Писали о нём многие – в 2004 году он стал своего рода сенсацией украинского мира живописи на международном уровне и тут же заинтересовал журналистов. Но – что и как писали? В одной из публикаций даже назвали нашим земляком – уроженцем Кировоградской области. В другой раз, рассказал он мне, журналист ходил за ним по пятам целый день, задавал вопросы, а потом написал не то, что услышал, а то, что нашёл в Интернете. Мы же с ним договорились сразу: для «Украины-Центр» он расскажет и то, чего ещё никогда и никому не рассказывал. Итак, представляю – Гарри Руфф, заслуженный художник Украины, орденоносец и обладатель почётного звания (полученного уже этой весной) «Золотая кисть мира».
Не благодаря, а вопреки
Какой путь ведёт в художники – и можно ли дорогу, которую прошёл Гарри Вильгельмович, считать типичной?
Родился он не на Кировоградщине, но и недалеко от неё – в Высокопольском районе Херсонской области. В семье немцев – потомков колонистов, которым ещё Екатерина Вторая открыла двери для заселения и обустройства малонаселённых земель. Иначе говоря: его родина – Украина, родное село, с собственным немецким самоуправлением, носит русское название, а сам он человек с немецкими корнями. У него даже свидетельство о рождении «интернациональное»: на трёх языках. Сверху слева – по-украински: «Пролетарі всіх країн, єднайтеся». Справа – то же самое по-немецки. В середине – герб УССР. Слева и справа от герба – «Свідоцтво про народження» и Geburtsbescheinigung. Графы в левой половине заполнены по-русски, в правой – по-немецки. И название села что по-русски, что по-немецки звучит одинаково: Озеровка, Oserowka. Только имя Гарри не немецкое и не славянское – английское. Дело в том, что его родители были педагогами. Отец – химик, мама – филолог, причём свободно владела, кроме немецкого и русского, английским и французским языками, а особую любовь, рассказывает Гарри Вильгельмович, питала к английскому языку и английской литературе.
Родился будущий художник 4 марта 1931 года – за десять лет и несколько месяцев до той войны, что перевернула его судьбу и судьбу всей семьи. Как и судьбы всех семей в огромной стране. Но судьбы этнических немцев – так, как они и сами не ожидали…
Кстати сказать, трёхъязычное свидетельство о рождении, выданное в первой половине прошлого века, – это сегодня не только юридический, но и своего рода исторический документ. И украинцы, и немцы, и русские, как и другие представители многонациональной страны, спокойно уживались и трудились на одной земле и претерпевали одни и те же испытания – и революцию, и Гражданскую войну, и неурожайные годы. Иначе говоря, «пролетарі всіх країн, єднайтеся» – делить вам нечего.
Да и 30-е годы, в начале которых родился Гарри, были общей бедой для всех. Независимо от национальности. Первыми жертвами репрессий в семье Руфф стали дед Гарика (встречал, по указанию руководства, немецкую, то есть германскую делегацию, а после этого бесследно исчез – видимо, был арестован НКВД; возможно, сказал германским соотечественникам что-нибудь «не то»?) и его родной дядя, который работал редактором харьковской газеты (что-то опубликовал «не то»?). А в 1941-м, после начала Великой Отечественной войны, уже вся семья разделила общую судьбу советских немцев, огульно объявленных врагами народа по этническому признаку. Руководство страны отыгралось на части собственного народа, отомстив и за свою недальновидность, и за неготовность к войне с фашистской Германией, и за неверие донесениям советских разведчиков (среди которых был и советский немец Рихард Зорге).
Гарри Руфф уже в школе на уроках рисования показал задатки художника. Он не был ни поборником фашизма, ни предателем социалистического отечества, но теперь мог реализовать свой талант только вопреки обстоятельствам, которые ломали его судьбу ещё в подростковом возрасте…
Кому шахта, кому лесоповал
Семью закатали в Сибирь, приговорив без суда и следствия – как и всех этнических немцев СССР – к 25 годам ссылки без права возвращения по истечении этого срока к прежнему месту жительства. Собираться заставили в спешке, разрешив взять только «самое необходимое». А ещё её разъединили. Отца отправили в Кемеровскую область, в лагерь – добывать уголь, которого после утраты Донбасса катастрофически не хватало для выплавки стали и производства оружия. Маму с Гариком и годовалой дочерью Ильзой – в соседнюю область, в село Кожевниково под Томском. Среди «самого необходимого» она, рафинированная интеллигентка, везла с собой портрет Пушкина, выполненный сухой кистью («Это кисть, с которой краска отжимается досуха», – поясняет Гарри Вильгельмович), и ещё не догадывалась, что ей, филологу-полиглоту, уготован лесоповал, откуда возвращались немногие… И только маленькая Ильза, не ведая того, спасла мать – ей дали работу при колхозе.
В 1943-м отцу «за примерное поведение и ударный труд» разрешили забрать жену и детей в Ленинск-Кузнецкий и снять для них жильё. Он оставался в лагере, работал в шахте забойщиком, но получил разрешение раз в неделю навещать родных.
– В этом лагере, – рассказывает художник, – были только немцы: и профессора, и артисты, цвет советской интеллигенции. Даже знаменитый скрипач был, имени уже не помню, бригада, в которую его определили, работала и на него, выдавая на гора лишнюю норму, – чтобы он руки сберёг для скрипки…
– Что изменили 45-й год и Победа?
– Практически ничего. Отец продолжал работать в шахте, хотя стал уже горным мастером… Нет, лагерь в конце концов расформировали, но не помню, в каком году. Помню, что отцу разрешили жить с семьёй, но статус вечного ссыльного у него остался и распространялся на всю семью. Зато нам разрешили строиться. На старом, заброшенном шурфе сохранилось какое-то наземное строение – без крыши, без окон и дверей, одни кирпичные стены и пустые проёмы, и нам разрешили сделать из него дом на две семьи. Двумя семьями и строили, и я месил растворы вместе со всеми. Отца как раз перевели из шахты на строительство и назначили прорабом к японским военнопленным, которые прокладывали водопровод. Трубы надо было заглубить на три метра – чтобы зимой не промерзали. И отец, помню, рассказывал нам, какие японцы чистоплотные и старательные в работе.
– Вы говорили, что отца назначили прорабом к зекам, которые перед этим убили двух прорабов…
– А, это другая история. Лагерей вокруг было много, и в одном из них зеки убили прораба – отрезали голову. Назначили другого – тоже убили. И тогда к ним направили отца, но… как-то нашёл он с ними общий язык…
– А когда вы попробовали писать маслом?
– В 46-м, это я хорошо помню, отец познакомил меня с ленинградским художником…
– Тоже немец?
– Нет, эвакуированный. У него, кстати, даже персональная выставка была в Ленинске-Кузнецком. Помню множество картин – Шишкин, другие русские художники – он был копиистом. И отец показал ему мои рисунки. Он посмотрел… и подарил мне кисточки. И маленький этюд – несколько ягод клубники. А отцу сказал: «Но пусть у меня не учится». Он вскоре вернулся в Ленинград. А отец принёс домой какие-то краски – и я сделал свой первый рисунок красками: нарисовал цветок на рукомойнике. Отец увидел и принёс картон – и скоро у нас все стены были увешаны моими работами. Правда, я всё равно копировал этого художника, писал, как он…
«В Иркутске комендатуры нет!»
Низкий поклон Вильгельму Христиановичу, химику по образованию, забойщику по принуждению и педагогу по призванию! Наверно, он первым понял, что у его сына есть талант, и ненавязчиво направил его по нужному пути.
Скоро Гарик вошёл в круг местных художников, ходил с ними на этюды – первый свой этюд «Берёзки» он сберёг по сей день – и впитывал дух художнического братства. Одной из его примет была музыка. По словам Гарри Вильгельмовича, в Академии художеств ещё в дореволюционные времена воспитывали и любовь к музыке:
– Художник, не владеющий каким-нибудь музыкальным инструментом, – не художник. Возьмите Сурикова – гениальный художник! А какой был гитарист!..
И Гарик научился играть на гитаре – к тому же оказалось, что у него хороший слух и неплохой голос. В семнадцать лет получил паспорт… тоже, кстати, примечательный момент: на первой странице огромными буквами значилось: «Немец».
– И даже после реабилитации я берёг его как зеницу ока!
– И до сих пор бережёте?
В разговор вступает Тамара Сергеевна, жена художника:
– Это я виновата. Нам предложили поездку за границу, в три дня нужно было оформить загранпаспорта, мэр города поставил все службы на уши, и мы сдали тот старый паспорт, а надо было просто сказать: «Потеряли». Даже не догадались ксерокопию сделать!
– И из немца я стал украинцем, – добавляет Гарри Вильгельмович с улыбкой.
– Но в украинском паспорте национальность не указывается…
– А раз не указывается – значит, украинец.
…И, наконец, Гарри определился с выбором профессии – поступил в Иркутское художественно-декоративное училище.
Вот тут-то ему и дали понять, что не случайно в его паспорте стояло слово «немец» крупными буквами: его вызвали в комендатуру НКВД Ленинска-Кузнецкого. Заставили прочесть документ («Я на всю жизнь запомнил, что под ним стояли подписи Молотова и Ворошилова», – говорит он) и расписаться, что ознакомлен. Он расписался. «Вот так, – сказали ему, – теперь ты знаешь, что ты – ссыльный, срок ссылки – 25 лет, и ты сам расписался в этом. Обязан постоянно находиться в городе и три раза в неделю отмечаться в комендатуре». Конечно, он попытался возразить: «Но училище?..» Но ему рассмеялись в лицо: «А в Иркутске комендатуры нет!..»
Три года назад закончилась война, немцы Восточной Германии налаживали дружественные отношения с СССР, а советские этнические немцы оставались бесправными ссыльными… Его учёба в художественном училище закончилась.
«Художник-самоучка», – написал кто-то из журналистов. Верно – диплома у него нет. Но на самом-то деле его полотна доказывают: у него хорошая школа и прекрасная техника. Их колорит гармоничен, в них есть свет и сюжет. Значит – учился. И всю свою жизнь продолжал учиться – на том, что подмечал у других художников, на их и на своём собственном творчестве. В том числе на своих и чужих ошибках. Ему не пришлось грызть марксистско-ленинскую философию, которую учили и будущие инженеры, и будущие художники, и фармацевты, зубрить историю КПСС и научный (но не выдержавший проверки практикой) коммунизм… А может быть, и хорошо – что не пришлось? Может быть, испортили бы парня в училище – в лучшем случае научили писать только идеологически выверенные пейзажи и такие же идейно правильные натюрморты?..
Было дело, присоединился к заезжей бригаде художников-оформителей, они интерьер ресторана доводили до ума – научился у них и с аэрографом работать. А это игрушка небезопасная – в считанные месяцы напрочь сжигает художнику лёгкие, нужно только в респираторе работать, да и то с опаской. Зато потом всегда заходил в этот ресторан как к себе домой – и столик ему был гарантирован, и самое лучшее обслуживание…
Всегда были рядом люди, у которых он мог учиться и которые сами могли чему-то научить. С уважением вспоминает Гарри Вильгельмович художников Захарова (преподавателя в школе, в которой учился Гарри) и Смотрова. Но, думаю, особую роль сыграла художница Ирма Герц, преподавательница института им. Сурикова. Тоже ссыльная («Не знаю, через какие лагеря она прошла», – говорит Руфф), этническая немка – конечно же, не марксистско-ленинскую теорию она помогала ему осваивать, а именно то, что нужно художнику.
– Как-то он разбудил меня ночью, – рассказывает Тамара Сергеевна, – только-только утро забрезжило, в комнате ещё темно, а я слышу – чем-то Гарри шуршит: оказалось, что-то он такое увидел в первых лучах и схватился за краски!
– Я всего два мазка успел положить, – добавляет Гарри Вильгельмович, – и всё, свет ушёл. Но потом эти два мазка определили всю картину…
Предупреждение – карцер – лагерь
Выпало ему и это.
Первый раз не отметился в комендатуре – получил предупреждение. Второй – пошёл в лес по грибы, заблудился, не успел вовремя вернуться – бросили в карцер.
– А знаете, у меня ещё и брат был, – вдруг, мрачнея, говорит художник. – Родился в Ленинске-Кузнецком. Мама беременная была, ей уже было тяжело ходить в комендатуру отмечаться – и её бросили в карцер. В карцере она и родила… и был у меня брат… и погиб…
После третьего раза Гарри отправили в лагерь.
– Какой срок вам дали?
– Те же 25 лет – только уже не ссылки, а лагеря.
– За то, что не отметился, – 25 лет?.. На нары? К зекам?
– К зекам… У меня был приятель, которому вообще расстрел дали! Он облигации государственного займа подделывал. По-умному, вообще говоря, подделывал. Брал таблицу очередного розыгрыша, выбирал выигрыш на небольшую сумму – которую прямо в сберкассе выдавали… А попался – расстрел.
Но в каком-то смысле Гарри повезло: лагерное начальство признало его как художника. С фантазией у энкавэдэшников, правда, было не очень, зато хотелось, чтобы в их кабинетах было «красиво». Приносили иллюстрацию из какого-нибудь журнала – того же Шишкина или Васнецова: «Сделаешь?» – «Сделаю». – «Давай!»
Да и зеки сообразили – этого парня не надо обижать. К тому же он ещё и пел под гитару…
– И случалось петь? И что?
– Да хотя бы и это: «Я помню тот Ванинский порт и рёв парохода угрюмый…» О, их эта песня так трогала…
В шляпе и с гитарой
Из лагеря он вышел по амнистии, и теперь его знали и художники, и блатные… Он признаётся, что был тогда пижоном: ходил в белом пиджаке и в шляпе, даже в самые лютые сибирские морозы – в шляпе. И очень часто с гитарой. Но ведь и работал, как каторжный. С гордостью вспоминает, что даже открыл счёт в банке. Не в сберкассе, куда можно было прийти и с двумя-тремя рублями, – в госбанке. И ещё. Думаю, он всегда становился душой компании. К нему тянулись, и не только начинающие художники.
Ленинск-Кузнецкий, окружённый лагерями, не был благополучным городом. Случалось зайти в ресторан, а там – одни воры, гуляет «братва»: «А, Гарик, заходи, спой нам!» – «Настроения нет…» – «Да как ты смеешь!..» – «Эй, не трогай его!» Он и фотографию хранит: в белом пиджаке и шляпе сидит среди воров в ресторане…
Но была и по-настоящему трагическая история: на его глазах зарезали приятеля-художника, а следующей жертвой мог стать он сам. Закончили очередную «халтурку», пошли на футбол… Когда Гарри вели в милицию на допрос, позади, отстав на десяток шагов, шли уркаганы, демонстративно держа руки в карманах.
И тогда он обратился к приятелю – тот работал маркшейдером на шахте, а его брат, Васька Слон, был вором. Слон и сказал «братве»: «Гарика не трогать!»
Но не только «шабашки» и «халтурки» – в пятидесятых работал главным художником драматического театра, создал декорации к спектаклям «Оптимистическая трагедия», «Когда цветёт акация», «Страшный суд». Трудился художником передвижного московского цирка-шапито №14. И принимал участие в творческих выставках «Общества художников Сибири».
Через всю Сибирь на Дальний Восток, делая по дороге остановки в каждом городе, ездили гастрольные бригады артистов. Как художник театра и цирка, Руфф познакомился и со знаменитым Утёсовым, дважды встречался с не менее знаменитым Вертинским, с Козиным был знаком, с Олейником:
– Он интересный был. Но ведь спился – поэтому и ездил с концертными бригадами, чтобы заработать. Даст концерт – и в ресторан. Анекдоты любил рассказывать. Сам анекдот расскажет – и сам же первый хохочет: «Ха-ха-ха!» Смех у него был такой, характерный…
«Вернём туда, где был!»
После смерти Сталина и разоблачительного ХХ съезда КПСС началась реабилитация этнических немцев СССР. И в 1959-м Руфф, уже женатый, вместе со своей первой женой переехал в Донецкую область. Был принят художником-оформителем прокатного цеха металлургического комбината. И продолжал писать. (Город не называю – не хочется, чтобы полотна Руффа, национальное достояние Украины, разделили печальную судьбу знаменитой «Янтарной комнаты».)
А вскоре пришло письмо от отца: «Ты вовремя уехал: тебя собирались посадить за моральное разложение молодёжи…»
Участвовал в выставках, завоёвывал авторитет и известность. Но в 1963-м ему, по его оценке, снова напомнили, что он – немец, совсем недавно бесправный, и не должен забывать об этом, иначе…
Времена уже были другие – хрущёвские, оттепель вроде бы, впрочем, идущая к концу, о чём, возможно, и сам Хрущёв ещё не догадывался…
На одной из областных выставок несколько его работ были отобраны для всеукраинской выставки в Киеве. Но… не были отправлены. Ему начали объяснять: очень большие, не вошли при погрузке… Но тут выяснилось: нет его картины «Маки». Пропала! И он сорвался.
– Молодой был, горячий, – объясняет художник, – устроил скандал в выставочном комитете…
А чуть ли не на следующий день его, как когда-то в Ленинске-Кузнецком, снова вызвали… нет, не в НКВД – названия изменились, но суть, видимо, осталась прежней.
– Ты чего бунтуешь?! – с ходу заорал начальствующий чин в штатском, в кабинет которого его ввели.
– Я не бунтую, – чуть растерянно начал художник, но тут же понял, о чём речь. – Я просто требую то, что мне принадлежит.
– Требуешь?! Ну смотри, дотребуешься – вернём тебя туда, где был!
Наверно, полагает Руфф, картина приглянулась кому-то, кто сидел в ещё более высоком кресле, и когда ему доложили (донесли!) о скандале…
Представляете, в каком состоянии вернулся домой художник?
– Я сломал все кисти и вместе с красками вышвырнул в форточку! И двадцать лет не подходил к мольберту!
Душу он вкладывал в другое: в цеховую стенгазету, которая неизменно занимала первые места на всевозможных смотрах стенной печати, в оформление заводской столовой, в портреты для Доски почёта, в оформление заводских колонн на праздничных демонстрациях. Цех создал машину для Японии – он как художник решал, какую часть в какой цвет покрасить. А когда цех завоевал звание «Коллектив коммунистического труда», ему дали трёхкомнатную квартиру. «Но, – возразил кто-то в жилищной комиссии, – ему положена максимум двухкомнатная». – «Нет, – отрезал директор, – трёхкомнатная! Творческим работникам полагается дополнительная жилплощадь!»
Но все эти годы Руфф смотрел на мир глазами художника:
– Я замечал, как ложится свет, представлял, как надо положить мазок, и всё время думал: вот доживу до шестидесяти, получу пенсию – мешок в зубы, этюдник, и работать, работать, работать… По Украине пройду, по России, по Грузии – работать, работать, работать…
К тому же он овдовел – какие же ещё мысли могли приходить в голову?
«Брошу пить, отпущу себе бороду и бродягой пойду по Руси…»
«Я нашла на антресолях»
Рассказывает Тамара Сергеевна:
– Когда мы поженились и я, почувствовав себя хозяйкой, начала наводить порядок в квартире, однажды добралась и до антресолей. Развернула какой-то рулон – картины! Спросила о них Гарика. Он отмахнулся: «Это… да так…» Но я не успокоилась. Разговорилась с одним художником. Потом спрашиваю: «А кисти, краски – где это можно купить?» – «В Москве или в Ленинграде. Есть у меня знакомый, который может помочь». Когда пришла посылка – а стоила она мне трёх моих зарплат, – я выложила кисти и краски на стол и, волнуясь, стала ждать мужа…
Так Руфф вернулся в настоящую живопись. Почти забытый за двадцать лет, начал с нуля. Снова писал, участвовал в выставках… иногда одну-другую его картину покупали – не то чтобы семья разбогатела, но появились деньги на холст и краски. А когда «накопил» нужное число выставок, подал заявление в союз художников. И его не приняли.
И раз за разом объясняли: понимаешь, наша квота – два человека в год, а ты был третьим.
– Принимали, – говорит Тамара Сергеевна, – кума, брата, свата, а Гарри был просто художником… Я как-то в сердцах спросила председателя областной организации: «А можно стать заслуженным художником, не будучи членом союза?» Он ответил, не задумываясь, мимоходом: «А почему нет?..» А потом именно это и случилось – как в воду глядела…
Случилось, вообще говоря, по поговорке: не было бы счастья, да несчастье помогло. Гарри Вильгельмович перенёс тяжёлую онкологическую операцию, ему дали инвалидность, и Тамара Сергеевна, которая вместе с врачами вырвала его из лап онкологии, настояла: «Уходи ты с этого комбината, ты и так ему уже тридцать три года жизни отдал, хватит, оставь себе только живопись!»
А после одного из вернисажей к ней подошёл художник: «Тамара Сергеевна, а Гарри – инвалид?» – «А какое это имеет значение?» – «Министерство труда и социальной политики готовит в Украинском Доме под патронатом президента выставку художников-инвалидов. Я участвую, а меня попросили ещё кого-нибудь найти от нашей области».
Выставок у Руффа становится всё больше, в том числе персональных, его награждают дипломами, Почётной грамотой Кабмина, а в Национальный союз художников по-прежнему не принимают…
Но в 2004-м, к Паралимпийским играм в Афинах, минтруда приурочило выставку живописи, и картина Руффа «Дорога к Храму» тут же стала её сенсацией.
Это был шедевр: заснеженное поле, хатёнки под шапками снега, дымок из труб – уходящий вертикально вверх, характерный для мороза, дорога через поле и Храм на заднем плане. Лёгкий привкус авангарда, но одновременно и классическая живопись. Солнце уже заходит. Но Храм объят его светом, и золотом горят заиндевелые верхушки деревьев. Одинокий путник с посохом в руке идёт к Храму. Он замёрз, устал, но полон решимости дойти. Нужно быть большим художником, чтобы суметь передать это: от картины исходят одновременно и неимоверный холод морозного вечера, и благодатное тепло Веры. А ещё отчётливое ощущение – множество других пилигримов так и не дошло до Храма, навек осталось в снегах на пути к нему…
Картину тут же захотел купить дуайен дипломатического корпуса в Афинах. Правда, с условием: ещё четыре авторские копии.
Но это нормально. Знаменитый Куинджи со своей вызвавшей фурор «Лунной ночью на Днепре» сделал несколько копий, экспонируются они в лучших музеях, и все приравниваются к оригиналу.
Так в семьдесят три года к Гарри Руффу пришло признание, которого он давно заслуживал.
Рассказывает Тамара Сергеевна:
– Гарри в мастерской, я дома, вдруг телефонный звонок: «Тамара Сергеевна, Гарри Вильгельмовичу по представлению минтруда присвоено звание “Заслуженный художник Украины”». Возвращается Гарри. Я начинаю говорить, а он отмахивается: «Не шути». И тут опять звонок телефона, межгород, сам министр. Я смотрю, как он слушает, и вижу, как меняется его лицо… Это был последний указ президента Кучмы перед уходом. В Киеве – Оранжевая революция. Украинский Дом и Мариинский дворец блокированы… Снова звонят 6 декабря – церемония пройдёт в министерстве 9-го, приезжайте… Народу – множество. Кучма появился только на несколько минут, поздравил и ушёл, а вручали Папиев и Табачник. Тут же Гарри и в НСХУ приняли, и те, кто раньше только сухо кивал, начали бросаться навстречу с распростёртыми объятиями…
В 2005-м Руфф получает почётный знак «За заслуги перед городом», в 2006-м – звание «Почётный гражданин города», в 2010-м – государственную награду: орден «За заслуги».
Вообще много всякого было. Как-то, например, у Тамары Сергеевны спёрли сумочку со всеми документами, деньгами и билетами на обратный поезд. В Украинском Доме! Среди присутствующих – явно по недосмотру охраны, отвечающей за безопасность первых лиц государства, – оказалась какая-то странная женщина, пристающая ко всем с вопросом: «А где будут гречку давать?» И когда Тамара Сергеевна, бросив сумочку на стуле, фотографировала мужа среди первых лиц… Позже, уже в гостиницу, позвонил по межгороду сын Руффов: «Мама, срочно поезжай на такой-то киевский рынок». Оказалось, воровка за счёт Руффов замечательно отоварилась (совсем не гречкой), но взять документы и мобильный телефон не рискнула – бросила сумочку в рядах. С оставленной в сумочке мобилки продавщицы и позвонили сыну…
И триумф, и неблагополучие
А в 2014-м Руффы превратилась в беженцев. Взяли с собой только самое необходимое и выехали из зоны АТО с помощью функционеров немецкого движения Украины.
– Прямо под нашими окнами разместили орудийную батарею, – рассказывает Тамара Сергеевна. – Первое, что я уложила, – все его награды…
Гарри Вильгельмович успел захватить этюдник, кисти и краски – ему предстоял пленэр с молодыми немецкими художниками, запланированный ещё в начале года. А после пленэра приют Руффам нашёлся в гостинице при одесской кирхе, плата за которую съедает львиную долю их пенсии…
Но весной 2015-го Руфф вновь доказал, что он художник мирового класса: две его картины прошли конкурсный отбор для выставки в Европарламенте к 70-летию окончания Второй мировой войны – правда, вывезти их из Донецкой области удалось только с третьей попытки и только благодаря помощи родных и друзей. (По нашей информации, Руфф стал единственным художником, который представлял Украину на выставке.) Организатором выставки была международная некоммерческая организация «Союз художников за мир», созданная в Китае. Соответственно, Гарри Вильгельмович вернулся из Брюсселя и членом этого международного союза художников, и со множеством наград – как от организаторов, так и от Европарламента. Одна из самых высоких – «Золотая кисть мира», с приложением диплома и статуэтки. А ещё со множеством впечатлений – ведь организаторы выставки устроили для её участников поездки и в Голландию, и в Париж (и Тамара Сергеевна даже запечатлела супруга в Лувре рядом с «Моной Лизой»).
А дальше… всё та же гостиница в Одессе…
Его полотна находятся в художественных музеях Украины и в частных коллекциях всего мира, а сам художник с женой не имеют настоящего пристанища и, экономя на всём, варят пельмени в электрическом чайнике.
Картина «Дорога к Храму» символична ещё в одном отношении: она отражает судьбу самого Гарри Руффа – это он идёт через снег и стужу и уже видит, что цель близка. Трудный путь позади. Он прошёл сквозь холод, голод и лишения, не сбился с пути, отверг уводящие от цели соблазны и не замёрз насмерть в снегах, в которых полегли другие путники. И лишь одного не мог предположить – что рядом с Храмом будут стоять орудийные батареи и греметь выстрелы…
Обладателю титула «Золотая кисть мира» отчаянно нужен мир в Украине.
Анатолий Юрченко, «УЦ». Фотоиллюстрации предоставлены Гарри Руффом.
