Мы продолжаем публикацию серии очерков одного из постоянных авторов «УЦ», писателя, юмориста, путешественника и по совместительству кировоградского преподавателя и ученого Бориса Григорьевича Ревчуна о его встречах со звездами советской эстрады. Весьма вероятно, они когда-нибудь станут частью большой и популярной книги. Но это – дело будущего, а пока читайте, вспоминайте изрядно подзабытое и узнавайте новое о хорошо известных вам людях.
Редакция «УЦ».
«Выпускник кулинарного» и его друзья
Геннадий Хазанов приезжал с концертами на Кировоградщину два лета кряду – в 1977-м и 1978 годах. В первый приезд, длившийся неделю, артист работал только в Светловодске. Во второй, тоже семидневный, – наоборот: из традиционной обоймы городов концертного тура по нашему краю Светловодск выпал. Зато посмотреть-послушать Шута и «сопровождавших его лиц» (ансамбль «Лейся, песня!», поэта-песенника Давида Усманова, мастера разговорного жанра Альберта Писаренкова) посчастливилось жителям Знаменки, Александрии и Кировограда.
Накануне первых гастролей Хазанов заставил меня и других, причастных к организации его концертов, изрядно поволноваться. Артист должен был заехать в Светловодск в течение дня, предшествовавшего началу концертного марафона (по 4 выступления в день!). Не дождавшись ни гостя, ни каких-либо известий о нем, я с неспокойной душой ушел за полночь в свой номер светловодской турбазы «Славутич», а утром от администратора этого гостиничного комплекса узнал, что «они прибыли только в половине третьего ночи и в данный момент еще отсыпаются». В местоимении «они» я узрел одновременно и провинциальный пиетет к звезде, и вдруг реанимированную из прошлого форму, которую работники обслуги некогда употребляли, упоминая, по сегодняшней англоязычной терминологии, VIP (very important person), т.е. «очень важное лицо». Лицо у известного «разговорника» благодаря телевидению было, конечно, очень узнаваемо и уважаемо, но чтобы до такой степени! Всё, однако, оказалось намного прозаичнее, чем я нафантазировал.
Когда я вошел в номер, предназначенный для одного Хазанова, там оказалось двое постояльцев, благо, люкс представлял такую возможность без ущерба для комфорта обоих жильцов. Сразу выяснилось, что Геннадий Викторович приехал не один, а в паре со своим хорошим другом, автором многих «хазановских» миниатюр, московским писателем-сатириком Лионом Измайловым. Литератор, как впоследствии продемонстрировало его личное активное участие в концертах, оказался к тому же незаурядным исполнителем собственных монологов, и на тот момент уже избалованная многими столичными знаменитостями светловодская публика принимала авторское чтение писателем своих острых и очень смешных текстов не меньшими взрывами хохота и аплодисментов, чем самого Хазанова.
Кроме того, светловодские зрители сделали для себя еще одно приятное открытие. В первом отделении концерта работал ВИА «Краяни». В Кировограде и Знаменке этот музыкальный коллектив месяцем раньше уже успел засветиться, причем очень ярко, работая в одном концерте с комедийным дуэтом Романа Карцева и Виктора Ильченко. Позже я слышал весьма лестные отзывы И.Кобзона об этом самобытном, работавшем преимущественно «на фолке», полтавском вокально-инструментальном ансамбле. Однако вскоре виртуозных инструменталистов этого ансамбля (один трубач Николай Лепский чего стоил!) по одному «растащили» столичные ВИА, в результате чего от известного коллектива осталось одно раскрученное название без прежнего исполнительского мастерства, а на одном только бренде, как известно, долго не продержишься.
Предлагаю читателям, однако, вернуться в гостиничный люкс. Впервые увидев воочию известного артиста, я был, без преувеличения, поражен. У меня на мгновение даже промелькнула мысль о наглой подмене Хазанова каким-то двойником-проходимцем. Конечно, не узнать примелькавшегося на телеэкранах обличья звезды было нельзя, да и голос, интонации стоявшего передо мной человека были «один к одному» хазановские. Меня, как и всех прочих, с кем я потом делился этим своим первым впечатлением о «выпускнике кулинарного техникума», поразил его рост. Все тогдашние телепередачи с участием этого артиста (а мне кажется, я на тот момент ни одной из них не пропустил, потому что каждое выступление Хазанова на Центральном телевидении было в те годы событием) не давали представления о его маленьком росте. Скорее, наоборот: большинство телеэкранных планов и ракурсов были таковыми, что Хазанов представлялся (по крайней мере, мне) довольно высоким молодым человеком. Сам я весьма небольшого роста, но, войдя в гостиничный номер в тогда еще не вышедших из моды туфлях на платформе и, соответственно, высоченных каблуках, воспринял стоящих передо мной в шлепанцах-чешках Хазанова и одного с ним роста Измайлова как пигмеев. Они оба были, как минимум, на полголовы ниже меня!
Перед самым началом первого концерта вдруг выяснилось, что Хазанов забыл в Москве ремень, отчего брюки концертного костюма на нем плохо держались, и артисту приходилось периодически их подтягивать. Непорядок, артист занервничал. Я тут же вынул из брюк свой пояс и предложил его Геннадию. В поясе не оказалось нужного отверстия, и его пришлось спешно ковырять раздобытым у работника сцены гвоздем. После последнего концерта, возвращая мне ремень, артист, не думая ни минуты, сделал на его внутренней стороне благодарственную надпись: «Боре от всего тела. Г.Хазанов. 15.08.77».
Я не случайно привел эту надпись. Замена «души» на «тело» привнесла в нее каламбурный, юмористический оттенок. В этой надписи, смею утверждать, весь Хазанов. Он — типично маргинальная личность (в данном контексте я употребляю это определение без малейшего отрицательного смысла), т.е. человек, постоянно пребывающий в состоянии некоторого пограничья разных поведенческих моделей, балансирующий между шуткой, ёрничаньем, стёбом, с одной стороны, и серьезными, зрелыми, где-то даже философскими рассуждениями – с другой. Беседуя с ним, каждый должен был держать ухо востро, не расслабляться, иначе рисковал стать жертвой розыгрыша, подначки. Грань между серьезным и ироничным (порой саркастичным) почти стиралась, когда Хазанов общался с артистами, особенно с коллегами по сатирико-юмористическому цеху.
Мне повезло быть свидетелем такого обоюдоострого словесного пинг-понга с Лионом Измайловым, а год спустя – с другим напарником по вторым кировоградским гастролям, Альбертом Писаренковым. Оба эти друга Хазанова – личности очень яркие и незаурядные, что придавало их спонтанным (и одновременно – «с понтом») пикировкам особую остроту и искрометность. В ходе взаимных дружеских подначек нередко высекались чудные остроты и оригинальные каламбуры. Попробовав несколько раз сделать из меня «шуткоотвод», но, увидев, что я тоже «на язик клепаний» и могу достойно парировать их подколки, со мной начали говорить на равных, что весьма мне льстило и стимулировало продуцирование собственных острот-экспромтов (возможно, столь же удачных). К тому же я был заядлым анекдотчиком, знал, как оказалось, много неизвестных им анекдотов, что тоже способствовало установлению между нами определенного равноправия собеседников в совместных разговорах. Вспоминается один из них, состоявшийся за обедом, которым нас угощал директор светловодской турбазы «Славутич».
В середине 1970-х годов в рейтинге популярности советских анекдотов одно из видных мест занимали анекдоты о персонаже хазановских (на самом деле, измайловских в соавторстве с Ю.Воловичем) монологов – учащемся кулинарного техникума, а также о самом Хазанове. Директор турбазы (который внешне сам был очень похож на персонажей столь же популярных анекдотов о чукчах) считал себя не только знатоком «хазановских» анекдотов (как, впрочем, и всех прочих), но и непревзойденным их рассказчиком. На самом же деле в моменты «травли» анекдотов он скорее походил на задравшего голову тетерева, самозабвенно токующего и не слышащего никого, кроме самого себя. Потчуя нас самыми бородатыми и примитивными анекдотами, он сам первым заходился долгим заливистым смехом, нимало не заботясь об адекватной реакции слушателей и произведенном эффекте. Хазанов, поняв с самого начала, с каким типом рассказчика он столкнулся, разряжая неловкость ситуации, включился в игру, исподтишка лукаво переглядываясь с остальными сотрапезниками, ёрничая и подзадоривая не унимающегося и не улавливающего ни малейшего подвоха тамаду. Причем делал он это так артистически тонко и смешно, что мы с Измайловым буквально давились от смеха, рискуя при этом реально подавиться директорскими угощениями. Хозяин застолья воспринимал наш хохот за одобрение своего подбора анекдотов и личного мастерства сказителя. В результате все остались довольны. Как писалось в отчетах о трапезах на официальных встречах советских государственных деятелей с высокими иностранными гостями, «обед прошел в теплой, дружественной обстановке».
Еще мне запомнилась беседа, состоявшаяся во время прогулки по пустынной светловодской набережной. Искренне повосхищавшись тихой ясной погодой и чудесным видом Кременчугского водохранилища (прибрежные воды в тот день были на редкость чисты от водорослей, дохлой рыбы и сопутствующих «ароматов»), Хазанов с Измайловым повели один из редких серьезных разговоров о творческих планах, о состоянии тогдашней советской эстрады и роли в ней отдельных своих коллег. Лион Измайлов, например, стал рассказывать о своей задумке написать пародию на известный роман А.Дюма. В задуманной писателем повести под названием «Четыре мушкетера» речь должна была пойти о «героях» нашего времени, которые берут не ловкостью шпаг, а «ловкостью рук», изворотливостью ловчил и доставал. На излете советской эпохи эта книга (в соавторстве с В.Чебуровым) наконец-то увидела свет (1989), но ей, в плане популярности, уже ничего не светило. В газетах и журналах двух последних перестроечных лет всё было острее, предметнее и интереснее. Я, конечно, приобрел эту книжку. Но повесть, если честно, меня разочаровала, т.к. существенно уступала прошлым и грядущим измайловским эстрадным миниатюрам. А сегодня, с учетом ушедшей натуры советских времен, ее вряд ли кто моложе 40-45 лет вообще поймет без коннотаций, количество и объем которых могли бы превзойти листаж самой повести.
При перемывании косточек собратьям по цеху чаще и больше всего доставалось Евгению Петросяну, преимущественно за пошлость и примитивизм. Я не вмешивался в «разборы полетов» от мэтров жанра, не порывался защищать или оправдывать Евгения Вагановича, но мне казалось, что всем этим грешили (а сегодня – и подавно) почти все авторы и артикуляторы их творческих наработок – артисты-разговорники, уж очень он, этот жанр, лёгок, а когда юмор еще и переходит в сатиру, то избегать банальностей, скользких или лобовых пассажей чрезвычайно трудно. Это удавалось разве что Ираклию Андроникову. Он, конечно, не был смехотворцем, поэтому такое сравнение заметно прихрамыавет, но его юмор был рафинированно тонким и интеллигентным (но кто знает, не заносило бы и его в пошлость при поползновениях в сторону сатирических рефлексий на злобу дня?). Забавно, но судьба-злодейка порой выкидывает весьма интересные фортели: в нынешнем репертуаре Е.Петросяна имеется немало реприз Лиона Измайлова…
В этой связи так же припоминается, как во время вторых кировоградских гастролей Хазанов работал на открытой площадке парка им.Ленина (ныне – Ковалевский), да еще в дневное время. Провалом, конечно, это выступление не было, но публика воспринимала его весьма прохладно. Зайдя за кулисы, взмокший и несколько раздосадованный жиденькими аплодисментами артист сразу же начал жаловаться Альберту Писаренкову: «Я уже им откровенную пошлятину несу, а они – никакие!..» Вот так-то: своя пошлятина, оказывается, дурно не пахнет, да и не всегда помогает разогреть зрителя.
Конечно, условия и антураж работы имеют большое значение для артистов различных жанров. Расфокусированность внимания зрителя, сидящего под палящим солнцем на жестких, кривоватых брусках лавки без спинки, висящие на заборе пацаны-безбилетники с порой непочтительно-непосредственными репликами, летающие и щебечущие над головами ласточки – всё это, безусловно, не способствует успеху у слушателей текстов, лукавый смысл которых еще надо «догнать». Писаренко солидарно посочувствовал другу, но, сменив его на сцене, начал как бы доказывать обратное: для больших мастеров тяжелых зрительных залов (и в смысле зрительской публики в том числе) не бывает. Каждый выход на сцену этого очень нефактурного, неказистого артиста был предсказуемо интересен своей, извините за тавтологический каламбур, непредсказуемостью. Всё дело в том, что этот изначально цирковой клоун и музыкальный эксцентрик с начала 1970-х годов практически монополизировал на советской эстраде редкий и уникальный по сложности профессионального исполнения жанр буриме. Он и до этого звездил как конферансье московской эстрады, не имея себе равных в свободном, как сегодня бы сказали, интерактивном ведении концертов. В 1974 г. Писаренков стал лауреатом Всероссийского конкурса артистов эстрады (интересно, что в этот же год Хазанов был лауреатом параллельного проводимого, но уже Всесоюзного конкурса артистов эстрады). Альберт Писаренков вместе с Евгением Петросяном (тем самым «пошляком») и Федором Чеханковым одно время вел невероятно популярную в те годы музыкальную программу Центрального телевидения «Артлото». Но своей творческой вершины Писаренков, на мой взгляд, достиг благодаря упомянутой литературной игре, буриме, суть которой состоит в сочинении стихов, преимущественно шуточных, на заданные рифмы, иногда ещё и на заданную тему. Альберт пошел дальше: на базе одних и тех же рифм он предлагал публике несколько версий стихов, пародируя манеру исполнения стихов разными популярными поэтами! Свидетельством «высшего пилотажа» концертных номеров этого буримешника мог служить тот факт, что при каждом (!) его выступлении в обеих кулисах собирались практически все участники концерта. И в первых рядах артистического закулисья непременно стоял Геннадий Хазанов. Выступления самого Хазанова из-за кулис мало кто слушал — скучновато: одно и то же из концерта в концерт – и тексты, и приёмы их донесения до публики, минимум импровизации. А вот спонтанный креатив от непревзойденного мастера буриме Писаренкова заставлял всех артистов и работников сценической площадки покидать гримуборные и буфеты, чтобы услышать всегда новенькое, смешное и, как правило, талантливое. Предполагаю, что какие-то болванки-заготовки на «жестком диске» в голове у буримешника были. Я даже попытался выведать у Мастера, так ли это, и если так, то каковы они. Он не опроверг мою догадку, но раскрывать мне свои профессиональные тайны, естественно, не стал (как, наверное, и Хазанову, иначе чего б тому было выбегать к кулисе — послушать каждое выступление коллеги). При этом Писаренков заверил, что доля и роль этих домашних заготовок невелика, что в буриме гораздо большее значение имеют накопленный за всю предыдущую жизнь интеллектуальный багаж и определенные способности, связанные со скоростью версификаторских процессов в голове человека.
Будучи «компьютерным чайником», я, тем не менее, рискну назвать это сочетание не иначе как «оперативной памятью». Видать, она у Писаренкова такова, что может посоревноваться с самыми мощными устройствами, производящими операции по комбинаторике и манипулированию данными. В 1997 году компьютер Deep Blue в серии из шести матчей победил чемпиона мира Гарри Каспарова. Не знаю, как в шахматах, а в буриме, как мне кажется, компьютер победить человека не сможет, особенно если задавать параметры игры такими же сложными, как это делает Альберт Писаренков. У компьютера, как мне кажется, не хватит вкуса, чувства юмора и пародийного таланта, которыми обладают отдельные представители вида Homo sapiens. Особенно если эти представители являются Личностями, к которым, безусловно, относится и Альберт Писаренков.
При всех своих выдающихся талантах (вспомним еще раз о клоунаде и музыкальной эксцентрике), Альберт Рафаилович показал себя очень простым, доступным и порядочным человеком. Когда в начале 80-х он снова приехал в Кировоград в одной концертной бригаде с популярными тогда эстонскими артистами Яаком Йоалой и группой «Апельсин», я все дни его гастролей (проходивших в театре им.Кропивницкого) проводил в обществе этого интереснейшего во всех отношениях человека. Он однозначно не был «нужником», т.е. субъектом, который поддерживает отношения только с теми, от кого ему что-то нужно. Зная, что я ушел из комсомола и стал простым вузовским ассистентом, он уделял мне почти все свое свободное время гастролера: совершал совместные прогулки по городу, съездил в гости к моим товарищам на дружеское застолье. Уже тогда он в открытую признавался, что собирается эмигрировать в США, что и сделал в 1987 году. Мой последний с ним разговор состоялся по телефону в конце 1985 года, когда я привозил своему оппоненту в Москву готовую к защите диссертацию. Он рассказывал, как в 1981 году провожал в эмиграцию М. Шуфутинского, как сам собирается «сваливать» и какие жизненные осложнения терпит в этой связи от Софьи Власовны (диссидентский эвфемизм, шифровавший словосочетание «советская власть»). Шуфутинский, как известно, вернулся, причем с триумфом, а о творческой судьбе Писаренкова в Америке мне достоверно ничего неизвестно. Доходили слухи, что он по-прежнему развлекает публику в каком-то нью-йоркском ресторане. Не знаю. Знаю лишь, что в духовно-культурном плане и он, и его исконная Родина, несомненно, многое потеряли в результате известных объективных исторических процессов и не до конца верно просчитанных (даже с головой-компьютером) субъективных решений…
Самоцветы
Поначалу я хотел это название закавычить и поведать только об одном очень популярном в 1970-1980-х годах вокально-инструментальном ансамбле «Самоцветы». И я бы наверняка «наскреб» воспоминаний и размышлений о нем на пусть небольшую, но все-таки суверенную главу в затеянном «мемуарном проекте». Но, перебирая в памяти участников этого ВИА образца середины 1977 года, последующие зигзаги и перипетии их творческих биографий, а также тех артистов, которые работали в одних с ними концертных «сборных солянках», в один и тот же период времени, на одних и тех же сценах, я решил под это яркое и ёмкое определение подверстать рассказики и мини-портреты целого ряда артистов из разных рядов и эшелонов советской эстрады. Ведь самоцветы бывают разными: прозрачно-бесцветными и цветными, менее ценными и такими, что шли на украшение регалий и одежд царей, королей и прочих особ голубых кровей. Так и артисты: одни на подпевках и подтанцовках, другие солисты, а некоторые и вообще супер- и мегазвезды.
Ну вот, например, тот же ВИА «Самоцветы». Кто только не прошел через коллектив, костюмы участников которого были усыпаны бижутерными самоцветами! Взять хотя бы таких знаковых инструменталистов, певцов и композиторов, как Юрий Маликов (создатель и многолетний руководитель), Александр Барыкин, Евгений Казанцев, Валерий Хабазин, Вячеслав Добрынин, Сергей Беликов, Алексей Глызин, Елена и Владимир (старший) Пресняковы, Аркадий Хоралов, Владимир Кузьмин, певец и пародист Владимир Винокур… Например, этого, последнего. Last but not least (последнего по счету, но не по важности), как сказал английский поэт Эдмунд Спенсер.
С первого же концерта Винокура в составе «Самоцветов» я понял: этот никому тогда не известный пародист далеко пойдет. И пошел. Но для этого сначала ушел. Из «Самоцветов» Винокур уходит в свободное плавание, и уже в следующем, 1978 году он со своим личным аккомпаниатором (на тот момент пианисткой Тахтаровой) снова «приплывает» в степную кировоградщину. Еще не морским волком, но и не волчонком, а уже очень раскрученным (всего-то за год!) телеперсонажем. Он уже в состоянии делать аншлаговые сборы, даже на больших концертных площадках. И он это прекрасно понимает. Когда, работая в сборном концерте на кировоградском стадионе, он узнает, что артисту Юрию Григорьеву, работающему в жанре звукоимитации и пародии, за концерт начислена гораздо бОльшая, чем ему, сумма, начинает выяснять со мной отношения: как же, мол, так, публика идет на меня, а намного менее известному Григорьеву вы (обком комсомола) плАтите больше. Обидно, понимаешь! Вот на Западе… Да, знаю, слыхал, но мы же не на Западе, а в совдепии. Пришлось оправдываться, поясняя то, что он и сам прекрасно знал: Григорьев — заслуженный артист РСФСР (Винокур же на тот момент без официальных регалий), у него в аттестате стоит бОльшая разовая ставка. Морально я сам на стороне Винокура, прекрасно знаю правоту претензий и обид Владимира Натановича. В основном он (а не Григорьев, ВИА «Веселые ребята», работавшие в этом же концерте) обеспечивал львиную долю аншлаговых сборов, максимально возможную выручку. Для бухгалтера понятия «популярность», «раскрученность», «слава», «звезда» и прочие нематериальные вещи – пустой звук. Ты под эти виртуальные активы вынь да положь бумагу с подписью да печатью, а без такого документального подтверждения получай то, что указано в аттестате артиста или в смете гастролирующей бригады. Всё остальное – «разговоры в пользу бедных».
После концерта, тут же на трибуне, в ложе для начальства, мы приливаем успешно отработанный «стадион». Винокур расслабляется, смягчается, конфликт гасится «огненной водой». Главным нашим примирителем, инициатором-организатором фуршета и модератором в той непременной «духовной» составляющей выпивки под названием «А поговорить?» выступает Евгений Суслов. Евгений Яковлевич утешает Винокура тем, что за конферанс всего концерта ему заплатят еще меньше, а он тоже не последний по популярности человек в стране. Действительно, Евгений Яковлевич был не простым телевизионным диктором. Он был ведущим таких официальных и знаковых программ, как «Время» (вел ее с первых выпусков), «Голубой огонек», многих больших концертов, транслируемых из Колонного зала Дома Союзов, Кремлевского Дворца Съездов с участием самых крупных советских мастеров сцены. Он долгие годы был «голосом» военных парадов, майских шествий и ноябрьских демонстраций. Короче, живая легенда.
И эта легенда, как я впоследствии понял, оживлялась особенно энергично, когда появлялся шанс или повод подзарядить себя чем-нибудь из кладовых Бахуса. И на Кировоградщине таких шансов было побольше, потому как при каждом визите в нашу область возле Суслова тотчас объявлялся его армейский сослуживец. Фамилия его, по-моему, была Савченко, и, если я не ошибаюсь, он был работником какого-то автотранспортного предприятия, вроде бы александрийского. Друзья на весь период гастролей не давали друг другу засохнуть, отчего ведущий концерты Суслов мог так «поскользнуться», что многие за кулисами сразу бы взмокли, а от некоторых ответработников могло не остаться и мокрого места (прочитав до конца заметку о Суслове, поймете, что я, ради красного каламбура, не очень-то и преувеличиваю).
Помню, как перед самым началом концерта (то ли в Светловодске, то ли в Александрии) уже распевшаяся Клавдия Ивановна Шульженко просила меня под каким-нибудь предлогом не выпускать на сцену уже распившегося Евгения Яковлевича. Легендарная певица, во-первых, не хотела портить отношений с человеком, который еще совсем недавно вел несколько ее «сольников» на лучших площадках Москвы. Во-вторых, она опасалась, что «слава» возможного скандала опосредованно коснется и ее как участницу этого сборного концерта. Мне еще более неловко было бы читать антиалкогольные нотации известному и существенно старшему меня человеку, не говоря уже о препятствованию его работе. Кроме всего прочего, в трудовом договоре, заключенном с ним, не оговаривались подобные ситуации. Суслов все же «на автопилоте» отработал весь концерт, благо, тот проходил на стадионе, и сценические подмостки были сооружены на достаточно большом расстоянии от зрительских трибун, поэтому публика не учуяла и не узрела истинного состояния, в котором пребывал ведущий концерта.
Вообще и в целом Евгений Яковлевич оставил о себе очень неплохое впечатление. Не зазнайка, не зануда. Скорее, наоборот: жизнелюб (в т.ч., говаривали, женолюб), компанейский весельчак, острослов. Как мастерски он рассказывал анекдоты, а каким талантливым и благодарным слушателем чужих анекдотов был сам! Он мог тонко подшутить над коллегами, но так же необычайно благосклонно и необидчиво принимал подколки в свой адрес.
Оборотной стороной его неравнодушия к спиртному была невиданная и порой даже пугавшая меня откровенность и доверчивость. Однажды, навеселе, он в машине всю дорогу из Знаменки в Кировоград рассказывал мне анекдоты о Брежневе голосом (один к одному – артист!) Леонида Ильича. Если бы такое случилось в первый день нашего знакомства, я бы страшно испугался и воспринял бы это как «проверку на дорогах», спланированную «органами» против меня, комсомольского работника, как грубую провокацию. Ведь явную антисоветчину гнал не какой-нибудь подвыпивший актёришка из захудалого Мухосранска (любимое нарицательное название глухой провинции у столичных гастролеров-зазнаек), а один из главных ретрансляторов официальной кремлевской пропаганды. «В Политбюро ЦК КПСС…» — такое доверялось вещать на советском ЦТ не каждому. В США главные ведущие телевизионных каналов носят имя «человек-якорь» (anchorman). Когда я в шутку обратился к Суслову: «Евгений Якоревич», он поначалу подумал, что у меня случилась дислексия (ну, типа вместо «броненосец Потёмкин» у меня вырвалось «бронетёмкин Поносец»). Но, когда я объяснил ему подноготную каламбура, он воспринял его с улыбкой и интересом.
В свою очередь, я узнал от Евгения Яковлевича немало интересных фактов, о которых нельзя было доведаться ни в одном официальном источнике информации. Например, он мне рассказал, что главная советская информационная телепрограмма «Время», якобы выходившая вживую в эфир в 21:00, на самом деле записывалась в 12 часов дня. Не для того ли, чтобы всесторонне проверенный, допущенный, но вдруг перед эфиром «дёрнувший» и отвязавшийся диктор Евгений Суслов не выкрикнул что-то изобличительно-непочтительное о главном партийном идеологе Михаиле Суслове или (о, ужас!) не брякнул какой-нибудь анекдот о Брежневе голосом самого же «Бровеносца в потёмках»?
Во время своего первого приезда на кировоградские гастроли Е.Суслов работал в одной бригаде с артистом, чьи сольные концерты он несколько раз вел на главных московских сценах – Валерием Ободзинским. Ровно через десять лет, как впоследствии грустно шутил певец, он «завязал со сценой и начал завязывать галстуки», что расшифровывается следующим образом: в 1987 году сорокапятилетний артист ушел со сцены и стал работать сторожем на галстучной фабрике, где потихоньку спивался и опускался. В начале 1990-х Валерий Владимирович пытается всплыть: записывает альбом песен Александра Вертинского и даже возобновляет концертно-певческую деятельность, но вскоре умирает, прожив всего лишь 55 лет. Но в июне-июле 1977 года он, естественно, такие повороты и краткость своего жизненного пути вряд ли мог предположить. Да, он уже был не тот кумир публики, особенно женской (благодаря мягкому, сладкому тенору и репертуару, в котором преобладала любовная лирика, не говоря уже про горячий темперамент, который просто «пёр» из него при исполнении каждой песни). Однако изрядная доля сборов и выручки в каждом концерте тура, несомненно, обеспечивалась этой, еще до конца не остывшей звездой 1960-х – начала 1970-х годов. Тогда по популярности Ободзинского мало кто превосходил, разве что «его превосходительство» Муслим Магомаев. Такие хиты, как «Эти глаза напротив», «Восточная песня», «Колдовство, «Вечная весна», «Мираж» в исполнении этого сладкоголосого певца неслись из проигрывателей и магнитофонов в миллионах квартир, на танцплощадках и пляжах, в кафе и ресторанах. В силу этого власти Ободзинского терпели, хорошо зарабатывали на тиражировании его грамзаписей и с непременно аншлаговых сборов от многочисленных концертов певца, но особо не привечали и на правительственные концерты практически не приглашали – репертуаром не вышел.
Всё это, как мне кажется, шло певцу на подкорку, формируя личность, которая показалась мне изрядно закомплексованной в плане недооцененности, обиженности и даже какой-то гонимости. В нем неприкрытая пижонская понтовитость сочеталась с заметной душевной уязвимостью и незащищенностью человека, ожидающего незаслуженной хулы, а то и предательского удара в спину. Он продолжал вести себя как капризный кумир, хотя почва для этого уже уходила из-под его ног. Кировоградская публика всё еще неплохо его принимает, но без прежнего, ранее привычного для артиста фанатизма. Понимая это и как бы оправдываясь передо мной, он, пока звучат первые такты вступления последней, самой забойной песни, заявляет: «А вот сейчас я их порву!» «Их» — это публику.
Его последняя наркотическая надежда – «Старый гриф-стервятник». Это песня из американского кинофильма «Золото Маккенны». В СССР лента выходит в прокат в 1974 году. Фильм не только дублировали (как все закупаемые тогда иностранные фильмы), но и сделали свою собственную версию главной песни, снабдив ее новым авторским текстом Леонида Дербенёва. А исполнил ее Валерий Ободзинский. Песня получила собственную жизнь. Кроме как вместе с фильмом, ее крутили отдельно, да так, что раскрутили до статуса советского суперхита середины 70-х годов. И вот на этой почве Ободзинский хотел подняться в глазах (и ушах) публики до величины своего прежнего богатырского творческого роста. При исполнении этой финальной песни Ободзинский выкладывался максимально, и публика благодарно откликалась на этот эмоциональный порыв артиста, нередко вызывая его на бис. Хит уже на излете, но песня еще полностью не отцвела, принимается по-прежнему с благосклонностью, а тут еще такие эмоции исполнителя, немного даже с перехлёстом…
Борис Ревчун
Продолжение следует. Начало.
— Юрий Владимирович, вы возглавляли рынки в Кировограде и в Александрии. В чём разница? Где интереснее? Где сложнее?
В отличие от тестя, Толстой, живя в Одессе, проводил в родовом имении почти все лето. На территории парка были построены графский дом, летняя столовая, конюшни, ледник, создано несколько искусственных прудов в месте слияния рек Омельник и Сухой Омельничек, насыпной остров на нижнем пруду и т.п. Михаил Дмитриевич создал так называемый старый парк – приусадебную часть современного дендропарка. Здесь, в старом парке, до сих пор растут экзотические деревья, высаженные двести лет назад: каркас западный (железное дерево), софора японская, необычный сидячецветковый дуб, желуди которого величиной с небольшую грушу, сахарные клены, из сока которых производят кленовый сироп. Сохранились даже двухсотлетние ивы, высаженные вдоль берегов. В то же время на средства Толстых в Онуфриевке построили церковь, земскую управу, школу, амбулаторию, паровую мельницу. В экономии Толстых начали сеять сахарную свеклу, разводить лошадей арденской породы (конезавод существует здесь и сейчас) и племенных овец породы рабулье.
О том, каким был парк в конце XIX — начале XX века, писал в своих воспоминаниях уроженец Онуфриевки Михаил Мерчанский: «Во время моего детства в одном доме жила графская семья в летнее время, на зиму уезжающая в Одессу. Этот графский дом был сожжен в революцию в 1918 году. Второй дом занимала семья секретаря графа, когда графская семья из Одессы на лето приезжала в Онуфриевку. Верхний и нижний пруды до 1918 года были в прекрасном состоянии, все лето с плотов очищались от мусора, водорослей. Вода была чистая, охота на водоплавающих была запрещена. Берега прудов охранялись защитными предохранительными нераспахиваемыми полосами, а от браконьеров объездчиками на летний сезон из навербованных кавказцев. Во время моего детства была дачка, устроенная графом амбулатория с аптекой и фельдшером. Два раза в неделю приезжал из Павлышской (амбулатории), тоже построенной графом, врач для личного приема больных. При отце последнего графа и при последнем графе Толстом до самой революции 1917 года парк и сад были в прекрасном состоянии. По всему парку был проведен водопровод, в напорную башню из пруда центробежным насосом от парового локомобиля подавалась в водопроводные трубы вода. Несколько девушек постоянно поливали из шлангов траву в парке, деревья и цветы. С 1918 года пруды пришли в полное запустение. Водопровод бездействует, деревья без ухода позасыхали. Правда, при входе в парк в 1965 году была поставлена мемориальная плита с надписью о том, что этот парк является образцом парковой культуры девятнадцатого столетия. В начале 1966 года начали приводить в порядок нижний пруд. Теперь он будет намного меньше прежнего. (…) Берега пруда и острова были укреплены вертикальными дубовыми бревнами и затянуты дубовыми досками. Все дорожки в парке были шириной в полтора метра и обложены по бокам кирпичом красного цвета графского кирпичного завода, устроенного у верхнего пруда, примерно в 2-х километрах от Камбурлеевского моста. Этот завод до сих пор стоит на прежнем месте, работает летом и дает отличный кирпич. С 1973 года нижний пруд, хотя и меньших размеров, чистится 2 экскаваторами, 2 бульдозерами, углубляется, берег одной стороны пруда и остров обкладываются большими бетонными плитами. С острова в прежнее графское время красивый мостик длиной в метров 20 вел в купальню, которая стояла на железных опорах и представляла собой деревянный дом с цветными стеклами. (…) Купальня закрывалась внутренним замком, ключ хранился у дворецкого и выдавался, кроме служащих графа, и папе (Отец автора мемуаров был школьным учителем. – Авт.). Когда я и Саша подросли – мне 8 и Саше 5 лет, то иногда сами заходили к дворецкому и просили ключ, чтобы искупаться в купальне. (…) По дороге из Онуфриевки в Ивановку была графская усадьба для огородника. Большой огород обрабатывался как огородником, так и наемными подсобниками-девушками и давал почти даром всякую огородину до спаржи включительно всем служащим в графском имении».
Однако есть вещи, которые сделать вроде бы несложно. Например, установить на трассе указатели. Ведь люди, которые едут в Кременчуг, Светловодск или на рыболовные базы в тот же Онуфриевский район, проезжают менее чем в десяти километрах от парка и никогда не заворачивают сюда просто потому, что не знают о его существовании.
– Творчий шлях у мене дуже короткий – майже чотири роки, першою виставою були «Гайдамаки» в лютому 2009 року. Я сам з Олександрівського району, з села Цвітне. Чому саме акторська справа? Мені з самого дитинства хотілося бути актором, і я пам’ятаю, фільми дитячі дивився, а потім ще дні три-чотири переживав усе через якогось героя, який мені сподобався. Часто брав участь у художній самодіяльності й на шкільному рівні, й на сільському. Мені завжди було цікаво, приємно, було у мене безмежне бажання стати актором, вступити в театральний вуз. Але, на жаль, спрацював батьківський вплив – я розумів, що це примарна якась справа. В селі, в тих умовах, у яких я виріс, це було щось мрійне, щось далеке і нереальне. Треба було приземніше думати, тому я вступив на мистецький факультет кіровоградського педагогічного університету ім.Винниченка – навчатися на вчителя музики.
– Як би там не казали, Кіровоград – дуже театральне місто. Кіровоградський глядач, відверто скажу, – один з найкращих, і ці традиції ведуться ще з Марка Лукича Кропивницького. Саме з того часу і почалася любов кіровоградців до театру. Я вдячний долі, що працюю у цьому театрі.