Признаюсь: не один раз подступал я к этой теме. И отступал… И тогда летели в корзину написанные страницы — как потерявшие вдруг актуальность. Терялась за текучкой сама тема, но… лишь до поры до времени. Пока не напоминал о ней новый внешний посыл. И тогда все повторялось сначала. И каждый раз не случайно приходили на ум строки, которые написал когда-то Марк Твен, адресуясь к самому себе — гореть ему, дескать, в аду за свои писания. Но Твен тут же прибавил — в своем характерном стиле: зато в хорошей компании.
В советских подборках и тематических сериях антирелигиозной литературы эти слова Твена были почти крылатыми. Кстати сказать, она же, эта атеистическая литература, представляла Твена не только антиклерикалом, но и почти богоборцем, оставляя “за кадром” другие, им же написанные, в его же манере величайшего остроумца Америки, слова: но поскольку такое количество людей верит, то решил и я на всякий случай уверовать во все это. И получается, что именно американец в позапрошлом веке сформулировал проблему, столь актуальную ныне для нас, когда слова “возрождение духовности” звучат на всех уровнях: во что, как и даже зачем мы верим сегодня? Странным может показаться этот вопрос в стране, по истокам своим христианской. Крещение Руси более тысячелетия тому назад не только стало новой точкой отсчета ее истории, но и во многом определило уклад жизни, миросознание людей, а, пожалуй, в значительной степени и историческую судьбу народа. И вот теперь, когда под “возрождением духовности” как бы подразумевается и возрождение религиозных традиций, ситуация не выглядит столь простой и однозначной. И даже если говорить только о христианстве, вопрос все равно остается: кто, как и, наконец, кого возвращает в лоно христианства?
От Владимира до Владимира Ильича
Логичен вопрос: а когда она, ситуация, была простой и однозначной?
Крещение Руси было не духовным, а политическим актом. Владимир Великий потерпел неудачу, пытаясь приспособить старые, дохристианские верования для нужд государства, явившегося в результате объединения княжеств. Тогда по примеру Византии и была избрана новая религия — как единая, единственная и государственная. Фактически она стала основой государственности и оставалась таковой вплоть до 1917 года. Даже в “самые советские” времена введение христианства на Руси расценивалось как прогрессивный шаг. Сошлемся хотя бы на БСЭ (1953 год): “…принятие христианства сблизило Русь со всеми христианскими государствами, особенно Византией, содействовало развитию древнерусской культуры”. Церковно-приходские школы несли в народ грамотность, да и для самих священнослужителей при всем, мягко говоря, ироническом отношении к ним разночинства, а затем и социал-демократии, отраженном и в литературе, и в живописи, существовала цельная образовательная система. Православная церковь справилась с расколом (не без помощи государственной машины, естественно), не подточили ее устоев и возникавшие сектантские учения, представляющие ныне лишь академический интерес. “Ясной и понятной” ситуация стала после 1917 года: религия — опиум для народа, и ее место должна занять марксистско-ленинская материалистическая идеология. Но, на поверку, и с этим все было не так просто.
Вынашивая эту тему, обсуждая ее, автор этих строк не раз слышал совет: найти квалифицированного собеседника. И он нашелся. Таким “собеседником” (заочным) стала Юлия Ушакова, лингвист, педагог, кандидат филологических наук, церковный публицист и одновременно преподаватель сравнительного богословия в духовной семинарии. Слово ей предоставил журнал “Новый мир” в 9-м номере 2003 года. О любопытном “романе” большевиков с сектантством в дореволюционно-послереволюционные годы написала Ю.Ушакова. “Для значительной части русских сект был характерен религиозный нигилизм, то есть отвержение государства, общества, светских законов и даже религиозных заповедей… Подобные установки делали сектантов естественными союзниками революционеров всех мастей…” Точное число сектантов, считает Ю.Ушакова, в дореволюционной России назвать трудно, но, например, перепись 1897 года указывает цифру 2137738 — общее количество раскольников и сектантов. Зато хорошо известно отношение Ленина к возможным попутчикам, даже временным: следовало воспользоваться как их настроениями, так и фактами их преследования со стороны властей. Далее прибегнем к прямому цитированию:
“Воспользовались умело. На II съезде РСДРП была принята специальная, написанная Ульяновым-Лениным, резолюция о необходимости социал-демократической работы среди “вольнолюбивого” сектантства, а вскоре стал издаваться особый “социал-демократический листок для сектантов” — “Рассвет””.
А через сорок лет, как выясняется, та же идея была взята на вооружение… Гитлером:
“Гитлер в годы войны, по свидетельству его собеседника Г.Пикера, рассчитывал воспользоваться сектантством для расчленения и дезинтеграции России: “В любом случае следует избегать создания единых церквей на более или менее обширных русских землях. В наших же интересах, чтобы в каждой деревне была своя собственная секта со своими представлениями о боге. Даже если таким образом жители отдельных деревень станут, подобно неграм или индейцам, приверженцами магических культов, мы это можем только приветствовать, поскольку тем самым разъединяющие тенденции в русском пространстве еще больше усилятся”. Такое вот неожиданное предвосхищение стратегии “религиозного плюрализма””.
В наши дни, по оценке Ю.Ушаковой, пример бывшей Югославии, где сербы-православные и сербы-мусульмане взаимно истребляли друг друга, продемонстрировал, к чему приводит утрата вероисповедной однородности — даже при единой этнической (и языковой) основе.
От Ильича до Леонида Ильича
После революции, с конца 1920-х, большевики начинают освобождаться от попутчиков. “Изо всех дореволюционных сект только баптистам удалось частично выжить и даже легализовать свое существование в 1944 году в качестве религиозной организации “Союз евангельских христиан-баптистов СССР”. Под свое крыло баптисты приняли поредевший (впрочем, и до сталинских репрессий сравнительно малочисленный) отряд пятидесятников при условии, что последние откажутся от практики “говорения на языках” (глоссолалии)”. К последнему термину автор считает нужным дать сноску:
““Говорение на языках” — отличительная черта пятидесятников (“христиан веры евангельской”), утверждающих, что во время молитвенного экстаза на них (как на апостолов в день Пятидесятницы) сходит Святой Дух, видимым доказательством чего является дар говорения “ангельскими языками” — непонятными звукосочетаниями (глоссолалия)”.
С представителем уцелевшего религиозного течения автору этих строк довелось случайно встретиться в середине 1980-х — в поезде. Он подсел на каком-то полустанке на полпути от Москвы до Кировограда, посетовал, что с трудом купил билет в последнюю минуту, помолчал, и вдруг начал… проповедовать. Вагон был плацкартный, проповедника было хорошо слышно в оба конца — и кончилось это плохо. Почти весь вагон восстал — на “миссионера” начали буквально орать, чтобы он замолчал. По-человечески его было жалко. Едва кончив очередную проповедь, он начинал жаловаться на задергавшую его поселковую власть: то огород приходят перемерять, то милицию под надуманным предлогом присылают. А через минуту заявлял: против власти идти нельзя — “потому что она от Бога”. Какую-то чудовищную мешанину из религиозных цитат и реальных фактов представляли его проповеди: начинало казаться, что, например, всемирный потоп был только вчера — ну, самое позднее, перед Первой мировой войной. Среди людей даже с весьма средним образованием он казался каким-то неандертальцем — и надо же: пытался нести им Слово. Уже почти ночью, когда засыпающий вагон затих, он вдруг вскинулся на своей полке и громко произнес:
— А вы знаете, почему лед легче воды? Потому что Господь во всеблагой мудрости Его…
На него зашикали…
Столь же “зашиканной”, отодвинутой на задворки общественного сознания казалась и официальная церковь, отделенная от государства. Власть, которая сразу после революции подняла флаг научного атеизма, представлялось, даже не воспринимает ее всерьез. Как однажды выразился Никита Хрущев, советский лидер 1960-х, наш человек, дескать, даже не знает, есть Бог или нет Бога, верит он в Него или нет, а если и ходит в церковь, то просто “на всякий случай”. Вместо библейских десяти заповедей обществу был предложен (списанный с них же) Моральный кодекс строителя коммунизма. Коммунизм и стал главной религией в СССР — со своим “мессией”, покоящимся в Мавзолее, со своим “иконостасом” — портретами членов и кандидатов в члены Политбюро в каждой организации или учреждении.
Что же произошло на рубеже 1980-х — 1990-х?
Пора дать слово “собеседнице”:
“Распад СССР и смена политической системы в одночасье изменили не только привычные для большинства социальные устои, но и основательно перепахали ниву “научного атеизма”.
Обнаружилось, что, несмотря на все старания идеологической машины, нива эта не принесла запланированного урожая. Убежденные материалисты составляли отнюдь не “подавляющее большинство” советского общества. Стоило “руководящей и направляющей силе” (ст.6 Конституции СССР) сдать свои позиции, как атеизм вышел из моды, а табуированное слово “духовность” вернулось в наш лексикон — с исключительно положительной коннотацией, но с весьма размытым значением. Массовое стремление к неопределенной “духовности” за пять-шесть лет радикально изменяет ситуацию на постсоветском пространстве”.
Размытое значение понятия “духовность” — это, пожалуй, ключевые слова в данном контексте.
Made in…
Впервые встретиться с made in вживую мне довелось в самом начале 1990-х. Уже вовсю вещали по радио проповедники разных мастей, появлялись на телеканалах вперемежку с Кашпировским и Чумаком, но увидеть живого проповедника воочию привелось на Южном берегу Крыма, во время отдыха в санатории. Любое клубное мероприятие для отдыхающего — это событие, но в данном случае народ даже заволновался: “Как, вы даже афишу не видели?! Техасский народный хор из Америки — как же не пойти!” Народу в клубе собралось немало — почти полный зал. “Техасский народный хор” оказался церковным, а псалмы, которые он пел, перемежались выступлениями-проповедями самого настоящего проповедника. Слушать его было захватывающе интересно — неважно, соглашались вы со сказанным или нет, что было, впрочем, не так уж важно. Говорил он здорово и артистично, совсем не так, как тот, “вагонный” проповедник. Вдобавок — то ли вначале, то ли в середине этого действа или вообще ближе к концу — каждому из пришедших обещан был подарок после окончания, Библия. А почему бы нет: в культурной семье должна быть эта книга, хотя бы как древнейший памятник человеческой письменности. “А теперь, — провозгласил проповедник, — мы все встанем, — зал послушно встал, — и все вместе помолимся”. Все испортила единственная фраза: “И каждый будет следить, повторяет ли стоящий рядом слова молитвы за мной”. Мы с женой переглянулись, поняли друг друга без слов и начали выбираться из середины ряда. На миг, это ощущалось физически, возникло некое напряжение между сценой и залом. Видимо, проповеднику (и всему хору) показалось, что сейчас весь зал повернется и уйдет… Нет, не случилось… Уже закрывая дверь, я почувствовал, как за спиной явственно спадает напряжение, ушли только мы двое. Библию, древнейшую книгу человечества, я купил уже позже, в обычном газетном киоске — и порадовался, что, глядя на нее, никогда не буду чувствовать себя “халявщиком”… Позже пришла другая мысль. Театрализованное представление — как форма обращения в свою веру: все это здорово, ярко, интересно — а в конце попытка просто купить. Так, наверно, “покупали” миссионеры себе паству где-нибудь в дикой Африке. Хорошо хотя бы, что нам предложили не стеклянные шарики и не разноцветные побрякушки…
Еще одно впечатление. Троллейбус идет по Кировограду, а из окна видны цветные афишки на каждом столбе. Хорошо приклеены, грамотно — точно на уровне глаз сидящего в троллейбусе. Надпись вверху — “Врата рая”. Внизу — “Пламя ада” и огненные языки для наглядности… Эти миссионеры не покупают — запугивают.
Еще один способ — ненавязчивая с виду раздача на улице случайным прохожим журналов, брошюр, буклетиков. Один мой знакомый рассказывал: “Я говорю — не надо. А она в ответ: “Возьмите — это очень интересно”. Я объясняю: “Не надо, я к другой конфессии принадлежу”. — “Нет — все равно возьмите. Взял, чтобы не обижать человека. И тут она зачем-то спросила: “А к какой конфессии вы принадлежите?” Я сказал — и вдруг вижу по ее глазам: жалеет, что дала мне брошюрку, а назад попросить уже неловко. А мне возвращать теперь неловко — потому что взял уже. Так и разошлись со взаимной неловкостью”.
А однажды кто-то из тех, кто раздает журналы и брошюрки, позвонит к вам в дверь. Зачем? “Мы с вами поговорить хотим…” Я открыл дверь, не спрашивая, потому что думал — жена из магазина вернулась, стою, мягко говоря, без галстука, а они со мной собираются говорить о душе и Боге. Им даже неинтересно, хочу я, чтобы ко мне в душу лезли, или нет…
И насколько же очевидно, что за всем этим — поездками, “театрализованными представлениями”, теле- и радиоэфирами, афишами, плакатами и буклетами — стоят деньги, деньги, очень большие деньги.
Политический аспект
Как менялась ситуация на пути к размытому понятию “духовность”, можно увидеть на примере соседней России. Вновь Юлия Ушакова:
“Старорусские секты, точнее, те осколки, что уцелели в подполье за годы советской власти, возродиться уже не смогли… старые русские ереси оказались неконкурентоспособными и невостребованными в постсоветском обществе — не тот менталитет, не те финансовые и организационные возможности.
Возродились и значительно приумножили свои ряды лишь секты, принадлежащие к международным организациям с зарубежными центрами управления: баптисты, адвентисты седьмого дня, пятидесятники. Но изменилось наполнение понятия “секта”.
Если в дореволюционной литературе слово “секта” употреблялось в том значении, в котором оно вошло в обиход на Западе с XIII века (группа, исповедующая учение, не согласное с церковным Преданием, и отделившаяся от Церкви по этой причине), то в сегодняшней России секты (известные, малоизвестные и ранее неизвестные) пополняются и формируются преимущественно за счет бывших “условных атеистов”, что возвращает слову “секта” его изначальную этимологию: сектой в античном мире назывались последователи нетрадиционных (не вписывающихся в культурную парадигму) философских учений.
Выбор — на любой вкус. По численности лидируют секты (де-юре — “религиозные организации”), которые можно было бы объединить под маркой made in USA, — заокеанский экспорт “духовности”. В 1992 году на территории СНГ высадился первый десант американских миссионеров, за первой волной “евангелизаторов” последовали представители тех религиозных организаций, которые на их исторической родине — США — именуются “культами” (что соответствует по смыслу нашему понятию секты). Самый большой успех выпал на долю “свидетелей Иеговы”, второе место делят между собой адвентисты седьмого дня и “харизматики” (неопятидесятники). Бостонское движение, возникшее в США в 70-е годы, “Церковь Христа”, работает исключительно в молодежной среде, но, очевидно по этой причине, оно достигло меньшего, чем вышеназванные культы. В наших либеральных СМИ иногда утверждается, что членами различных сект стали 2 миллиона молодых людей. Кто вбросил эту цифру, неизвестно, но она высосана из пальца. При всех стараниях “западных культов” их улов в молодежной среде невелик. Молодое поколение — от шестнадцати до двадцати — воспитано телеэкраном, у него сформировались свои представления о “свободном мире” и “правах человека”, в духовном плане ценностную ориентацию значительной части нашей сегодняшней молодежи можно было бы выразить одной фразой: “Не в правде Бог, а в силе” — прискорбный перифраз слов св. князя Александра Невского. Это для наших предков правда Божия была одна на всех, а в “плюралистическом обществе” правда у каждого своя, зато сила — понятие универсальное. Поэтому подростки и молодые люди устремились в восточные единоборства, припудренные дзэн-буддизмом, в оккультные сообщества — от “Нового акрополя” для “высоколобых” до сатанинских культов для “узколобых”.
Западные культы притягивают по преимуществу “тех, кому за тридцать” (в меньшей степени тех, кто еще не достиг тридцати). Стало быть, приверженцы западных сект вошли в постсоветскую историю не в детском возрасте”.
“Религиозная доктрина, соединяясь с жизненными установками заокеанских проповедников, — продолжает Ушакова, — приводит к убеждению, что “свет пришел с Запада”. И далее новообращенные проповедники из русских не только используют заученные приемы агитации за “истинную веру”, но и внешне подражают своим учителям. Конечно, комично слышать русскую речь с американским акцентом у молодых людей из “Церкви Христа”, которые вообще не говорят по-английски (с иностранными языками и в новой России дела обстоят не лучше, чем в старой). Или читать приглашение на лекции, организуемые “Заокской духовной академией”, кою малосведущие люди принимают (по аналогии с Московской Духовной академией) за православную: “У вас не ладится семейная жизнь? Вы хотите добиться успеха в делах? Сложные отношения с детьми? — Приходите к нам, вы узнаете, как можно разрешить ваши проблемы. Есть удивительная книга, в которой вы найдете ответы на ваши вопросы”. Это типичная реклама адвентистов седьмого дня — не только по стилю, но и по образу мысли. В жизни все должно быть o’key, “книга” (Библия) поможет снять все проблемы. “Успех в делах” получает религиозную санкцию — кальвинистская закваска американского образа жизни. Нашим неофитам хочется если не стать американцами (что удается не многим), то хотя бы в этом походить на заокеанских собратьев по вере.
Не будем наивно полагать, что на исходе XX века религиозная жизнь стоит вне политики. Приписываемая Гитлеру идея насаждения конфессионального плюрализма в России многим пришлась по вкусу.
Деятельность миссионеров в России сегодня поддерживается США на государственном уровне. Это не обвинение “в идеологической диверсии” — знакомое нам клише с советских времен. Но политический интерес в религиозной “плюрализации” российского общества налицо (причем объектом “евангелизации” стали русские; в регионах с традиционно исламской ориентацией активной деятельности зарубежных “евангелизаторов” не наблюдается)”.
Полюса
Примеров тому, как неопределенная “духовность” проявила себя в реальности, накопилось уже немало. Достаточно вспомнить Киев в канун “конца света”, объявленного Белым Братством. Мне повезло оказаться в столице как раз за месяц до “назначенного Дня”. Поразило обилие милиции на почти пустых вечерних улицах. Как выяснилось, было опасение, что Братство устроит киевлянам “конец света” ровно на месяц раньше. Чем кончилась история, думаю, хорошо известно: “конец света”, естественно, не наступил, последовали задержания членов Белого Братства, суды, уголовные сроки. Пример показателен — к сожалению, и такие формы может принимать поиск “духовности”, когда ищущий сам не знает, что он ищет. А к тому же пускается в “поиск”, не имея за душой хотя бы какого-то духовного багажа.
Еще одна история, которая приключилась с моим знакомым. Вдруг жена у него, как он рассказывал, стала “сильно верующей” — адептом одного из новых для нас вероучений. Тут бы порадоваться за жену, коль скоро проснулась в душе тяга к чему-то высокому, стоящему выше обыденности, но, к сожалению, обретенная “духовность” ничем не дала знать о себе в быту. Семья стремительно катилась к развалу — возможно, виноват был в этом и муж, но речь о другом. После развода встал вопрос о разделе квартиры — жена сказала “нет”. Бывший муж ушел жить на частную квартиру и просил уже только об одном: верни мои вещи. И снова — “нет”. Состоялся суд, подтвердивший права бывшего мужа, несколько раз появлялся он на пороге квартиры жены с представителями исполнительной службы — и уходил, несолоно хлебавши. Замки на дверях стояли уже новые, а бывшей жены в момент визита каждый раз “не оказывалось дома”. Какое же вероучение, спрашивал он в недоумении, может сочетаться со злобой, ненавистью и элементарным мелким жлобством? Или наоборот: как ненависть и жлобство могут соседствовать в душе бывшей жены с обретенной ею духовностью?
А ведь ответ известен. Если Бог сотворил человека по подобию Своему, то и человек, в свою очередь, творит Бога по образу и подобию своему. И если сам он мелок, то мелок, злобен и мстителен и его “бог”. Есть и среди моих знакомых человек (причем адепт не какого-то новейшего вероисповедания, а традиционного, православного), с уст которого так легко слетают слова “Бог вам не простит”, “Бог вас накажет”, “вам это еще аукнется”… Слыша их, хочется просто пожать плечами: жил бы ты сам, голуба, так, как требуешь от других…
Еще одна встреча в поезде — с будущим юным проповедником. Он еще только учился на каких-то не очень продолжительных курсах — на американские деньги, но охотно уже проповедовал, исполняя “миссию”. Толковал Слово, как его учили, но что он мог сказать о реальной жизни? История его оказалась проста и незатейлива: наркотики, растущие долги… наконец, его “поставили на счетчик”. В отчаяньи он, неверующий, помолился Богу, как умел, и… случилось чудо: рэкетиры больше не появились. Напрашивается самое простое: наконец их пути где-то пересеклись с законом. Но юный адепт был убежден: Бог его спас. В этой истории только одно смущает: Бог — в роли палочки-выручалочки? Да еще в таком грязном деле, как наркотики? Впрочем… как скажет человек верующий, а почему бы нет? И Бог с ним, со случайным попутчиком. Все-таки он в результате изменил свою жизнь — а это уже немало…
И еще один разговор я храню в памяти. Посетитель, который специально приехал из района, появился у нас с толстой тетрадью, исписанной не всегда разборчивым почерком, Библией и кипой журналов под мышкой. Выяснилось, что одно время он был адептом некого проникшего к нам вероучения, но затем разочаровался и теперь хотел бы развенчать его с Библией в руках. Пришлось сказать прямо: если сегодня мы дадим слово вам, то завтра придется давать его уже всем подряд, представителям множества других конфессий, — а мы все-таки не религиозное издание, а светская газета. Но он горячился: “Вы поймите — запрет на переливание крови, который исповедует это учение, уносит жизни людей, которые еще могли бы жить и жить, — важно, чтобы молодежь знала об этом…”
Восток — дело тонкое
Из личных наблюдений: как ни парадоксально, но многие наши сограждане, живя в христианской стране, а порой и являясь христианами — хотя бы формально, по факту крещения, — стопроцентно убеждены, что душа не исчезает после смерти, а вновь и вновь проходит “реинкарнацию”, то есть возвращается на Землю, одухотворяя уже новое тело. И по христианской доктрине (как, пожалуй, и по любой другой) душа после смерти “не исчезает” — таким образом человеческое сознание защищает себя от страха перед смертью. Но “инкарнации” и “реинкарнации” — это все-таки Восток.
Для неосведомленного человека, возможно, станет открытием, что, как сообщает Ю.Ушакова, “Восток” тоже пришел к нам … с Запада.
““Мудрость Востока” пришла в Россию с Запада, где с 60-х годов начинается широкомасштабная кампания индийских гуру. Почему именно Новый Свет стал плацдармом индийской духовной экспансии? Лидер западного мира, США исторически никогда не несли “бремя белого человека” в Индии, и американскому обществу были в новинку религиозные идеи этого рода, особенно молодежи, не остывшей от протестного настроения.
Мода на восточную мистику быстро перебрасывается в Старый Свет, и потомки белых “сагибов” устремляются в Ауровиль — “город будущего”, основанный француженкой Мари Ришар, подругой популярнейшего теоретика неоиндуизма (интегральной веданты) Ауробиндо Гхоша, поклоняются “верховному Гуру шивантов западных стран” Шивайе Субрамуниясвами. Выбор все расширяется, так как гуруизм становится очень прибыльным бизнесом.
На пространстве бывшего СССР первые ласточки восточных культов появились еще в 70-е годы, но свободная деятельность “посвященных” миссионеров начинается с 1989-го. В мегаполисе труднее проследить процесс “приливов” и “отливов” той или иной восточной духовности. Первыми на авансцене появились кришнаиты. Приглашения на их собрания были расклеены практически во всех высших учебных заведениях, по улицам бродили стайки бритоголовых молодых людей, завернутых в дхоти распевающих “Харе Кришна”, их сопровождали миловидные (не бритоголовые!) девушки с бубнами. На улицах красовались цветные расклеенные плакаты: “Бхагават-гита как она есть” с изображением Кришны на боевой колеснице.
Надо отметить, что кришнаиты (Международное общество Сознания Кришны) были единственной организацией, которая зарегистрировалась как религиозная, — все остальные восточные культы выступали под вывеской “общественных”, как-то: “духовно-просветительных”, “экологических”, “миротворческих” и т. п. Мода на кришнаизм продлилась до 1996 года. Поначалу они по активности не уступали самым деятельным западникам. Однако через три года кришнаиты сворачивают публичную деятельность и потихоньку сходят со сцены. Учение Прабхупады, надо полагать, не отвечало честолюбивым амбициям молодых людей. Ходить долго в учениках и следовать определенным, весьма жестким правилам — не та установка, которая влечет молодых людей к “мудрости Востока”.
Многобожие
А почему бы населению государства, коль скоро церковь отделена, не быть многоконфессиональным? Наверняка этот вопрос задаст думающий читатель и даже назовет, например, Германию, где мирно сосуществуют традиционная католическая церковь и протестантская лютеранская, плюс еще несколько конфессий, меньших по численности. О США, где многоконфессиональность выражена еще сильнее, и говорить не приходится. Но и цена, которой оплачена межконфессиональная терпимость в той же Европе (Америка по отношению к ней все-таки вторична), тоже высока. Можно вспомнить и Варфоломеевскую ночь, и локальные войны периода Реформации на религиозной почве, а если взять сегодняшний день, то упомянуть и Ольстер. Поэтому и ответ напрашивается очевидный: чем выше уровень реальной демократии в стране, тем терпимее по отношению друг к другу ее граждане, в том числе принадлежащие к разным конфессиям. Статья Ю.Ушаковой в “Новом мире” — это в известной степени апология православной церкви (но не стоит ставить ей это в упрек). У нас же и такая апология достаточно проблематична, поскольку после нашей “реформации” 1991 года в Украине действуют две православные церкви — Киевского патриархата и Московского. Которая из них, по выражению Пантелеимона, Епископа Кировоградского и Александрийского (цитирую по публикации в “Вечірній газеті”), “є каноничною i благодатною, а яка — нi”? Но с выводом, который делает Ю.Ушакова, трудно хотя бы частично не согласиться:
“Было бы отрадно надеяться на здравый смысл, который подвигнул бы наших чиновников серьезно подумать о концепции национального и общегуманитарного образования. Незнание, непонимание своей духовной традиции, религиозное невежество, по сути, лишают молодого человека свободы выбора. Свободным ведь может быть только осознанный выбор”.
Но, заговорив о многоконфессиональности и упомянув США, стоит обратить внимание еще на один фрагмент статьи в “Новом мире”. При всей пестрой многоконфессиональности заокеанской страны общество все-таки предпринимает там и своего рода меры защиты против “культов”, по тем или иным причинам “не вписавшихся в традиционный истеблишмент протестантских конфессий США”. Нет, с ними не борется государство — кроме случаев, когда их деятельность начинает идти вразрез с законом, — но существуют так называемые антикультовые центры и миссии, публикующие ежегодно десятки изданий против “не вписавшихся” “культов”. На это тоже затрачиваются огромные денежные средства, но общество в результате становится более информированным, соответственно, более расположенным к свободному выбору. Вот и еще одно объяснение, почему устремились к нам миссионеры разных мастей: нет на постсоветском пространстве ни опыта такого противостояния, ни центров и миссий, которые располагают в США хорошими фондами, ни соответствующих денежных средств.
Каждому — по вере его
Утверждают, что фраза “религия — опиум для народа” сознательно не договаривалась до конца. Дескать, этот опиум народу нужен — как величайшее утешение в трудные моменты жизни и величайшее болеутоляющее. А если так, то всегда будут находиться люди, ищущие духовность не в литературе, музыке или в образовании, но в религии. Или — и в литературе или музыке, и в религии. В конце концов можно быть глубоко верующим человеком, но жить полноценной жизнью в обществе. И по-другому: чтобы быть порядочным человеком, не обязательно быть верующим. Не случайно же Кант писал о “нравственном законе внутри нас”. Хотя и говорят порой (и, видимо, совершенно всерьез), что атеизм — это лишь еще одна разновидность веры: человек верит, что Бога нет. Но это не мешает ему прислушиваться к “нравственному закону внутри себя” и жить по законам общества. И силы духа ему хватает, чтобы жить без “опиума для народа” и без его эрзац-заменителей, — как не уважать такого человека? Конечно, смерть страшит и его, но и утешение у него другое: это лишь заслуженный отдых в конце длинного и многотрудного пути, наполненного заботами и делами.
Известно еще одно выражение: каждому воздастся по вере его. Как сказал Воланд у Булгакова в “Мастере и Маргарите”, вы верите, что вас ждет небытие — что ж, вы его и получите… Но когда мне представляется рай, который ждет верующих, то выглядит он крайне странно — разделенным межконфессиональными перегородками на отдельные отсеки (если хотите, гетто) для представителей каждой из многочисленных вер. И не надо обвинять в кощунстве меня — такая картина сама собой рисуется, когда общаешься с иными из представителей разных конфессий и слышишь их негодующие филиппики по адресу представителей других конфессий. Но здесь-то, на Земле, просто в быту, нам надо жить всем вместе. Стоило бы еще написать, как в душах иных верующих их вера уживается с самыми дикими суевериями, но уже “внутренний редактор” говорит: хватит.
Можно спорить, был или не был атеистом Твен. Можно рассуждать, был или не был верующим Булгаков, тоже не чуждый жанру социальной сатиры. Но Твена читают и сегодня. А Булгаков, взявшийся за тему, касаться которой, по общему убеждению, нельзя безнаказанно, создал один из величайших романов человечества. Они, при всей справедливости выражения “каждый получит по вере его”, в небытие не канули. А вспомнит ли кто-нибудь добрым словом крестоносцев или инквизиторов, каленым железом и огнем выжигавших инакомыслие? Бог стал терпимее сегодня — потому что терпимее стал человек. И большинству из нас совсем не безразлично, кем мы останемся в памяти детей и внуков, — человеком, который внес раскол в собственную семью во имя “своей веры”, или человеком, который посадил дерево.