Часто говорят о «художниках вне времени». Наш земляк Петр Кодьев, выставка которого проходит сейчас в художественном музее, безусловно, был художником во времени, его творчество неотделимо от эпохи. Несмотря на совпадения в датах (Петр Кодьев родился в 1899 году), он не был учеником Феодосия Козачинского, не посещал рисовальных курсов при Елисаветградском реальном училище и, кажется, вообще не был знаком со своими подающими надежды ровесниками – Александром Осмеркиным, Амшеем Нюренбергом, Петром Покаржевским. Петр Иванович родился в ныне затопленном городе Новогеоргиевске в очень бедной семье, и, пока его ровесники учились, работал на кирпичных заводах, воевал, участвовал в восстановлении Донбасса, где по зову души занялся оформлением клубов и откуда в 1929 году и получил направление в Киевский художественный институт.
Выставка, открывшаяся в музее, – живописная. 29 работ художника передала в наш музей его дочь – искусствовед, доктор культурологии Елена Петровна Кодьева. Хотя живопись была для Петра Кодьева, скорее, хобби. Так получилось, что он был первым (!), кто в Украине занялся реставрацией произведений изобразительного искусства – до этого реставрационные мастерские были только в Москве и Ленинграде. И когда в 1938 году была организована Государственная научно-исследовательская реставрационная мастерская в Киеве, Петр Кодьев стал ее директором и проработал на этой должности всю жизнь.
– Он собрал там художников, которые хотели этим заниматься, – объясняет Елена Петровна. – Поскольку реставрации у нас до этого не было, то не было и специалистов. Учились они все вместе, в процессе работы. Я помню историю: для каких-то реставрационных работ отцу понадобился янтарь – недолго думая, он пришел домой, взял мамины янтарные украшения и унес к себе в мастерскую. То есть все было на таком уровне – почти домашнем.
Выступая на открытии выставки, кировоградские художники Андрей Надеждин и Валерий Давыдов как будто извинялись за соцреализм Кодьева. Стало даже как-то обидно за художника: он не учился за границей и не имел возможности посещать парижские галереи, советская власть дала ему шанс реализовать свой талант, и он воспользовался им в полной мере. Искренняя любовь к советской власти и соцреализм как художественный метод были совершенно естественны и органичны для него. Хотя на самом деле были у Петра Кодьева и другие работы, которые нашлись через тридцать лет после его смерти и стали неожиданностью даже для его близких. А еще Петр Иванович, как и многие его современники, писал: воспоминания, стихи, заметки, эссе. Писал, но не публиковал, как и не выставлялся. Совершенно удивительно: много лет занимая должность секретаря Союза художников, Петр Кодьев организовывал чужие выставки, но о собственной даже не думал. Первая персональная выставка художника состоялась в 1969 году – после его смерти. А его воспоминания и стихи в 2012 году опубликовала его дочь Елена в замечательной книге «Петр Кодьев».
«Там, где Тясмин когда-то струился…»
Где-то там за днепровскою далью
Городок мой любимый стоит,
Я его вспоминаю с печалью,
И от дум этих сердце болит.
Он зачах, постарел, изменился,
Потерял своих улиц красу.
Там, где Тясмин когда-то струился,
Лишь песчаную вижу косу.
Это стихотворение Петр Кодьев написал в 1950-е годы, незадолго до того, как его любимый городок перестал существовать. К тому времени у художника уже не было родных в Новогеоргиевске, ему незачем было возвращаться, но он все-таки ездил сюда – на родину, ни к кому, просто к своему детству.
«Детство никогда не забывается, каким бы оно ни было. О нем всегда вспоминаешь с умилением, с какой-то особой теплотой и сердечностью, даже в том случае, если тогда не было возможности досыта поесть, если приходилось ходить в рваной обуви и заплатанных брюках», – писал Петр Кодьев. Над своими воспоминаниями художник начал работать незадолго до смерти, окончить их он не успел, но первая часть (касающаяся детства, Новогеоргиевска, создания первой большевистской организации, друзей юности, например, Михаила Грабовского, погибшего в 1919 году, в честь которого потом была переименована улица, где прошло детство Петра Кодьева) написана до конца. И для нас, кировоградцев, эти воспоминания особенно ценны. Далее – слово самому художнику.
«Родился я в Петров день 1899 года в городке Новогеоргиевске Херсонской губернии. По свидетельству матери, Елены Степановны Кодьевой (Куксенко), я родился больным и хилым мальчиком, почти до трех лет не имевшим возможности самостоятельно держаться на ногах, что это была за болезнь, она толком не знала, так как к врачам не обращалась. Но по всему видно, что это был рахит, так как ноги у меня чуть-чуть напоминали кронциркуль. Но, как говорится, нет худа без добра. Эта кривизна ног не только не мешала моему передвижению в будущем, но даже наоборот: сослужила мне хорошую службу. Служа в кавалерии в период Гражданской войны в 1919–1920 годах, я хорошо держался на коне, благодаря чему меня называли прирожденным кавалеристом.
(…)
Из троих детей, которых имели мои родители – двух мальчиков и девочки, – я был самым младшим. Среднего ребенка – сестренку – я почти не помню, она рано умерла от какой-то заразной болезни, кажется, скарлатины. Старший брат Роман прожил также недолгую жизнь, умер, когда ему было всего 28 лет.
(…)
События 1905 года застали нашу семью на хуторе Веселом (ныне – на территории Кировоградской области), на кирпичном заводе у помещика Шапошникова. Помню два случая, произошедших там. Первый, когда крестьяне подожгли помещичье имение, и второй случай, когда туда прибыл казачий карательный отряд наводить порядок среди восставших. Отряд прибыл ночью, видимо, в расчете на то, чтобы застать виновников спящими. Но произошло совсем неожиданное. Крестьяне в ту ночь не спали: наверное, им было известно, что к ним прибудут каратели, и они приготовились их достойно встретить.
Произошло это в селе Васильевка, расположенном неподалеку от помещичьей усадьбы. Не подозревая никакой опасности, казацкая сотня ринулась с гиком и свистом со всех сторон на притихшее село. И вдруг – топот лошадиных копыт и казачьи дикие выкрики. Загремела частая стрельба охотничьих ружей, и раздалось ржанье падающих казачьих лошадей. Оказалось, что на всех удобных подступах к селу были расставлены вверх остриями плуги и бороны, заставленные возами и заваленные кольями. Не видя в темноте этих завалов, много искалечилось лошадей и казаков на этих крестьянских баррикадах. Целую ночь шло сражение, лишь к утру казакам, уже спешившимся, удалось овладеть селом. Началась страшная экзекуция. Восставших избивали шомполами, расстреливали, жгли и разрушали крестьянские избы. Это была страшная трагедия. Вернувшиеся помещики в сопровождении казаков жестоко расправлялись с крестьянами за сожженное поместье.
Особенно врезался мне в память эпизод, произошедший у всех нас на глазах. Откуда-то приволокли крестьянина. Все на нем было изодрано. Весь был он в крови. Управляющий кирпичным заводом, видимо, желая выслужиться перед помещиком, решил и свою приложить руку к избиваемому крестьянину. Взявши обеими руками двуствольное ружье за ствол, ударил изо всей силы лежащего на земле прикладом. От удара заряженная двустволка разрядила сразу оба ствола, всадив заряды в живот управляющего. Он тут же упал и скончался. Об этом случае долго говорили как о Божьей каре за бесчеловечный поступок.
Остались в памяти и еврейские погромы. Помню, собравшись посмотреть, что там делается в городе, отец взял и меня с собою. На углу Торговой (позже – ул. Карла Либкнехта) улицы нашего Новогеоргиевска мы увидели прохаживающегося полицейского и трех мальчишек лет 14–15-ти. Мы остановились шагах в десяти от полицейского и стали слушать, как он обращался к мальчикам: «А ну, хлопцы, чего стоите, берите камни и шпарьте по окнам, смотрите, сколько на окнах конфет. Сами наедитесь сыто и домой принесете». Хлопцы замялись, им не верилось, что полицейский говорит всерьез. Тогда он повторил: “Чего мнетесь? Коль я разрешаю, значит, можно”. Мальчишки еще с минуту подумали, подняли с дороги булыжник и что есть силы запустили в окна магазина.
(…)
Жизнь не баловала нас, жили мы очень бедно, своего дома не имели долго, скитались по чужим углам, и только в 1910 г., когда мы с братом подросли и стали помогать родителям в работе (я лично начал свою трудовую деятельность с одиннадцати лет в качестве подсобного рабочего, формовщика, на кирпичных заводах и до 1917 года работал с отцом), сумели приобрести собственное жилище – купили у одной старушки за 120 рублей почти новую хату.
Ни мне, ни старшему брату учиться в школе не пришлось. “Университетом” нашим была русская печь, а “профессором” в нем был наш отец, добрый, любящий нас, но малограмотный. Основными учебниками в нашем “университете” были “Азбука” и “Букварь” Тихомирова. Ни о какой физике, химии или истории мы не имели ни малейшего представления, так как и сам отец никогда ими не занимался.
Счастье мое в том, что кроме грамоты, которую я получил от отца, я еще пристрастился к рисованию. Для меня не было ничего более приятного, чем в зимнюю стужу залезть на печь и под завывание ветра в трубе рассматривать и срисовывать картинки из журнала “Нива”… Я не знаю ни одного художника, который бы не прошел этой “школы”, который бы начинал пробовать свои силы на основании другого источника, особенно среди тех художников, которые выходили из “низов”. У них другой школы не было. “Нива” для них была и наставником, и направником, и той пристанью, от которой все они отплывали в бунтующее море жизни.
(…)
О моем будущем и будущем моего старшего брата никто в семье нашей не заботился. Жили по старинке: сегодняшним днем. Считалось так: подрастут – сами себе дорогу найдут… Долго потом мы с братом вспоминали эту поговорку, разыскивая упомянутую дорогу. По этой выбранной дороге брат ушел в Первую конную, а я – в кавалерийский полк особого назначения. Но это было уже значительно позже, когда мы выросли и стали самостоятельными людьми.
(…)
Новогеоргиевск – это небольшой заштатный городок, раскинувшийся по правому берегу реки Тясмин, с юга защищенный холмистыми горами, некогда густо усеянными лесами и перелесками, а с запада на восток у самой его окраины величаво катил свои серебряные волны могучий Славута-Днепр. В верховьях Тясмина, километрах в 30–40 от Новогеоргиевска, стоит на высокой горе древний Чигирин, место пребывания Богдана Хмельницкого и его войск. Слово «Новогеоргиевск» редко когда произносилось его жителями. Многие, век проживши, не слышали этого слова – тут все звали его Крыловом, хотя настоящий Крылов (Польский) находился напротив, на левом берегу Тясмина. Истории этого края мне изучать не приходилось, и я не знаю точно, почему именно заречье Новогеоргиевска называлось Польским Крыловом, но от стариков неоднократно слышал, что зовется оно так потому, что р. Тясмин когда-то являлась пограничной полосой между Польшей и Украиной. Никаких иных исторических памятников, подтверждающих эту версию, в самом Новогеоргиевске или Польском Крылове нет.
(…)
Как мне нравился этот тихий, уютный, весь утопавший в зелени городок! Особенно в дни весенние – в дни цветения белой акации и сирени. Мне всегда казалось, что популярный в то время романс “Белая акация” прямо с натуры написан именно здесь, в Новогеоргиевске. Искать более поэтическое место для создания подобного произведения вряд ли нужно было.
Не могу не вспомнить еще один чарующий уголок природы Новогеоргиевска, оставивший неизгладимый след в моей душе, правда, он находился за чертой города, километрах в 3–4 от центра города, но это расстояние никого не пугало. Одни шли туда за щавелем, другие за ландышем и подснежниками, третьи – порыбачить в лесной реке или поохотиться на вальдшнепов, соек и других лесных птиц. Но множество людей шло туда просто отдохнуть на лоне природы, полюбоваться красотой пейзажа, подышать свежим воздухом. Место это называлось Лугом. Кто и когда дал ему это название, никто не знает, но, видимо, оно передается с глубокой древности».
Позже, приезжая на родину, Петр Кодьев все время ходил на это место, на братскую могилу погибших во время Гражданской войны и искал могилу друга детства Михаила Грабовского. Эта могила (а точнее ее отсутствие) не давала покоя Петру Кодьеву до самой смерти – в своих воспоминаниях он все время возвращается к этой теме:
«Ни одного деревца не было там посажено и ни одного цветка не было положено, даже не была огорожена маленькая территория могилы. Единственным украшением был высокий бурьян, в котором в беспорядке валялись могильные камни со смытыми дождем и выжженными солнцем надписями. Особенно хотелось мне провести минуту молчания у могилы Михаила Грабовского, моего друга детства, расстрелянного деникинской комендатурой в 1919 году. На его могиле в свое время был прикреплен написанный мною некролог в стихах. Начальные слова его я еще и сейчас помню:
“Мы тебя схоронили, как ты пожелал,
С чистым сердцем и верой в победу…
Все, о чем ты так страстно мечтал…”
К сожалению, сколько я ни силился найти его надгробие, мне так и не удалось это сделать. Надписи были неразборчивы. Когда я уходил оттуда, возмущению моему не было границ. Мне не верилось, что руководители города могли дойти до такого страшного непочитания памяти погибших борцов за революцию, даже если они их лично не знали.
(…)
Оскудение чувств человеческих! Вот в чем причина, а не в отсутствии средств для благоустройства».
На многих пейзажах Петра Кодьева изображен именно Новогеоргиевск. Он писал его, когда приезжал, и позже, по памяти, когда сам был тяжело болен, а города такого уже не было:
«В дореволюционное время в каждой интеллигентной семье фотографировались, что могло служить документальной памятью, в простой же семье, подобно моей, это считалось необязательным и недоступным. К счастью, одно групповое фото моей семьи кануна Первой мировой войны все же есть.
На зрительную память я не сетую, она у меня хорошая, я ясно представляю себе любимые места своего детства и жду только благополучного исхода болезни: если счастье еще раз улыбнется, я разлучусь, хоть временно, со своим недугом, встану с постели, немедленно приступлю к осуществлению зарисовок по памяти».
Один из таких «пейзажей по памяти» «Де в’яжуться човни» передала в наш музей Елена Кодьева к 115-летию своего отца. «Мы с радостью передаем работы отца и в другие музеи, – говорит Елена Петровна. – В Национальный музей Тараса Шевченко, в Национальный художественный музей. Но здесь, в Кировограде, к этому относятся как-то теплее. Нам ведь хочется не просто отдать, а чтобы помнили, знали».
История одного портрета
Как ни странно, воспоминания о формировании в Новогеоргиевске кавалерийского полка и Гражданской войне написаны намного суше. Думаю, эти главы из книги могут быть интересны историкам, но мы из-за недостатка места цитировать их не будем. Как бы там ни было, в 1920 году Петр Кодьев был отозван из армии Александрийским уездпарткомом и направлен на работу секретарём Новогеоргиевского райкома комсомола.
«Бурные 1920-е годы, как не раз подчеркивал отец, были связаны с высшим в его жизни романтическим подъемом, – пишет Елена Кодьева. – Причина этого – как революционные вихри в стране, так и отзывчивость активной от природы натуры отца. К тому же это были его молодые годы.
В личной жизни – тоже романтика. Пришла любовь. Отцу было двадцать два года, когда он женился на Феодосии Носовой, красивой, бойкой девушке, хата родителей которой, крытая железом, стояла неподалеку от бедной, под соломенной стрехой, родительской хаты Петра. Может быть, небольшая картина “Босоногое детство” отражает далекое видение: греющихся на ласковом солнышке, выросших вместе Петю и Феню… С молодой женой отец уехал на Донбасс, где в городе Артемовске 15 июля 1925 года у них родилась дочь Заря – Зоря, как ее называли родные, Зарина, как представляла она себя сама. Феня Федотовна говорила, что дочь родилась на зорьке, потому ее так и назвали, да и календарь это имя подсказал. В детстве Зоря была замкнутой, нелюдимой, потом расцвела, стала эффектной и общительной, настоящей светской львицей. Впоследствии, уже в Киеве, она работала воспитательницей в созданной в 1946 году Киевской спецшколе-интернате им. Д. 3. Мануильского с английским языком обучения, готовящей будущих дипломатов и специалистов в различных областях науки и культуры».
Но где-то между формированием кавалерийского полка и должностью секретаря райкома был в жизни Петра Кодьева удивительный период – с фронта его откомандировали в Москву, во Вторые государственные художественные мастерские, где он семь месяцев учился у основоположника абстракционизма Василия Кандинского! Это была не просто удача: Кандинский вернулся на родину из Мюнхена всего на несколько лет во время Первой мировой и в 1921-м покинул СССР навсегда. В своей официальной биографии Петр Кодьев, по понятным причинам, в подробности не вдается, просто упоминает, что учился у Кандинского. Елена Петровна говорит, что, к сожалению, так и не расспросила отца об этом периоде.
Конечно, все это время Петр Кодьев рисовал, однако его работы довоенного периода не сохранились, точнее, почти не сохранились. Елена Кодьева пишет:
«Однажды – это было в 1998 году – мне позвонила С. И. Рябичева, давняя коллега моей мамы по музейной работе, и сообщила, что в Национальном художественном музее Украины организуется выставка, на которой будет представлена работа моего отца – одна из самых ранних его работ. Мы с мамой были очень обрадованы и взволнованы. Выставка предстояла необычная, ее название, если мне не изменяет память, “Репрессированные полотна”.
(…)
Все эти долгие десятки лет картины не разрешалось не то чтобы экспонировать, но даже видеть сотрудникам музея. Они были изгоями, как люди, и, как люди, были обречены на уничтожение, так как якобы пропагандировали «национализм» или так называемый «формализм». Этот в полном смысле обвинительный приговор был вынесен картинам в 1930-е годы. Они заносились в особые реестры – “4-й и 5-й специальные фонды” Национального художественного музея Украины. Спецфонды сохранились до сегодняшнего дня и представлены пухлой инвентарной книгой, в которую заносились фамилия художника, название произведения, за что именно оно осуждалось. Формализмом в те годы и позднее считалось отличное от реалистического изображение, названное “искажением облика советского человека”.
(…)
Сваленные в фондах работы, к счастью, уничтожить не успели: в 1941 году началась война, и многие работы оказались вывезенными фашистами в Германию. Среди других произведений попал в Германию и “Женский портрет”, о чем свидетельствуют характерные надписи на оборотной стороне работы. Потом портрет, также в числе других работ, вернулся в Советский Союз, если не ошибаюсь, в Казанский собор Ленинграда: произведения искусства были отвоеваны у немцев, свезены в собор и беспорядочно свалены в кучи, видимо, впопыхах. Искусствоведы, среди них известный украинский ученый Б. С. Бутник-Сиверский, занялись разбором работ. Б. С. Бутник-Сиверский узнал среди множества работ произведения из Национального художественного музея Украины, в том числе “Женский портрет” П. И. Кодьева.
(…)
Итак, “Женский портрет”. На выставке “Репрессированные полотна” он был размещен первым – в самом начале осмотра. Я увидела его впервые, но сразу признала в нем отцовское произведение. Правда, манера, в которой эта работа выполнена, была совсем-совсем другой, значительно отличающейся от того, что я видела у отца. Но что-то неуловимое, какая-то особая, знакомая теплота, цветовые оттенки, их сочетания, женский типаж – то, что было свойственно только его работам, все это здесь было».
«Женский портрет», датированный 1929 годом, и еще несколько работ Петра Кодьева того же периода, также найденные в кучах картин, которые подлежали уничтожению, действительно разительно отличается от всего, что художник рисовал потом.
Любовь и ценности
«Когда началась Великая Отечественная война, Петр Иванович Кодьев жил с женой Феней Федотовной и дочерью Зарей на улице Михайловской, 22, в Киеве, – пишет Елена Кодьева. – Еще до войны, с августа по октябрь 1939 года, П. И. Кодьев служил политруком Бронетанкового полка.
(…)
С июня 1941 г. по октябрь 1942 г. служил пропагандистом, заместителем начальника по политической части в Киевском окружном эвакогоспитале, эвакуированном в Томск. Имел звание старшего лейтенанта. В госпитале работали и жена с дочерью».
В это время в семье Кодьевых – разлад. Как пишет Елена Петровна, Феня Федотовна полюбила другого мужчину. А Петр Иванович уезжает в Уфу, куда были эвакуированы картинные фонды художественных музеев Украины, и становится их директором. В первый же день после приезда в Башкирию он знакомится с заведующей библиотечными фондами музея Ниной Федоровной Кононовой, которая была младше него ровно на двадцать лет, недавно похоронила мужа и маленького сыночка. В 1944 году, когда приходит время везти музейные ценности назад в Украину, Нина Федоровна едет вместе с ним – в качестве сотрудницы и будущей жены.
«Летом 1944 года, – вспоминала она. – П. И. Кодьев ездил в Киев за разрешением на отправку Картинных фондов Украины из Уфы в Киев. Возвращение ценностей произошло в декабре 1944 года. В Уфе добиться получения вагонов на отправку ценностей в Киев было чрезвычайно трудно: война еще не была окончена, железная дорога была перегружена – на запад все еще шли поезда с вооружением и продовольствием для фронта. Получив, наконец, вагоны, Кодьев за свои деньги нанял грузчиков, которые перенесли ящики с картинами в вагоны, затем Кодьев опечатал вагоны, повесил надежные, с секретом, замки, купленные на рынке (тоже за свои деньги). Затем мы (т. е. Кодьев как директор Картинных фондов, Зейлигер и я как хранитель фондов) поехали этим же поездом сначала на Москву, а затем на Киев».
Елена Кодьева вспоминает, что ее мать Нина Федоровна и первая жена отца Феня Федотовна дружили. Ее старшая сестра Зарина Кодьева умерла в 1975 году. А когда через несколько лет Феня Федотовна похоронила своего второго мужа Владимира Васильева, «человека интереснейшей судьбы, участника штурма Зимнего дворца в Петрограде в 1917 году», женщины особенно сблизились: «Моя мама, по натуре склонная покровительствовать тем, кто нуждается в помощи, очень жалела ее – звонила по телефону, навещала».
И далее: «А еще с войной связана командировка отца вместе с группой художников в Германию, в Берлин, Штраусберг и Бад-Фрайенвальде для розыска вывезенных немцами из нашей страны произведений искусства, а также для оформления клуба нашей комендатуры в городе Бад-Фрайенвальде. Командировка начиналась 5 мая 1945 года, т. е. война еще не закончилась. Они летели самолетом, и отец рассказывал об ошеломляющем впечатлении, которое произвел на него поверженный Берлин, наблюдаемый из иллюминатора с высоты птичьего полета, иначе – с уровня пьедестала конных статуй фронтона Рейхстага. Папа был в кабинете Гитлера и взял себе на память пару стеклянных осколков орнамента от огромной обрушившейся люстры. Они сохранились у меня до сих пор. Найдены ли были тогда вывезенные из нашей страны ценности, не знаю, таких сведений у меня нет. А вот клуб был оформлен отлично, художникам заплатили трофеями. Папе достался ковер, предметы быта и дамский велосипед, на котором мама любила кататься».
Соавтор Рубенса
Как мы уже писали, еще в 1938 году Петр Иванович Кодьев стал директором Государственной научно-исследовательской реставрационной мастерской Управления по делам искусств УССР и проработал на этой должности всю жизнь, до выхода на пенсию. Во время войны он, хотя временно и не занимался реставрацией, но продолжал считаться директором мастерской, которая опять начала работать сразу же после Победы.
Елена Кодьева пишет: «Размещена мастерская была (как и сейчас ее основные корпуса) в небольшом помещении в глубине двора на улице Чудновского (переименованной в Репина, затем Терещенковскую), 9. В этом дворе во флигеле, называвшемся квартирой №12, с 1944 по 1954 год жили мои родители, здесь началась с 1947 года моя жизнь, прошли первые годы моего детства. Учреждение, где работала мама, – Киевский музей русского искусства – было в этом же дворе. Не могу не сказать несколько слов в память этого дорогого мне места – в память, так как свою былую непередаваемую прелесть и интимность замкнутый мирок дворика теперь утратил. Дворик был очень уютный, выложенный булыжником, сквозь который пробивалась летом зеленая травка, с палисадником около музея, главная достопримечательность которого – бронзовый монумент Александру Второму, перенесенный сюда из парка напротив университета, с пышными кустами жасмина и сирени вокруг овального столика со скамеечками, с клумбой в центре двора, в которой рос табак, с трогательным деревянным “грибком”, под которым можно было посидеть. Во дворе росли деревья – американский клен, белая акация. Перед нашей квартирой вился дикий виноград, росли цветы: ночная красавица, тарелочки, настурция. Это был тихий, добрый, человечный мир. Увы, в XXI веке за нашей бывшей квартирой, ставшей библиотекой Музея русского искусства, вырос огромный давящий (во всех смыслах) архитектурный монстр».
И далее: «Я любила приходить к отцу в мастерскую. Запах меда, воска, скипидара, а картины почему-то были местами заклеены папиросной бумагой. Над ними не то чтобы колдовали, но производили какие-то необычные действия папины сотрудники. Над стоявшим в центре главной комнаты огромным мраморным столом (который где-то удалось раздобыть отцу) висел большой парадный, в рост, портрет дамы (императрицы?), богато одетой в серебристое платье с кринолином. Отсюда началась история реставрации произведений изобразительного искусства в Украине».
А реставрировали здесь после войны, между прочим, не рабочих с колхозницами в кумачах, а шедевры Дрезденской картинной галереи! Напомним, что одна из древнейших и ценнейших сокровищниц живописи была закрыта с 28 августа 1939 года. Произведения живописи были эвакуированы в заброшенные шахты, туннели, штольни. Картины не были защищены, их просто сваливали в товарные вагоны, и многие полотна серьезно пострадали от сырости. В мае 1945-го, по приказу Конева, воины 1-го Украинского фронта начали поиски картин знаменитой галереи. Позже к ним присоединились советские искусствоведы. 12 июля 1945 года Госкомитет обороны СССР принял решение о перевозе художественных ценностей. В тридцати пульмановских вагонах картины отправились в Москву, Ленинград и Киев. Двенадцать лет (1945–1957) над ними трудились реставраторы. В 1955 году Дрезденской картинной галерее передали 1240 спасенных шедевров, а в 1958 году, к празднованию 400-летия основания Дрезденских музеев, состоялся второй этап передачи произведений. Немалую роль в спасении этих шедевров играли и киевская реставрационная мастерская, и лично ее директор Петр Кодьев. К сожалению, нам не удалось найти данных о том, какие именно картины попали после войны в Киев и какие из них реставрировал лично Кодьев. Однако известно, что всего за эти двенадцать лет в мастерской было отреставрировано 478 шедевров Дрезденской картинной галереи! Огромный, колоссальный, неоценимый и (сегодня в это поверить невозможно!) практически безвозмездный труд. Меня всегда удивляло, что мы не знаем имен реставраторов произведений искусства – ведь, если бы не они, многих шедевров мы бы никогда так и не увидели.
О своем отце
Среди записей Петра Кодьева мы нашли небольшую зарисовку на тему: столько всего сделано, а все-таки после меня ничего не остается, пока живы мои родные, я буду жить в них, а дальше – все, забвение (цитируем очень вольно, по памяти). Мне кажется, книга, написанная его дочерью, – своеобразный ответ отцу, попытка уберечь его от забвения. И написана она так, что, читая, чувствуешь, что хорошо знаком с этим человеком – скромным, наверное, очень добрым, «правильным» и фанатично любящим свое дело:
«Не так уж много лет довелось мне прожить рядом с отцом – лишь до моего совершеннолетия, которое, однако, не дало мне еще ни опыта жизни, ни “само стояния” в ней. Все это время папа был нашей с мамой крепостью, за ним было надежно и тепло. Казалось, так будет бесконечно долго. Но чем старше я становилась, тем все больше и больше ощущала ход времени, а затем его неумолимый бег. Мой папа был старше отцов моих одноклассников и подруг, и я болезненно переживала это. Затем папе исполнилось 60. В те времена это считалось много. Доживет ли до 70-ти? Эта мысль мучила меня и не давала покоя…
Иногда папа ловил на себе мой, вероятно, пронизывающий и странный взгляд, но вопросов не задавал. Думаю, он понимал, повторю: мы удивительно чувствовали друг друга. А между тем он был, как молодой, полон энергии и интереса к жизни. Даже когда подступила смертельная болезнь, до последнего не сдавался. Более того, чтобы поддержать семью материально, выполнял заказ – здесь же, в комнате, где стояла его кровать, устанавливал большой холст, натянутый на подрамник, и копировал с репродукции чаще всего картину И. И. Шишкина “Дубовая роща”. Копия исполнялась по величине оригинала (вернее, почти по его величине – таково правило). Копиист папа был отличный, все для этого имел, и прежде всего, – уважение к автору. Не одну копию “Дубовой рощи” сделал, знал каждый шишкинский сучочек, каждый листочек, потому исполнял заказ виртуозно, быстро, “на ура”, казалось, мог бы делать эту работу с закрытыми глазами. Можно сказать, Иван Иванович Шишкин часто нас выручал.
(…)
Папа мечтал, что я стану художницей, я ведь действительно обладала способностями к этому. Но мои амбиции и фантазии уводили меня то в одну, то в другую сторону. Кем только я ни хотела стать! Папа готовил меня в Киевский художественный институт на живописный факультет. Но художником я не стала. В связи с этим у папы на глазах я видела слезы… Наверное, жаль, что так получилось. Возможно, то была моя дорога. Но в решающий момент подтолкнуть меня на эту дорогу папа не успел. И в первое после его смерти лето я поступила на другой факультет папиного института – искусствоведческий».
Сегодня Елена Кодьева приезжает в Кировоград и Светловодск очень часто, дарит картины своего отца, просто рассказывает о нем, даже ездит на Московскую гору – чтобы разглядеть, угадать там город, который так любил ее отец:
«К папиной сирени пришлось пробираться сквозь колючую дерезу, буйные высокие травы, густой труднопроходимый кустарник. Вот она, папина улица М. Грабовского. От непередаваемого чувства потери и обретения, любви и боли, ностальгии и умиротворения сжимается сердце. Эта улочка теперь – неглубокая ложбинка, едва различимая под сомкнувшимися кронами плодовых деревьев из бывших садочков. В ложбинке – норы диких животных да черепки глиняной посуды как память о живших здесь людях, моих отцовских корнях.
Я шла сюда, на Московскую гору Новогеоргиевска, все больше и больше погружаясь в это царство вернувшейся к себе к своим истокам природы, медленно ступала, сосредоточенно прокладывая путь… В какой- то момент я случайно подняла глаза… “Ой!” – вырвалось у меня: неожиданно открывшаяся величественная панорама потрясла. Во всю необъятную ширь земли, поднимаясь в безбрежные небесные дали, раскинулось голубое сверкающее море – рукотворное Кременчугское водохранилище. Пятьдесят лет назад это новое море взяло в свои глубины обширные земли дорогого мне городка и окрестных сел, скрыло в своих волнах героику и трагизм, огонь и мрак их истории.
Но почему же так спокойна и праведна эта водная гладь, так светлы, как чистые страницы жизни, эти могучие воды, остановившие свой бег у самого того места, где стояла когда-то хата моего отца? “Объяли меня воды до души моей…”».
Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».
