Окончание. Начало в № № 38 и 39 «УЦ».
Мы завершаем публикацию «Заметок военного психолога» Александра Ткаченко – преподавателя и ученого, известного многим кировоградцам. В армию он ушел добровольцем, чтобы защищать Родину и проверить гипотезу своих более чем двадцатилетних научных изысканий относительно реализации личностью своего «дела жизни». Можно сказать, что это психологический эксперимент над собственной личностью.
Герой вернулся с войны
Я уезжал в долгожданную командировку в Киев. В очереди за ж/д билетом в Констахе (Константиновке) передо мной рядом с кассой стояли в ожидании нижнего места два человека в военной форме – уже взрослый крупный мужчина с палочкой в руке, провожавший щуплого паренька с улыбающимся лицом. Как только я взял себе верхнее, несмотря на мой предпенсионный возраст, сразу появилось нижнее. Мужчина тоже взял один билет и отдал его парню вместе с тростью со словами «бери свой инструмент». Они обнялись, попрощались и расстались. Парень взял свой рюкзак, броник и, опираясь на трость, пошел на перрон, заметно прихрамывая. Мне сразу стало интересно с ним пообщаться. На перроне мы присели на парапет, познакомились и разговорились. Щуплым пареньком с улыбчивым лицом по имени Саня (имя изменено) оказался боец спецподразделения одного из боевых батальонов. А провожал его заместитель комбата.
Он получил ранение пару месяцев назад, немного подлечился в местной больнице и ехал в столичный госпиталь долечиваться. В недавнем прошлом он был крымским морпехом, а его личная война началась еще на Майдане, где был непосредственным свидетелем расстрела Небесной сотни. Воевать ушел сразу же, как объявили мобилизацию, сначала в добровольческий батальон, затем – в украинскую регулярную армию.
В беседе меня сразу привлек его упоенный подробный рассказ о доброй старой «трехлинейке» и ее преимуществах перед современным снайперским оружием. Я изложил свою догадку, не снайпер ли он. Саня лукаво улыбнулся и, немного подумав, показал мне на своем смартфоне ряд фото с изображением себя и своих товарищей, на которых фигурировала и та самая «трехлинейка». Желая уточнить ситуацию и окончательно развеять свои сомнения (уж никак не вязались в добродушном Сане улыбчивое лицо и грозная фигура боевого снайпера), я задал несколько уточняющих вопросов по поводу психологических особенностей личности снайпера и количества пораженных целей. По первому вопросу он сразу начал говорить охотно и очень подробно, вдаваясь в чисто профессиональные детали, так что здесь сомнения отпали. Тем не менее, я настаивал на втором вопросе, на который Саня начал отвечать не сразу, очень неохотно и завуалированно, ограничившись лишь одним словом – «много». Я продолжал так же упорно и завуалированно настаивать на уточнении, типа «больше десяти или меньше ста» и т. п. В конечном итоге мне удалось выудить, что у него больше полутораста пораженных целей, которые он еще считал, но потом сбился со счета. Хочу напомнить, что у американского снайпера-легенды Кристофера Скотта, воевавшего в Ираке, на счету было 225 ликвидированных террористов, из которых официально подтвержденных 160. О нем даже снят в Голливуде полнометражный фильм.
Почувствовав, что Саня пошел на откровенный разговор, я спрашивал дальше и поинтересовался, война больше калечит или лечит. Покосившись на свою раненую ногу, Саня сразу ответил, что калечит. Но, на мгновение задумавшись и бросив взгляд на меня (перед этим я уже признался, что являюсь военным психологом), твердо ответил, что некоторых и лечит. Причем лечит душу, делая человека лучше, сильнее духом, патриотичней. Из его уст это прозвучало как-то обыденно и безо всякой патетики. Я спрашивал дальше и попросил уточнить, были ли среди тех около двухсот пораженных целей такие, которые оставили тяжелый след в душе и за которые хотелось бы покаяться. Он сразу ответил, что нет, что это война… но, немного подумав, что-то вспомнив, вдруг сказал, что была одна ситуация.
Ту цель нужно было поражать обязательно, ибо в противном случае последствия могли бы быть тяжелыми. Тот террорист, очевидно, хорошо освоил законы захватнической войны. Он прикрывался ребенком, прижав того крепко к своей груди, постоянно держа прямо перед собой. В прицеле своей винтовки Саня увидел глаза этого ребенка, – они выражали смертельный испуг. Но поражать цель, до которой было около шестисот метров, нужно было обязательно, и он ее поразил… И сделал это умело и хладнокровно, не задев ребенка. Причем об этом он сказал несколько позже. Какое-то мгновение я думал, что ребенок погиб вместе с террористом. Поэтому даже не знал, как реагировать и продолжать разговор. В конечном итоге, подумав, изложил мысль, что он спас не только ребенка, но и другого снайпера… хотя бы потому, что, учитывая необходимость поражать цель, другой снайпер мог бы оказаться не таким удачливым.
Дальше подали состав и объявили посадку. Саня ехал в другом вагоне. Я взялся помочь ему отнести его вещи. Он подал сумку, а броник (это была память о погибшем товарище) нес сам. Перед вагоном мы успели еще поговорить о его семье. Он ехал в Киев домой, где его ждали жена с почти трехлетней дочкой и мама, которые должны были встречать на вокзале, но о ранении никто из них не знал. Жена тоже оказалась психологом, но работать с ним у нее не получалось. Я дал свою визитку и предложил ей обратиться ко мне. Приехав в Киев, я на всякий случай подошел к Саниному вагону. Его встречали жена с дочкой и мама. Несмотря на трость и заметную хромоту, на фоне своей семьи Саня выглядел очень внушительно и достойно. Он надел новую форму и казался широкоплечим и солидным. Куда делся тот щуплый паренек из Констахи. Шагал тоже уверенно и твердо, несмотря на раненую ногу. А хромота добавляла еще больше солидности и достоинства.
С войны возвращался настоящий герой-фронтовик, достойно защищавший свою Родину.
Постмайданный Киев
Последний раз я был в Киеве в самом конце 2013 года со своими исследованиями Евромайдана и апробацией докторской диссертации. И вот, находясь на Донбассе в зоне боевых действий, волею случая в конце июня 2015-го, спустя полтора года, посчастливилось дважды снова побывать в Киеве. Хочу поделиться впечатлениями. Первый раз я приехал в воскресенье и случайно встретился с сыном Романом. С вокзала мы направились во Владимирский собор, где шла служба и проповедь за единую Украину и праведную войну на Донбассе. Затем пошли на Крещатик и Майдан Независимости.
На улице Героев Небесной сотни возникло особое чувство, вызванное длинной вереницей фотографий, обложенных почерневшей от копоти, опаленной брусчаткой. Это чувство было похоже на то, которое возникало у меня при пребывании на передовой в периоды активизации боевых действий. Очевидно, именно отсюда, с Небесной сотни и началась настоящая война за достоинство, реальную свободу и независимость. Затем вместе с майдановцами она перекинулась на Донбасс.
В Мариинском парке меня тоже охватило странное чувство – нахлынули воспоминания, которые наложились на сегодняшний день. Тогда, полтора года назад, я несколько раз курсировал с Евромайдана на антимайдан, пытаясь понять в сравнении их психологическую суть, найти общее и различия.
Прогуливаясь по Крещатику и наталкиваясь на следы недавних грандиозных событий, я ловил себя на мысли, что иду по свободному городу, в котором хозяин – народ.
Вторая поездка в Киев оказалась театрально-романтической. В этот раз мы встретились с женой и попали в ведущие киевские театры на хитовые спектакли закрытия сезона, которые были о любви. Вспомнились такие же посещения театров полтора года назад во время Майдана. Тогда перед и после спектакля мы с женой гуляли по Крещатику и Майдану, умиляясь остроумию майдановцев в издевательской, но в то же время остроумной критике лидеров тогдашней власти. Там везде господствовал дух свободы и человеческого достоинства. Когда я попадал в зону антимайдана, все чувства и состояния менялись на диаметрально противоположные – настороженность, опасность, подозрительность и ожидание агрессии.
Тогда голову сверлила одна мысль – «чем все это кончится?». Будущее было неопределенным, которое предвидеть было невозможно.
В этот раз все закончилось тем, что мы с женой на четвертом десятке лет семейной жизни признались друг другу в любви.
«Злобный» старец
Перед самым отъездом из Киева мне все же удалось на несколько часов попасть в Киево-Печерскую лавру. День близился к вечеру, было солнечно, но не жарко. Я ходил по территории лавры и наслаждался ее святостью и чистотой духа. Не покидало чувство, что здесь, как нигде, особенно после Донбасса, можно было при желании даже почувствовать истинно русский дух Киевской Руси.
В одном из больших лаврских соборов началась вечерняя служба, которая была хорошо слышна на улице благодаря вынесенным громкоговорителям. Уже и до православия добрался технический прогресс. Я зашел в собор, поставил свечку за погибших. Осмотревшись, заметил много людей в черных рясах – как довольно молодых, так и седовласых бородатых старцев, которые всем своим видом демонстрировали веру и святость. Не пытаясь глубоко вникать в их человеческую суть, мне вдруг пришла мысль попросить у кого-то из них благословения на добрые дела. Я выбрал одного из наиболее седовласых и бородатых, что, по общепринятому разумению, соответствовало бы жизненной мудрости и духовной глубине. Он сидел и, склонив голову, очевидно, молился. Я подошел к нему, немного постоял и попросил о благословении. Тот не сразу поднял глаза, затем внимательно посмотрел на меня (я был в форме военнослужащего украинской армии), переспросил и ответил, что он не священник и не может благословлять. Я уже хотел уходить, но старец вдруг решил уточнить, о каких именно делах идет речь. Я ответил, что являюсь психологом в армии. Старец дальше уточнил, в какой именно армии, что меня уже насторожило. Я ответил, что, конечно же, украинской.
И тут произошло для меня нечто неожиданное. Старец резко изменился в лице, его глаза вдруг злобно сверкнули, и он разразился обвинительной тирадой об убийстве женщин и детей на Донбассе и еще о чем-то, что практически полностью соответствовало российской пропаганде из «зомбоящика». Эта тирада «злобного» старца меня одновременно удивила, возмутила и озадачила. Я сел рядом с ним и объяснил, что я там, на Донбассе, живу и работаю с людьми, поэтому лучше знаю правду. А где правда, там и Бог. Старец замолчал, очевидно, не находя ответных аргументов, снова опустил голову и ушел в себя. Я посидел рядом еще несколько минут, чтобы отрефлексировать сложившуюся ситуацию. Буря в душе довольно быстро утихла, после чего я встал и вышел из собора. Несмотря на эту ложку дегтя, общее позитивное впечатление от лавры осталось непоколебимым. Создалось впечатление, что к духовным корням Киевской Руси ни этот «старец» с его «ватными» мозгами, ни вся российская пропаганда никакого отношения не имеют.
Психолог в боевых условиях
Шла вторая половина января, ситуация на донецком и горловском направлениях обострялась с каждым днем. До последнего момента было непонятно, куда ехать на передовую, – в донецкий аэропорт, где нужно было работать с нашими экипажами «маталиб», или под Горловку, где ожидался прорыв российских боевиков. Утром в начале двадцатых чисел января противник начал активно атаковать один из наших опорных боевых пунктов под Горловкой, и вместе со срочно сформированной группой поддержки я выехал туда. Но доехать до места боя так и не получилось из-за постоянных атак пехотой и все нарастающей интенсивности обстрелов минометов и артиллерии. В ожидании выезда я провел почти двое суток на КП батальона. Вскоре поступили сообщения о двух «двухсотых», которых никак не могли забрать из-за интенсивных обстрелов. Затем геройски погиб Артемка, перед тем подбив «маталибу» и ГАЗель, оборудованную «утесом». Поле боя перед опорником покрылось «двухсотыми» и «трехсотыми» террористов, которых уже насчитывалось несколько десятков. В результате противник отошел, и начала работать его «арта» – минометы, САУ и танки. Во второй половине второго дня боя, когда все вокруг дрожало от постоянных взрывов, ложащихся все точнее, когда почти прямым попаданием был разрушен блиндаж и, наконец, когда прямым попаданием снаряда был убит командир и пропала связь с КП, защитники опорника решили отойти. В результате в нашей обороне образовалась брешь, куда мог ринуться противник в тыл наших войск, которые уже были готовы к срочной эвакуации. Ситуация, обострилась до предела, и нужно было принимать срочные меры, чтобы вернуть бойцов на боевые позиции.
Те вечер и ночь, наверное, запомнятся мне надолго. На протяжении двухдневного боя я, находясь на КП, был в курсе всех событий. И, когда мы с бойцами встретились и я увидел их лица, мне сразу стала понятна психологическая ситуация. Несколько минут на крыльце здания КП мы молча стояли, глядя друг на друга. Я, в полной боевой готовности, поскольку поступила команда готовиться к обороне, и они, только что вышедшие из боя, еще не осознавшие, что остались живы, грязные, измученные, с полуошалевшими выражениями лиц – для большинства это был первый серьезный встречный бой. Некоторые из них меня узнали, поскольку с этим батальоном мне уже приходилось работать довольно плотно еще на базе формирования. Мне было ясно, что говорить о чем-то сейчас с ними было бесполезно. Эту немую сцену нарушило предложение одного из бойцов сходить за водкой.
За общим ужином бойцы начали потихоньку общаться и делиться впечатлениями по поводу только что пережитого. Я потихоньку присоединился к ним, прихватив с собой свою «дозу» для передовой, составляющую не больше двадцати грамм. (В таких ситуациях бойцы бывают предельно откровенными и говорят то, что потом уже никогда и никому не скажут.)
В ходе групповой, а затем индивидуальной психологической работы у меня в одночасье вдруг, как мне показалось, до предела обострились все мои болячки, накопленные за почти 60 лет жизни. Резко заболели голова, уши, зубы и еще что-то, что я уже не мог понять. Но я знал одно, что не имею права не то что отказаться от работы, а даже показывать свою боль. Поэтому пришлось обратиться к медикам за болеутоляющим средством, которое дают раненым во избежание болевого шока. Боль затихла, и, кроме групповой работы, мне удалось отработать с несколькими бойцами индивидуально и даже немного поспать.
В профессиональные подробности своей работы вдаваться не буду, но изложу наиболее характерные моменты такого общения. Сразу же после боя по внешним психологическим признакам и направлениям работы бойцов можно было разделить на три характерные группы:
1. Ступорные. Молчат, полностью или частично погружаются в себя, в свои переживания боя. Редкие фразы, в основном по поводу своего страха, особенно когда на глазах разрывает твоего командира, когда позиции в упор расстреливаются танком, и особенно когда тот заезжает на позиции и начинает все крушить. Глаза перепуганные, на лице выражены страх, паника, беспомощность, на вопрос о самочувствии – повторение одной фразы – «страшно». На разговор не идут, говорят «может, потом».
Они наиболее тяжелые для психологической работы. Здесь наиболее вероятно возникновение посттравматического синдрома, поэтому нужны индивидуальный подход и персональная работа с каждым в отдельности.
2. Гиперактивные. Много и постоянно говорят, в основном о личных впечатлениях обстоятельств боя. Особенный акцент делают на своих «подвигах». При этом стараются всячески фантазировать, приукрашивать свою роль и действия тем, как много они стреляли из автоматов, при этом делая акцент на «много», а не «куда»; как быстро с выкрутасами они заскакивали в блиндаж или окоп во время взрыва, обращали внимание на товарищей, их неестественные позы и т. п.
Все это нельзя было назвать осмыслением боя, а скорее способом выхода эмоций и чувств через «разговор о бое».
В работе с ними важно сразу дать возможность как можно больше «выговорить бой», сбросив эмоциональное напряжение, не обращая внимания на смысл, слушать любую чушь, фантазии, откровенный треп и пр. Делать это можно сразу же, пока боец еще «не вышел из боя». Важно помочь всем и каждому в отдельности завершить бой наиболее оптимальным образом. Главное, как бы фактически бой ни закончился (победой, отступлением или даже поражением), его психологическое завершение для каждого бойца должно быть позитивным.
3. Мыслящие – старались как можно более адекватно осмыслить сам бой и все события, которые там имели место.
Такие бойцы были наиболее эффективны в психологической работе, особенно когда осмысление сопровождалось еще и рисунком боя.
Отдельно отмечу, что мне пришлось отказаться от большей части своего предыдущего опыта работы в обычных условиях и рекомендованных зарубежных методик. В такой экстремальной ситуации, характерной для этой «войны», все оказалось совсем иначе, если не наоборот. Пришлось оставить за скобками такие базовые принципы общепринятой гуманистической психологической практики, как «добровольность», «недирективность», «идти за клиентом» и т. п.
Нужно было четко понимать, что имеешь дело с только что разбуженным «зверем» в человеке, которому едва удалось избежать гибели и которого необходимо вернуть в бой, но уже более сильного и уверенного в себе. Но еще более важно – предложить вариант обуздания этого «зверя» в дальнейшей жизни личности. Для этого на первое место спонтанно и как-то совершенно естественно вышел духовный фактор патриотизма, личного достоинства, любви к своей семье и Родине. Только благодаря этому удавалось успешно завершать психологическую работу, найдя аргументы вернуться на позиции и одновременно сохранить гуманное отношение к человеку как к личности.
На следующее утро почти все бойцы (за исключением нескольких с острыми нервно-психологическими проявлениями боевого стресса) вернулись на позиции. Во второй половине дня мне пришлось отработать уже практически на передовой с еще одной группой другого опорника, бойцы которого отошли больше из-за паники под влиянием отхода предыдущих. К вечеру они тоже вернулись на позиции.
После этого я еще несколько дней работал на КП, пока ситуация на линии фронта полностью не сбалансировалась. Когда я вернулся на базу, первыми моими словами было «я наконец-то насытился передовой».
Защищать Родину, а не убивать
На меня смотрели глаза рыси – светло-серо-зеленые. Она в любой момент готова была атаковать своего врага, покусившегося на самое святое – ее мать, ее детей, ее семью, ее Родину. А на войну пришла из патриотических побуждений, которые и дают ей силы. «Я пришла сюда не убивать, а защищать Родину», – так ответила на мой вопрос о пораженных целях женщина-снайпер, наверное, единственная в ВСУ, воюющая на Донбассе.
Встречи с Рысью (это ее позывной) я искал давно. Мне была интересна психология женщины-снайпера. О таких женщинах ходит много всяких легенд и небылиц. Для лучшего понимания их психологии в качестве ориентира я взял характеристику известного российского психолога Китаева-Смыка о женщинах-снайперах на чеченской войне. Стресс под прицелом снайпера из-за его неосязаемости и как бы ирреальности является наиболее психотравмирующим. Возникают крайне мучительные ощущения во всем теле и переживания в душе, у некоторых возникает невротизация, а у отдельных – состояние, похожее на шизофрению. Такая психологическая ситуация значительно усложняется, если снайпером-убийцей оказывается женщина. Образ неосязаемого снайпера иногда вырывался из подсознания у солдат, приобретая таинственность. Слухи превращались в легенды, например, о литовских снайпершах в белых колготках. В глазах чеченцев это уже была не совсем женщина, а «жеро» («вдова», которая может мстить за убитого мужа).
С первых секунд общения с Рысью все эти стереотипы разрушились до основания. Наверное, эта война для украинцев, воюющих за Родину, кардинально отличается от афганской и чеченской. Передо мной сидела щуплая женщина в берцах тридцать шестого размера, на одном плече висела СВДешка, которая была чуть ниже ее самой, на другом – автомат. В разговоре Рысь постоянно повторяла, что она слабая женщина.
И, действительно, в процессе разговора в ее глазах исчезала рысь и появлялась та самая слабая женщина. Она говорила о семье, муже и детях, о доме, которому нужен хозяин. Предварив мой вопрос, почему воевать ушла она, единственная женщина в семье, а мужчины остались дома, ответила на него так – это было общее нелегкое решение. Я задал еще один, интимный вопрос: есть ли в ее жизни любовь? Она сразу же ответила утвердительно. Ее глаза окончательно стали женскими, беззащитными и с какой-то лукавинкой, даже интригой. Мне показалось, что я попал в точку, определяющую ее нахождение здесь. Она пришла сюда именно за этим, к чему безудержно стремится каждая женщина. Она пришла за любовью. Удивительно, но мне показалось, что именно здесь, на войне, она находит любовь к семье, мужчине, матери и Родине. Все это непонятным для меня образом концентрируется в работе снайпера, работа которого – убивать.
Да, действительно, лишний раз убеждаюсь, что понять любящую женщину, ее душу – невозможно.
Мина замедленного действия
На склоне капонира, напротив солдатских палаток, еле заметная в бурьяне, виднелась символическая братская могилка. В центре вкопана небольшая табличка с именами погибших с уже ставшей традиционной свечой и воткнут прутик, который пророс и красовался молодыми листочками.
Шесть фамилий, шесть судеб, шесть смертей, шесть героев – такую цену заплатила «специальная» группа нашей бригады, отправленная под Дебальцево «для усиления» во время активизации боевых действий в январе-феврале 2015 года.
Эту символическую могилку установили после Пасхи непосредственные участники тех событий и побратимы погибших. Об обстоятельствах того боя в Чернухино я уже писал в своих «заметках» по поводу Дебальцево.
Скоро непосредственные очевидцы демобилизуются и унесут с собой не только всю психологическую тяжесть тех событий, но еще и существенный довесок от равнодушного (бездушного) к ним отношения со стороны внешних официальных органов. Проблема в том, что реальное психологическое содержание, отпечатавшееся в сознании очевидцев, и последующие трактовка и оценка существенно разнятся. Трусы вдруг стали героями, а герои, погибшие за Родину, остались практически незамеченными официальной властью. К высоким наградам одинаково представили и тех, и других, фактически их уравняв и тем самым унизив. Это стало последней каплей возмущения и негодования. Уж лучше бы никого не награждали, говорят сейчас побратимы погибших.
Слушая другие подобные истории о героизме и забвении истинных защитников Родины, прихожу к такому выводу, что подобный факт далеко не единичный в складывающейся жизненной ситуации. Это невольно приводит к настораживающим размышлениям о том, что очень скоро все то лучшее, что было добыто и обретено нашим народом и так дорого оплачено сотнями человеческих жизней лучших его (народа) сынов и во время Майдана и на Донбассе, может затушевываться и извращаться. Появится масса фальшивых «орденоносцев» и «участников боевых действий», стремящихся лишь к карьере и льготам. Еще хуже, если те, кто уже покривил душой и пошел на сделку с совестью, на гребне возрожденного не ими патриотизма и национального достоинства будут оттеснять реальных героев и рваться к власти. Это неизбежно будет возвращать страну «на круги своя» к коррупционно-криминальному государству, может быть, еще более изощренно аморальному и лукавому, чем предыдущее.
Но может быть и так, что тем самым закладывается «мина замедленного действия». Вся эта камарилья из фальшивых «генералов», «орденоносцев», политиков и прочих «героев», ищущих лишь личную выгоду и делающих карьеру на людском горе и чужом патриотизме, доведет-таки до критической точки уже запущенный и прошедший точку невозврата глобальный механизм обновления и духовного возрождения нашего общества.
«Деды» на войне
«Дедами», воюющими на Донбассе, в ВСУ, я называю тех, кому уже перевалило за пятьдесят лет, и они пришли на войну не просто по призыву, но в то же время и добровольно. Так сказать, «мобилизированные добровольцы». В таком возрасте, имея кучу болячек и порой даже инвалидность, они вполне имели возможность отказаться еще в военкомате во время медкомиссии, но этого не сделали. Таких в зоне боевых действий я встретил довольно много. Большинство из них отличались высоким уровнем мотивации и неформальным сознанием патриотизма, порожденным самой жизнью, внутренним непоказным уважением к себе как к мужчине, главе семьи, рода и т. п., сознательно принявшим на себя ответственность не только за свою семью, но и Родину в целом. Для них приход в армию – не просто отбывание повинности, а личный поступок. «Я сюда пришел, чтобы не забрали моего сына (сыновей)» или «я уже достаточно пожил, пускай поживут мои дети» – примерно к таким формулировкам сводились ответы на вопрос «Зачем вы сюда пришли?». Практически все они имели семьи, детей и внуков. Хотя не у всех все сложилось гладко, но сути мотива это не меняло. В таких случаях я обычно спрашивал, есть ли сыновья и как они относятся к тому, что отец (дед) на войне. Обычно они с гордостью отвечали, что дети и внуки ими гордятся.
Об одном из таких «дедов» хочу рассказать отдельно. Это Михалыч, которому уже пятьдесят семь лет. Как он рассказывал, его забрали в армию прямо с поля, когда сеял «бураки». В зоне АТО ему досталась довольно спокойная должность начальника клуба. Хотя, будучи агрономом, сам он до мозга костей был сельским жителем, что называется «от земли». А ассоциации с клубом у него возникали лишь в связи с юношескими драками в сельском клубе, когда он завоевывал свою будущую жену, в буквальном смысле отбивая ее у соперников. Впоследствии она подарила ему трех сыновей, среднего из которых он собирался женить в ближайшее время.
А недавно я увидел Михалыча в новеньких «британке» и демисезонных берцах песочного (пустынного) цвета – это английская военная форма, мечта любого АТОшника. Оказалось, что все это ему подарил в качестве волонтерской помощи такой же «дед», его друг – бизнесмен Соловчук Виктор Михайлович. По словам Михалыча, он уже давно занимается волонтерством и спонсорством, помогая не только армии, но и школам и отдельным людям. Таких «дедов» (бизнесменов-патриотов) я здесь тоже нередко встречал, особенно на передовой. Для них волонтерская помощь уже стала какой-то необходимостью, приносящей не только моральное удовольствие, но и душевный комфорт от того, что они не остаются в стороне и как здоровые мужики честно выполняют свой патриотический долг. Михалыч от души написал о своем друге. Хочу предложить его текст практически в оригинале, с небольшой редакцией и сокращением.
«В свій час мене спіткала біда, важко захворів. На лікування потрібні були гроші, і багато. Я поділився з Віктором. Він лише спитав – скільки. Коли я назвав суму (а це були великі гроші), він зразу її мені перерахував. Дякую і схиляю голову перед цією Людиною. Пишу з великої літери, тому що він цього заслуговує.
1980 рік. Перший раз зайшов в аудиторію Уманського сільськогосподарського інституту. До мене звернувся молодий хлопець, але вже після армії – сідай коло мне, будемо разом вчитись. Провчившись п’ять років, роз’їхались по місцях своєї роботи. Знаю і пам’ятаю нині покійних його батьків, братів, які із звичайних сільських дітей виросли в керівників. Сини Віктора Михайловича пішли по батьківській стежині. Тому в селах Добровеличківського району Кіровоградської області та Теплицькому районі Вінницької області є робочі місця, а це заробітна плата для селян і податки для держави. Він запустив консервний завод. Одночасно в сезон у нього працюють понад 80 людей. На полі працює техніка українського виробництва, розвиває тваринництво, а це знову робочі місця. На його підприємствах було відремонтовано тринадцять БТРів для ЗСУ. Для першокласників закупив парти. Я вже був в АТО, як мені дзвонять кіровоградські хлопці – Соловчук Віктор Михайлович покупляв нам бронежилети, каски та інше захисне приладдя».
Наличие таких «дедов» не только в армии, но и в бизнесе, надеюсь, что и во власти (хотя бы на нижних уровнях), говорит о сохранившихся здоровых корнях, генофонде нашего общества, у которого есть будущее.
Александр Ткаченко. 2015 г.
