В 2005 году в Берлине вышла книга Deutschland Tagebuch 1945–1946 («Немецкие дневники 1945–1946»). Книга не могла остаться незамеченной. Во-первых, как пишут немецкие литературоведы, это первая книга воспоминаний советского солдата, напечатанная в объединенной Германии. Во-вторых, тираж «Немецких дневников» был совершенно невиданным – 50 тысяч экземпляров. Автор «Дневников» – наш земляк, лейтенант, командир минометного взвода Владимир Натанович Гельфанд – вообще-то вел дневник с 22 июня 1941 года и до демобилизации, но европейцев, конечно, больше интересует период 1945–46 годов. Позже дневники Гельфанда вместе с письмами еще раз переиздавались в Германии и дважды печатались в шведском издательстве Ersatz. Сегодня, как рассказал «УЦ» сын автора Виталий Владимирович Гельфанд, профессор национального исследовательского института «Высшая школа экономики» (РФ) Олег Будницкий готовит «Дневники» для издания в России – уже в полном объеме.
Владимир Натанович Гельфанд родился 1 марта 1923 года в Новоархангельске. Как пишет сотрудница института современной немецкой истории доктор Эльке Шерстяной (это не ошибка перевода, а реальная фамилия! – Авт.) в статье «Красноармеец в Германии», семья жила очень скромно и «принадлежала к пролетарскому еврейскому меньшинству, которое сразу присоединилось к коммунистическому движению». Мать, Надежда Владимировна Городынская (1902–1982), была членом РСДРП (б) с 1917 года и принимала участие в Гражданской войне, отец, Натан Соломонович Гельфанд (1894–1974), был рабочим. В конце 20-х Гельфанды уехали из Новоархангельска сначала в Ессентуки – к родителям Натана, но спустя два года вернулись в Украину и поселились сначала в Днепродзержинске, а потом в Днепропетровске. Именно Днепропетровск, как видно из воспоминаний Владимира Натановича, он считал родным городом, сюда, собственно, и вернулся после войны. О своих детских воспоминаниях он пишет очень мало:
«В детстве помню себя по фотокарточкам и по воспоминаниям родных. Круглый, глазастый карапуз, я взбирался на возвышения и произносил речи путаным русско-украинским говорком. Люди хлопали в ладоши и носили меня по рукам.
Нежно любила меня молодая соседская женщина – тетя Феня. Она крепко обнимала и спрашивала, целуя: “А где Вовочка?” “Який?” – в тон спрашивал я. “А той, що купаэться” – и указывала на вихрастую речку Синюха, огибавшую где-то сбоку местечко.
В отдалении, далеко за Ново-Архангельском, где я родился и о котором веду речь, одиноко […] новилась крылатая мельница. Она непрерывно крутилась и пылила пустыми подсолнечными лушпайками. Пыль безраздельно властвовала в душном степном воздухе, […] дыхалась от буйного разгула, а внутри мельницы горами гор, аж до самого деревянного потолка были насыпаны еще живые семечки. Их доставляли все новыми и новыми возами».
Владимир Гельфанд, окончив школу в Днепропетровске, поступил на рабфак. В 1941-м переехал в Ессентуки, к сестре отца. 6 мая 1942 года стал военнослужащим РККА, прошел обучение в артиллерийской школе на западном Кавказе и в звании сержанта попал на фронт. В середине июля 1942-го его воинская часть попала в окружение возле Ростова. С группой солдат Владимир присоединился к воинскому подразделению, которое сражалось возле Сталинграда. Позже получил направление в стрелковую школу офицеров и в августе 1943-го в звании младшего лейтенанта был переведен в 248-го стрелковую дивизию командиром минометного взвода. Осенью 1943 года 248-я стрелковая дивизия входит в состав Третьего Украинского фронта. В 1944-м принимает участие в боях на юге Днепра, в Приднестровье и Бессарабии. Осенью 1944-го его подразделение находится в Польше. В начале января 1945-го Гельфанд, уже в составе 301-й стрелковой дивизии Первого Белорусского фронта, принимает участие в наступлениях на реке Пилице и на западном берегу Одера. В конце апреля 301-я стрелковая дивизия вошла в Берлин. Таким образом в дневниках Гельфанда – вся история Великой Отечественной. И одновременно история взросления, восторга и разочарования одного юноши.
Гельфанд демобилизовался 10 сентября 1946 года, вернулся в Днепропетровск, через год поступил в университет, на филфак, и женился на Берте Койфман, с которой познакомился еще в школе и переписывался всю войну. Этот брак, от которого родился сын Александр, распался, и в 1958-м Владимир Натанович женится вторично – на Белле Шульман. От брака с Беллой родились еще двое сыновей: в 1959 – Геннадий, в 1963 – Виталий. Владимир Натанович преподавал в ПТУ, организовал там же музей Великой Отечественной войны, много печатался в местных газетах, в 1980-м году в сборнике «Нам дороги эти позабыть нельзя. Воспоминания фронтовиков» был напечатан очень небольшой фрагмент военных дневников Гельфанда. Владимир Натанович умер в 1983-м, в 1995-м его семья эмигрировала в Германию. Сегодня Белла Ефимовна, Геннадий и Виталий живут в Берлине. Сын Владимира Гельфанда от первого брака Александр – в Израиле.
Долгий путь к читателю
Теперь, собственно, о самих дневниках.
В радиопередаче «Родина там, где нет ненависти», которая вышла на немецком радио в 2010 году, Виталий Владимирович Гельфанд рассказывал:
«После папы, после его смерти, папиных бумаг – газет, вырезок, всего – на 10 чемоданов осталось, не меньше. Среди всего этого я обнаружил и дневники. Отсортировал и начал переписывать. Сначала – ручкой. Потом – починил папину немецкую трофейную печатную машинку Mersedes – и на ней. Потом – купил специально для этого современную машинку. Началось все это, наверно, году в 1985-м.
До этого все прочитал. Решил: перепечатаю – издам книгой. В том, что книга будет, – ни на грамм сомнения не было. На русском, конечно. Решил, издам контрабандно, но издам. Наподобие солженицынских книг. Тогда гласностью еще и не пахло. Тогда был еще СССР».
Нам Виталий Владимирович объяснил: «Дневники издать было трудно и невозможно: когда они были дописаны и в электронном тексте я их предлагал издательствам, от меня отказались все: украинские, российские и немецкие. Украинские и российские не ответили никто, немецкие издательства все ответили отказом. После этого дневник отца я разместил в Интернете, где мог. В 2003 году меня нашла сотрудник Института современной немецкой истории Эльке Шерстяной – она хорошо знает русский язык, с ней мы пошли в издательство, она рассказала о дневниках и спустя время я подписал с издательством договор, позже – в 2005-м году – вышла книга».
«Ибо верю в судьбу свою»
Дневники Гельфанда производят далеко не однозначное впечатление. Настолько неоднозначное, что, прочитав их полностью, я даже спросила Виталия Владимировича, перечитывал ли его отец записи, редактировал ли, хотел ли, чтобы они были опубликованы и не были ли они вообще задуманы, как литературное произведение?
«Конечно, перечитывал, – пишет Виталий. – Есть дневники послевоенные – он иногда там анализирует написанное им в войну. В таком виде, без редактирования, однозначно не знаю, хотел бы отец или нет, чтоб они были опубликованы. Но, я считаю, если бы сегодня у него была возможность спросить “публиковать в таком виде или не публиковать совсем?”, он бы согласился на публикацию однозначно. Он все время мечтал написать книгу о войне по материалу дневников, иногда начинал писать – есть тетради, но ни во что серьезное его начинания не вылились. И времени не хватило, и жизни».
Но о самих дневниках и впечатлении о них – после. Сейчас слово Владимиру Гельфанду.
02.07.1941 (…) 22 числа прошлого месяца посетил вместе с Олей и ее подругами Валей Иашковой и Майей Белокопытной Малый театр, который тогда у нас гастролировал. Шла комедия Островского А. Н. «Правда хорошо, а счастье лучше». Комедия ставилась знаменитыми народными артистами Союза и республики и прошла с большим успехом, несмотря на свойственную раннему Островскому слабость сюжета.
Веселые и возбужденные постановкой, мы покинули зрительный зал драматического театра Горького. По улицам суетилось множество людей. Трамваи были переполнены, и люди висели на подножках, так, что нам с трудом удалось сесть и выбраться из него на нужной остановке. У Оли узнали, что Германия объявила нам войну. Это было ужасно и неожиданно.
18.09.1941. Ессентуки. Сегодня месяц с того дня, как я покинул Днепропетровск. 17 августа мой город, город парков, город-красавец, подвергся бомбардировке, первой с начала войны. Я видел разрушения и дым нескольких пожаров, которые возникли в городе от бомбежки. Я слышал о жертвах – о множестве убитых и раненых на вокзале, об оставшихся сиротах.
Город постепенно пустел, и население его редело с каждым днем. Казалось нелепым это бегство жителей из города. (…) Я продолжал покупать книги, приобретать газетные статьи, посещать областную и рабфаковскую библиотеки и даже не подумал забрать из ДИРа документы. (…) Но город волновался. Каждый день происходили неожиданные события. Начали эвакуацию семьи членов горсовета и милиции. То и дело слышались сигналы автомобильных гудков – днем и ночью город оставляли тысячи его жителей. Начали растекаться слухи. Остающиеся в городе с негодованием смотрели на убывающих.
С фронта тоже приходили нехорошие вести. Наши войска оставляли один за одним города: Смоленск, Гомель, Коростень, Белую Церковь и Житомир. Фронт неотвратимо приближался, усиливались налеты немецкой авиации. Каждый день, каждый миг был полон напряжения и тревоги. Остановились заводы Петровского, Ленина, Кагановича, Молотова, станкостроительный и многие другие. Промышленность города-гиганта быстро сводилась на нет. Из города то и дело отправлялись эшелоны, вывозящие станки и оборудование остановленных заводов. Эвакуация усилилась, достать билеты на поезд стало совершенно невозможно.
Наша семья засуетилась. Стали и мы готовиться к отъезду. Я смеялся над подготовкой – до фронта оставались сотни километров. Но через несколько дней мне пришлось горько сожалеть о своем неверии в оккупацию города вражескими войсками.
06.10.1941. Вчера впервые посетил всеобуч. Занятия начались в 9. Нам дали четырех руководителей. Те разбили взвод на четыре отделения. (…) Командиром нашего первого отделения стал бывший кавалерист времен Гражданской войны. Он, пожалуй, самый славный среди остальных командиров – более образованный и, кажется, строже других.
23.10.1941. На улицах и в парке, в хлебной лавке, в очереди за керосином – всюду слышится шепот. Шепот ужасный, веселый, но ненавистный. Говорят о евреях. Говорят пока еще робко, оглядываясь по сторонам.
(…)
Я люблю русский язык. Люблю, пожалуй, больше, чем еврейский, – я даже почти не знаком с последним. Я не хочу разбираться в нациях. Хороший человек всякой нации и расы мне всегда мил и приятен, а плохой – ненавистен.
Всякий раз, когда я слышу антисемитские выходки, не только по отношению к себе, – душа наполняется безудержным гневом, возмущением и обидой.
06.05.1942. Сегодня произошло решающее событие в моей жизни – меня призвали в армию. Кадровым красноармейцем.
07.05.1942. В поезде. Еду в армию из Ессентуков в Майкоп.
Все зеленеет, все цветет на широких просторах земли Советской. Хочется жить, работать и наслаждаться природой, и потому еще сильнее проникаешься ненавистью к гитлеровской шайке разбойников. Месть, священную месть везу я в своем сердце.
06.06.1942. Вечереет. Мы подъезжаем к Купянску. Сейчас находимся в прифронтовой полосе. Родная украинская земля широко раскинулась повсюду. Но местность мне эта незнакома – я тут никогда не бывал.
Горю желанием попасть на Днепропетровский фронт, если таковой существует. Как отрадно и легко было бы сражаться за свой родной город. Но, где бы мне ни довелось драться с врагами, – я не отступлю и не струшу.
Собираюсь подать заявление в партию. Хочу идти в бой коммунистом.
(…)
Я не умирать еду, а жить, одерживать победу, бить врагов Родины своей. Буду бить их из миномета и словом – таковы мои мысли и чаяния. О смерти не думаю, ибо верю в судьбу мою, которая да сбережет меня от вражеских пуль.
28.06.1942. Война разорила крестьян и отравила им жизнь. Они недовольны и немцами, сеющими бомбы, и нами. Кто-то уворовал курицу, два других забрали у местных обитателей гусей. Еще одни во время артобстрела повыбивали стекла в одной хатке и хотели туда забраться.
(…)
Снаряды здесь рвутся как на передовой, хотя до боевых позиций отсюда не меньше пяти километров. Вчера осколком снаряда убило корову, другой – отбило ногу. Бойцы раскупили мясо. Мы не успели, хотя наши батальонные минометы расположены неподалеку оттуда. Выстрелы так оглушили наших минометчиков, и они так растерялись, что, обычно всегда первые в подобных ситуациях, вернулись ни с чем.
Магазин разбит, школа разбита, и еще много других зданий пострадали от обстрела. Весь процесс обстрела я наблюдал своими глазами. Видел мертвую корову и разрушенные здания. Военные объекты, а также войска – не пострадали, и выходит, что мины-то немцы побросали напрасно, невозместимо их стоимости по принесенным убыткам. Жалкие и бестолковые фрицы! Наша «Катюша» вам покажет, как нужно стрелять, а артиллерия поддержит ее своей огневой шквальной музыкой.
Только что мне сообщили, что едем на передовую. Наконец-то началось! Понюхаю пороху! Пора собираться.
(…) Мне необходимо выдвинуться. Мой лозунг – отвага или смерть. Смерть, нежели плен. Жизнь за мной должна быть сохранена судьбой. Пусть она обо мне заботится, мое дело завоевать себе бессмертие.
02.07.1942. Недавно вернулся из села, в котором находились до прихода сюда. Лейтенант разрешил пойти поискать чего-нибудь из еды. Оттуда, оказывается, эвакуируются или, откровеннее сказать – принудительно выселяются жители. Уже третий день страшная картина наблюдается мною: выбитые стекла оставленных жилищ, заколоченные двери и ставни, перья и головы недавно резаных курей, плачущие женщины и голые ребятишки, прибитые непрерывными окриками сердитых матерей.
Коров, оказывается, увели всех, не выдав селянам даже расписок. Одну женщину, отказавшуюся расстаться с коровой, какой-то лейтенант пристрелил, ранил в живот, и она сейчас умирает. Никто даже не пытается спасти ее.
Жители деревни рассказывают, что у них изымаются произвольно и насильно куры, гуси и прочая живность бойцами и командирами нашими. И, как бы иллюстрацией к их рассказам, впереди меня появилась кибитка, доверху груженная овощами и резаными гусями. Им не хватало хлеба, и бойцы, предводительствуемые лейтенантом, ходили по хатам, спрашивая у жителей хлеб. Жители деревни, а там остались одни старики, женщины и дети, негодуют и грозятся пойти сюда, на передовую, требовать защиты у бойцов.
13.03.1943. Сальск. (…) Евреев и здесь уничтожили всех поголовно. Коммунистов брали на учет и расстреляли самых ответственных. Остальных не успели. Расстреляли также одну пионервожатую и двух комсомольцев. Жены коммунистов работали без отдыха на оккупантов и получали лишь 200 грамм хлеба, но, по словам этой гражданки, местные жители симпатизировали немцам. И, когда те оккупировали их территорию, стали выдавать евреев, коммунистов и просто друг друга врагу. Староста выехал с гитлеровцами, убоявшись возмездия. Долго местная женщина рассказывала мне о немцах, о зверствах, чинимых ими на нашей земле.
Эти рассказы о массовых казнях ни в чем не повинных евреев заставляют меня с еще большей тревогой думать о дорогих родных моих из Ессентуков, об их судьбе. Как бы мне съездить туда, узнать хоть что-либо, ведь от Сальска до Минвод сущие пустяки. Попрошу коменданта на пересыльном пункте разрешения съездить в Ессентуки, хотя вряд ли мне что-либо удастся. Насчет немцев я навсегда решил – нет врагов для меня злее и смертельнее их. До гроба, до последнего дыхания. (…)
Все родные Владимира Гельфанда, оставшиеся в Ессентуках, действительно погибли, но он узнает об этом гораздо позже.
01.10.1943. Самая первая передовая из всех передовых.
У нас существуют различные понятия слова «передовая». Коренные обитатели тыла называют «передовой» территорию, отстающую от таковой на 10–50 километров. Фронтовые тыловики, что в 5–10 километрах от нее, называют «передовой» полосу в 2–3 километра от передних цепей. А мы, минометчики, считаем «передовой» территорию, отстоящую от ближайших немцев в 800 метров.
Но все это, конечно, не передовая в полном смысле слова, ибо впереди еще есть люди. Передовая, самая настоящая – это окоп, в котором я сейчас нахожусь. Впереди меня ни одного нашего человека. Впереди меня в густой заросли деревьев, в земной, расползшейся по земле зеленокудрой травке, в подсолнухах, в складках местности и в глубоких земляных окопах притаился враг.
Отсюда до немцев 300 метров, не более. Я долго всматривался в сторону противника, но ни одного фрица не заметил, хотя они должны быть хорошо видны отсюда. Маскируются.
Я задумал выявить огневые точки врага стрельбой из автомата, но тщетно – выпустил целый диск и лишился патронов. Противник не отвечал. Он притих в своей звериной злобе и притаился коварно в земле.
Рядом со мной пополнение. Слева, справа и сзади меня. Их только вчера сюда прислали. Они в гражданской одежде. Вчера я принял «взвод». Пишу взвод в кавычках, ибо количество людей в нем меньше, чем в нормальном минометном расчете – пять человек и один миномет.
(…)
Несмотря на сильную артподготовку – атаку и наступление провалили. Немцы открыли сильный огонь из всех видов орудий, подпустив пехоту близко. Подполковник звонил, просил, чтобы вернулись на старые места, хотя цель была достигнута и посадка была в наших руках. Видя, что мы ушли, немцы поспешно вернулись в посадку. Людей в нашей пехоте оставалось мало, более 40 человек было ранено, четверо убито и столько же пропало – человек 60 осталось у всего батальона.
Все это время Владимир Гельфанд «выращивает талант писателя», как он и обещал себе в начале войны, – пишет стихи и очерки в дивизионную газету «Кировец». Он пишет матери, что свои стихи отправляет только в дивизионную газету, потому что пока не способен на большее, и добавляет: «Возражений не прошу. Сам научился себя ценить». И при этом все время состоит в переписке с редакторами «Кировца»:
«Уважаемый товарищ майор Щетинин! Соглашаясь еще с изменением заглавия, я никак не могу согласиться, что слово “удостоен” пишется как “удостоин”» или «Уважаемый товарищ редактор! Стихотворение “Вперед, советские солдаты!” читал в Вашей газете. (…) Не первый раз я печатаюсь в газетах, но ни разу стихи мои не искажались до такой степени, чтобы я не мог в них признать своей руки. Стихотворение “Вперед, советские солдаты!”, помимо всего прочего, сокращено Вашей газетой. Слова заменены безграмотными, вроде “бежат”, когда надо “бегут” (от слова “бег”, но “побежали” – корень меняется). “Бежат, бежат, фашисты – каты”. Фраза “Лишь сверкает тучный зад” – меня возмутила ужасно. Ведь под этим всем моя подпись! Мало того, что рифма “зад” сюда насильно втиснута (конечно, зад – назад – замечательная рифма (!)), но здесь “зад” и неуместен, и не нужен. И потом, почему обязательно зад у гитлеровцев должен быть тучен? И почему он сверкает?»
4 или 5.11.1943. Чехово. Возле опытной станции села Акимовка, в лесопосадке, что перед станцией, заняли мы оборону. Вскоре туда подошли санитары 2 батальона и расположились в окопах (одиночных и глубиной в три штыка). Среди них была и Марийка, та самая Мария Федорова, с которой я не раз беседовал, будучи во втором батальоне, и которая так часто веселила минометчиков своей болтовней и смехом. Некрасивая и чуть горбоносая, но симпатичная астраханка, она была постоянным гостем нашей минбатареи.
Теперь я вновь увиделся с ней и долго с интересом разговаривал. Мы сидели в одном окопе. Она показывала мне свой пистолет ТТ и просила поставить на предохранитель. Потом ребята из моего взвода принесли мне соленых огурцов с перцем, и я угощал ими Марию. Кругом рвались, ухали и гудели снаряды, поднимая то близко, то далеко густой серый дым разрывов. Мария, обычно совсем не боязливая и решительная, была сейчас уныла и растеряна. Она вдруг стала говорить о смерти и еще о многом страшном и тоскливом: «Я чувствую, что нам всем не жить здесь сегодня… Здесь такой ужас… И зачем только я сюда пришла… Я могла остаться там, в санбате… Знаешь, я так боюсь одна… Я не выдержу сидеть в окопе». Я обещал, что вырою окоп на двоих, и успокаивал ее как мог. Потом снаряды стали пролетать рикошетом над самой головой с таким ужасным шипом, что казалось, что они специально пугают, издеваясь над человеческими нервами.
Вдвоем было нельзя сидеть в одиночном окопе – была опасность попадания осколков и пуль, трещавших над самым ухом, – разрывных. Я решил перейти в другой окоп, что был рядом. Окоп был помельче и находился в метре от первого. Только поменял я окоп – новый заурчал снаряд, зашипел неистово и с остервенением ударил в землю. Я упал навзничь в окопе, почувствовав страшный толчок вдруг в уши и голову. На минуту не мог прийти в себя, и, когда опомнился, понял, что был разрыв снаряда. Пилотки у меня на голове не оказалось, из носа брызнула кровь, и до одури заболело в висках. Сбросив с себя землю, присыпавшую меня, встал и стал звать Марию. Она не отзывалась. Было уже темно, и я решил, что ее присыпало в окопе. На мой зов пришли санитары и обнаружили на месте Марии и ее окопа одно месиво. (…) Марию наутро раскопали, расковыряли. Нашли одну ногу, почки и больше ничего. Да, – и пистолет ТТ нашли санитары. Марию зарыли и оставили в земле безо всякого следа и памяти. Я приказал своим бойцам сделать Т-образную табличку и, надписав на ней маленький некролог в память Марии, установил ее. «Так закончила свой жизненный путь Мария Федорова, 19 года рождения, астраханка, медаленосец и кандидат ВКП (б), старшина медицинской службы. Недавно, в дни Октября, приказом по полку Мария была награждена посмертно орденом Отечественной войны 2 степени».
18.11.1943 или 19.11, точно не знаю. Вслед за Житомиром, Фастовом и рядом других городов – сегодня узнал – пала Речица и еще какой-то город.
(…) Наша задача взять Чапаево, затем Шевченко, затем овладеть высотой за номером, название которой позабыл, и оседлать грейдер. Когда наступать будем – неизвестно, но ясно, что этими днями сегодня ли, завтра ли, но быть в готовности необходимо.
Получили водку, консервы – перед важной операцией всегда так. И бойцы догадываются, что что-то будет. Немцы, впрочем, тоже догадываются и очень тревожны. Ночью нервничали, как обычно, но стреляли меньше, а днем почти не стреляли из орудий – по-видимому, берегут снаряды. Стреляют с интервалами 1–2 часа, что впервые, особенно на этом участке, где они никогда не прекращали обстрел более чем на 20 минут.
(…) Неотрывно мечтаю о сладкой девушке и о блаженной любви. В глазах моих мерещится нежная, гладкая девичья грудь, такая широкая и родная, что в ней утонуть можно, забыв о горе и невзгодах. Когда же я наконец встречу ласку и любовь милого существа и почувствую трепет пробудившегося счастья в моем сердце? О, девушки, выделите ангела (а их среди вас немало), способного приголубить мою молодость, способного сделать жизнь мою счастливой и красивой.
(…) Только бы я не был ранен, не стал уродом – мечта единая моя сейчас. И вторая мечта моя – стать писателем. А что для этого надобно? Талант, трудолюбие и время.
Еще недостает мне награды. Столько воюю я, и никто не оценил мои усилия. Девушки санитарки, артистки, плохонькие дивизионные завскладами – и те носят медали на груди, а я? Не заслужил, должно быть…
26.12.1943. Получил вчера еще одно письмо от мамы. В нем она сообщает, что ее премировали валенками.
Капитан Чертовской ранен позавчера. Помню, как он шел по передовой во весь рост. Я сказал ему, что снайперы обстреливают, указал на склонившийся в ходу сообщения труп и на другие, кругом валявшиеся тела бойцов – всех убитых снайперами. Но Чертовской только рукой махнул. По-видимому, был пьян. Позже я узнал, что он ранен в ногу и живот.
В газетах новый гимн вместо „Интернационала”. Тут, конечно, не без влияния союзников.
23.05.1944. Первое чрезвычайное на фронте происшествие – это посылки. Впервые за службу в Красной Армии мне посчастливилось получить посылку от мирных советских граждан: кусочек сала, печенье, бумага. Прислали жители Одессы. Ответил им письмом. Но, конечно, всего, что одесситы выслали, не было в посылке. А в сегодняшней партии посылок, кроме бумаги и мыла, вовсе ничего не оказалось. Первые посылки были хоть и в распечатанных, но мешочках. Зато вчерашние – даже мешочков не имели, а бумага, в которую они были завернуты, была изорвана. Ясно, что мешочки или сумки, в которых посылались посылки, были распечатаны и половина (если не больше) содержимого в них, украдена. Сумки вскрывались, очевидно, так безобразно, что держать их больше нельзя было. И эти мерзавцы-тыловики были вынуждены залепить их бумагой, но и та, неоднократно развертываясь, к нам дошла полностью изорванной, и содержимое вываливалось наружу. С трудом удалось мне из девяти посылок сделать шесть более-менее приличных и передать бойцам. В одной из посылок была записка, в которой писалось о носках и платочках носовых, посланных бойцу. Ничего этого, конечно, не оказалось – одна бумага, конверты и мыло. Так тыловики отнимают последнее удовольствие, развлечение и отраду наших стрелков, беззастенчиво грабя даже посылки. Так в некоторых посылках были помазки, баночки для мыления, лезвия, а бритв не оказывалось и пр., и пр.
Заборцев у себя в роте тоже подчищает что возможно, выгоняя из помещения бойцов, распечатывает и забирает ценности. В первый день ему неудобно было самому хозяйничать. Он выгнал всех связных, всех, кто нес посылки, заявив, что остаются лишь он и парторг, – то есть я. Под предлогом распределения посылок он вскрывал каждую, забирая себе платочки и зеркальца, расчески, конфеты, спички, карандаши, туалетное мыло, зубные щетки и порошок, пасту и прочее, что еще уцелело от тыловых грабителей. Мне было страшно неудобно присутствовать при этом деле, но ничего поделать я не мог. Жаловаться тоже нельзя и некуда. Он пытался меня подкупить. И одно зеркальце я все-таки взял. Теперь жалею, что взял – чувствую себя слабым, униженным и никчемным.
24.05.1944. Вчера во время моего дежурства один пулеметчик тяжело ранил старшего лейтенанта из вновь прибывшей (и нахально расположившейся, без согласия командования) 88 части. Раненый скончался.
Я проходил траншеей по расположению роты, проверял бдительность часовых и накопанное за день по оборонительным работам. Вдруг услышал шум и поторопился туда. Когда уже был недалеко, услышал: «Товарищ старший лейтенант, за что вы меня бьете?» и другой: «А ты знаешь, что я замкомбат?! Прыгай в траншею! Пи… тебе! Расстреляю тебя! Ты еще будешь меня к командиру взвода вести?! Сейчас тебе капут!» Завязалась борьба.
Присутствовавшие при этом бойцы рассказывали, что в это время старший лейтенант схватил бойца за винтовку и стал тянуть в траншею. Винтовка была на боевом взводе. Когда я уже подбежал близко – через крики и ругань услышал выстрел, раздалось громкое «О-ой!». Забегали и заволновались люди. Я спустился увидеть. Стрельнувший боец со слезами тянул: «Товарищ лейтенант, перевяжите человека… винтовка была заряжена… я не знаю, как это получилось… он тянул … я не виноват…» Подошел санитар и стал перевязывать лейтенанта.
Потом мне люди рассказали обо всем, что произошло до моего прихода. Бойцы-пулеметчики Толокнова переносили на старое место украденные у них бойцами вновь прибывшей на оборону 88-й Гвардейской СД доски. Пулеметчики накрывали блиндаж. Пришел старший лейтенант и сказал бегом отнести все назад. Боец стал объяснять, что все это их, и не отдавал.
Лес, который хотел тот забрать, боец самоотверженно защитил, пусть даже ценой гибели старшего лейтенанта. Все бойцы и командиры, в том числе заместитель командира роты, удовлетворенно констатировали, что правильно сделал боец, ибо этого замкомбата все ненавидели: он бил бойцов рукояткой своего револьвера, многим бойцам и командирам без причины угрожал расстрелом.
19.08.1944. Самое тоскливое на войне, самое кошмарное в момент боя – сидеть в окопе, в щели, наблюдать дым от рядом разрывающихся снарядов, чувствовать дрожание земли, чувствовать запах гари и ощущать неровное сердцебиение в своей груди. На воле, в бою, в момент схватки с противником, забываешь и страх, и опасность, и никогда не испытываешь такого неприятного ощущения, как сидя на одном месте, в бездействии, проникнувшись навязчивой мыслью о неудобном соседстве с кромешным адом смертельно злых и беспощадных.
(…)
От роты осталось человек 30. Было 70. Два командира взводов убиты, один ранен. Я присутствовал, когда они получали задачу. Те, что убиты, – лейтенанты-узбеки или калмыки, были бледны, и на их лице я прочитал смертельную тень мертвецов. Я испугался при взгляде на безразлично-мертвенное лицо одного и на его ровные, нежизненные ответы, на торопливо-неровные расспросы другого и испуганное мигание глаз и понял, что им не жить. Мне хотелось тогда закричать, пожать им руки и успокоить перед боем их сердца, но я не посмел этого сделать, ведь не ребенок же я. Младший лейтенант отвечал бойко, чуть испуганно, но уверенно, и в его словах чувствовалась жизнь и способность за нее бороться. Не знаю, жив ли он, но, кажется, здравствует.
Третьего командира взвода, младшего лейтенанта Елисеева, я не видел перед боем.
Много оружия осталось на поле боя. Пехотинцы, оставшиеся в живых, проявляли большой героизм. Одного такого героя, который, очевидно, так и останется безвестным и не награжденным, я видел сегодня. Он был ранен в обе руки, но ранеными руками перевязывал других раненых (не было санитаров), вынес этими же руками 10 автоматов и одиннадцатый свой. Больше у него не хватило сил и, когда я встретил его, он истекал кровью.
Продолжение следует.
Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».
От традиционных «губернаторских» мероприятий это отличалось кардинально: форматом, местом, аудиторией. В камерной обстановке кинотеатра «Портал» поговорить с руководителем области собрались в большинстве своем люди, которых, без преувеличения, можно назвать элитой (в хорошем смысле слова) региона. Крупные бизнесмены, меценаты, люди культуры, медицины, образования, спорта, студенты, ученые… Специально не звали чиновников, мэров, глав РГА, депутатов – чтобы избежать традиционного официоза и услышать как можно больше свежих, конструктивных идей от людей, не скованных традиционными косностью и замшелостью служебных рамок и привычного инстинкта самосохранения отечественных клерков.
Возможно, Кировоградщина получит собственный карго-аэропорт – на базе аэродрома Канатово, использовать который по назначению предложил студент летки Владислав Боровлёв. Увы, пассажирский аэропорт, как хотели раньше, признал глава ОГА, сделать там невозможно…
В Знаменке по сей день две системы водоснабжения — собственно города и железной дороги. Часть абонентов — жителей города и почти все предприятия железной дороги получают воду отдельно из скважин. До сих пор сохранились водоразборные башни, из которых заправляли еще паровозы.
— Постороннему человеку может показаться, что Светловодскому водоканалу должно быть проще всех. Город же стоит на воде, вот она — совсем рядом. Но на практике все как раз наоборот.
Невероятно смешная комедия положений в самом лучшем понимании этого жанра. Жанра, любимого всеми странами и народами, несмотря ни на что и на протяжении нескольких столетий.
– У вас было уже немало юбилеев. Чем отличается этот? О чем вы подумали, проснувшись с утра?