Людмила Липняк всю жизнь проработала в школе. О своем детстве никогда никому не рассказывала, пока однажды директор не отказался дать ей всего-то 4 дня на самоподготовку — Людмила Борисовна заочно получала второе высшее образование и никогда ранее положенными льготами не пользовалась. А директор все повторял и поучал, что он-де всю войну на фронте отпахал, и пединститут закончил, и вообще… Женщина выслушала все и, первый раз в жизни повысив голос на начальство, прокричала со слезами на глазах: «Вы на фронте были, да? И сто грамм пили, и вперед шли: убьет — не убьет. А я в концлагере была, меня избивали, я голодала, меня рвали собаки, била током колючая проволока. Вы — герой, а я — нет?..»
После этого ее вместо других ветеранов, которых присылали по разнарядке, все чаще стали посылать выступить перед учениками с рассказами о войне. Людмила Борисовна говорит, что поначалу не могла вспоминать — все время плакала.
— Потом успокоилась как-то, но, только по телевизору увижу кадры черно-белые оттуда, из-за ключей проволоки, не могу сдержаться…
Война пришла на советскую землю, когда Людмиле было десять с половиной лет. Она жила в Новоукраинском районе, в селе Дымино, с тетями, бабушкой, мамой. Мужчин в деревнях девочка почти не видела, всех на войну забрали.
— У нас корова была одна, дурная такая, все норовила убежать. Я ее искала, и вдруг вижу — с пригорка едет колонна странных мотоциклов, не наших каких-то. Потом сказали, что это немцы приехали.
Так начались годы в оккупации. Фашисты заняли без боя село и вели себя, как хозяева жизни. Людмила Борисовна говорит, первое, что они делали, когда без стука входили в дома, открывая ногами двери, — это не «курку» и «млеко» забирали, а теплые вещи: кожухи, ватные одеяла…
— Там мы до 1943 года и жили. Взрослые в колхозах работали, мы в школу ходили, — говорит наша собеседница. — Правда, нормальной учебой это назвать было сложно. Помню, мы учили «Отче наш» и пели с учительницей песенку «Ми будуємо мотори». А все остальное время ходили по округе и травы собирали…
Немцев, говорит Людмила Борисовна, они — дети — поначалу особо не боялись. Страшно стало, когда мама выпасала уток, а немец хотел их забрать. «Это же наше, что вы делаете?» — попыталась возразить мать, на что фашист достал пистолет и сделал вид, что сейчас ее расстреляет.
— Но по-настоящему мы стали бояться позже. У нас в доме жили мальчик и девочка, сиротки, постарше меня. Откуда они взялись, не помню. И вот однажды немцы их избили плетками, — возле клуба, говорит она, стояли лавки, на которые оккупанты клали «провинившихся» людей, стариков и детей в том числе, и до крови хлестали их. — Мишку нашего так побили, что у него кожа полопалась…
После этого случая Люда стала сторониться фашистов, в ее детское сердечко закрался настоящий животный страх.
В ее хате фашисты не жили, так, заходили время от времени. Когда они являлись, мама тихо шикала на детей: «А ну, быстро на печку!», а немцы в это время рассиживали за столом и пили водку или самогон, закусывая нехитрой деревенской снедью…
Однажды Людмила со своей двоюродной сестричкой Валей возвращались из соседнего села от бабушки. Дело было в марте 1943 года. На пути девочек встретилась колонна людей, которых гнали в Германию.
— Нас конвоиры увидели и тоже забрали, — так девочки внезапно попали в плен. Родные 3 года не знали, что с ними, живы они или нет…
— Я плохо помню, как мы шли, как нас подгоняли. В колонне были молодые девушки, женщины с грудными детьми. Одна не могла уже нести малыша, он тяжеленький же. Так она его на козу посадила и вела. А потом в толпе эта коза затерялась, мамочка потеряла в суматохе из виду ребенка, кинулась искать. Немец, чтобы навести порядок, стал ее избивать…
Добрели до какой-то станции — Париж называлась. Я потом все не могла понять, откуда это название, пока недавно в документальном фильме по телевизору не увидела эту табличку, — говорит Людмила Липняк. — Нас погрузили в товарные вагоны. Разделили людей. Я, когда оформляла документы, из архива узнала, что из Дымино в этой колоне было 15 человек.
Но, слава Богу, Люда с Валей попали в один вагон. Ехали несколько дней, стоя, прислонившись друг к другу спали, не то что прилечь, сесть было некуда, людей набили в товарняк, как селедок. Валя заболела. Кто-то решил, что ей надо есть соль. Нашли где-то соль, накормили. Все ей пить потом хотелось, а воды не было…
Эта болезнь даром не прошла — поезд, соль, холод вылились в туберкулез. К тому же на остановке где-то в болотистой местности людей выгнали из вагона, и спали они прямо на земле. «Днем жижа была, тепло даже, а утром просыпаемся — землю подморозило».
Так, в мучениях, пленные доехали в Краков. Оттуда — в Германию. Но в месте назначения поезд не «разгрузили», а развернули обратно, в Польшу. Через несколько суток ужасной дороги люди вышли в Перемышле, где находился лагерь военнопленных.
— Это было как обычное село, только огороженное забором. В самом Перемышле жили «раскуркуленные» русские, украинцы, белорусы. У них были сады, огородики, они держали хозяйство. Я смотрела за чьим-то ребенком, а Валя в саду работала. Нас там эти русские поляки кормили хорошо, вообще относились нормально. Днем мы работали, на вечер в лагерь возвращались…
Там жить было спокойно, и Люде даже нравилось. Пока однажды ночью всех пленных не подняли по тревоге и не погрузили снова в поезд, который привез людей на формировочный пункт.
— Там нас раздели догола, побрили налысо. В одну дверь заходили на дезинфекцию, из другой выходили, — вспоминает Людмила Борисовна. Здесь, в «предбаннике ада» никто на родственные связи не смотрел. Валю с Людой хотели разделить. Валю отправляли в туберкулезный лагерь, а нашу собеседницу — куда-то в другое место. «Мы стали плакать, и одна немка попросила за нас». Так обе девочки оказались в концлагере в Гросштетене.
— Там, за колючей проволокой, которая била током, стояли отдельные бараки. Там держали коммунистов, комсомольцев… А мы жили в крохотной будочке, таком себе вагончике: 3 нары с одной стороны и 3 — с другой, развернуться негде.
В таких будках, помнит Людмила Липняк, жили целые семьи. Одна — муж, жена и двое детей, другая — одинокая мать с девятью детишками мал мама меньше.
— Нас — детей — вначале отправляли на всякие сельхозработы: на базах перебирать морковку, брюкву. Я тогда не все понимала, уже потом дошло — мы же по не знанию связными, оказывается, у наших партизан были. Придем на базу — а там хлопцы бумажечку какую-то дадут. Ее надо было под камень положить, который возле магазина был. Нам взрослые деньги давали, а мы на них покупали лимонад — конвоиры за этим лимонадом спокойно отпускали, вот мы эти бумажки и меняли…
Но, видимо, эту связь немцы обнаружили. И детей больше без присмотра не оставляли.
— Как на базу запретили ходить, так больше я ничего не делала. Стояла только у колючей проволоки и смотрела в небо…
Кормили в концлагере плохо. В основном шпинатом и брюквой. Люда не могла это варево есть, ее постоянно тошнило. Поэтому она придумала обмен: с понедельника по субботу голодала, отдавая вареный шпинат какому-то дядьке, зато он в воскресенье делился с ней гнилой картошкой и прокисшей морковью, которыми «баловали» один раз в неделю.
— Возле забора росла крапива, мы ее почему-то «конопелькой» звали. У меня были худые руки, поэтому я, одна из немногих, аккуратно просовывала их между колючками, чтобы током не ударило, и рвала по листику — пожевать…
Был в рационе пленных и хлеб. На вид — хлеб, а по сути — спрессованная шелуха проса. Людмила Борисовна говорит, когда этот кусочек в рот засунешь, а потом водой запьешь — задохнуться можно, оно все рассыпается…
— У нас на кухне работал Леня из Харькова. По ночам он вылезал из окна раздаточной и прятал в сарае, где хранились брикеты из кокса, настоящий хлеб, что пекли для немцев. Мы потом туда пробирались, доставали и ели…
— Однажды я увидела у одной немки яблоко, красивое такое, краснобокое. Я попросила. А эта немка собаку на меня натравила, псина набросилась, стала меня рвать на куски. А немец еще и плеткой сверху бьет…
Людмила Борисовна помнит, что холодно не было. Климат был мягкий, все время шли дожди. Люди часто болели, умирали…
— Они вывозили всех: и тех, кто помер, и полуживых — не разбирались. Просто складывали на подводу, человек по 10-12, скидывали в яму и известью присыпали головы. Вот и все похороны, — плачет она. — У нас в лагере был такой Андрей, коммунист. А его сестра Маруся в Берлине переводчицей работала. Не знаю, как оно там получалось, но она умудрялась передавать ему посылки… Он тоже умер, но его красиво похоронили, в гробу, она похлопотала…
Вале, больной туберкулезом, в лагере становилось все хуже и хуже. Она умирала.
— У нас с ней были домотканые рубашки. Одна женщина взяла их, распустила и смастерила саван. Когда Валя отошла, мы ее в него завернули. А фату тетя Нюра дала. Ей посылка пришла от сестры, что на Краковской ГЭС работала, и там шелковые шарфы были. Вот один шарф Вале на голову повязали, чтобы в фате похоронить…
Их лагерь, говорит Людмила Борисовна, не бомбили. Не знает почему, ведь место было стратегическое: с одной стороны — авиационный завод, с другой — танковый, с третьей — Берлин недалеко. Только в одну ночь, перед самым освобождением, бомбежка была, много людей полегло. Хотя пленных предупредили партизаны, что надо прятаться в бомбоубежища, а когда придут танки со звездами, помогать им зайти в лагерь.
Танки пришли. Но без звезд. Советские солдаты перерезали колючую проволоку, обесточили ее, открыли бункер, где люди прятались, выпустили их.
— И мы побежали навстречу фронту. Кто как. Кто-то в танк залез и с танкистами ехал, кто-то детей на подводу погрузил и трусил рядом потихоньку.
Советские солдаты стали опекать освобожденных узников, дали сопровождение — и бедные, изможденные люди пешком шагали до какого-то села, почти до границы с Польшей.
— Там нас накормили. Предупредили только, жирное не ешьте. Но многие не послушались и умерли…
Людмила Липняк хорошо помнит, как уже на поезде ехала домой. Остановился состав где-то в поле, и выжившие люди, смеясь, бегали по весеннему цветущему полю и дышали свободой…
— Я не помню Дня Победы. Просто объявили, что война закончилась, да и все…
Когда Люда добралась наконец домой, маму просто не узнала. Измученная горем женщина, в мыслях похоронившая дочь, всю войну скиталась по Украине, надеясь отыскать хоть какие-то следы своего пропавшего ребенка.
После войны Людмила Липняк поступила в педагогическое училище. Работала в Кировограде, вначале в 20-й школе, потом — до самой пенсии — в 4-й. Болезнь сломала женщину, ее на 3 года парализовало. И так, лежа на стульях, она сдала вступительные экзамены в пединститут, который потом блестяще закончила.
— Меня часто дети спрашивали о войне. Я им рассказывала. А сейчас никому это неинтересно. Спасибо вам, что пришли, поговорили. Память о войне — тяжелая, но забывать это время нельзя…