Сергей Довлатов в книге «Соло на ундервуде» вспоминает: «Когда-то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Фёдоровна спросила:
— У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?
Наверно, я должен был ответить — у вас. Но я сказал:
— У Риты Ковалёвой.
— Что за Ковалёва?
— Райт.
— Переводчица Фолкнера, что ли?
— Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.
— Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?
— Без всякого сомнения.
Панова задумалась и говорит:
— Как это страшно!..»
«Вы — первая читательница, Рита!»
Еще один гений, с которым судьба свела Риту Райт, - Самуил Яковлевич Маршак. В воспоминаниях о нем «Надписи на книгах» Рита Райт пишет: «Мы познакомились в Ленинграде в 1924 году. В тот вечер, за ужином, С.Я. подсел ко мне и стал расспрашивать о Маяковском, о Бриках, о тогдашних литературных спорах. (…)
Прошло года два. Встречались мы редко и как-то «шапочно», поэтому я очень удивилась и обрадовалась, когда мне домой позвонил Маршак и сказал, что прочел мою книжку «Красный Треугольник». Это была маленькая книжечка для детей об одном из самых больших ленинградских заводов. (…)
Он начал сразу: «Вот что, голубчик, я только что прочел вашу книжицу…» И, объяснив, что это пока еще «вообще не книжка», но что видеть я умею и писать тоже могу, попросил «завтра же, ровно в десять утра», прийти к нему, так как он хочет сделать из меня «хорошего детского писателя».
Я очень обрадовалась, что можно пойти в гости к Маршаку, совершенно не подумав о цели визита.
С Маршаком в кабинете сидел хмурый парнишка в толстом белом свитере.
— Это — Леня Пантелеев, один из авторов «Республики ШКИД», - сказал Маршак.
Леня угрюмо покосился на меня — видно, помешала — и ушел, а Маршак рассказал мне о нем, о его друге, Белых, и об их книге, не то уже вышедшей, не то выходившей в «Детгизе» при участии Маршака. И, рассказывая мне о своей работе с начинающими авторами, Маршак тут же подробно изложил план той книги, которую я — молодой физиолог — должна, вот именно ДОЛЖНА написать для детей.
Все, кому посчастливилось слышать, как Маршак рассказывает какой-нибудь свой замысел, помнят, до чего это интересно. Маршак был мастером устной речи, блестящим импровизатором, с колоссальной, сохранившейся до конца жизни памятью на стихи и прозу.
Я слушала, поражаясь этому дару, но, когда он остановился, рассказав чуть ли не по главам мою «будущую» книгу, я робко сказала, что все это, конечно, очень увлекательно, только я вовсе не собираюсь стать детским писателем.
И тут Маршак рассмеялся.
Век не забуду, как он хохотал. Он снял очки, вытирал слезы, переводил дух — и снова заливался смехом. Не совсем понимая, в чем дело, я смеялась вместе с ним — уж очень это было заразительно.
Отдышавшись, он сказал:
— Это как в старом анекдоте: один человек дал объявление: «Ищу спутника для поездки за границу», и ранним утром его разбудил бешеный звонок. Он испуганно открыл двери: оказывается, пришел человек — сказать, что он с ним не поедет…»
А в 1947 году Рита Райт и Самуил Маршак случайно встретились в Доме отдыха на Рижском взморье, много гуляли, разговаривали, пишет Рита Райт.
«Но вдруг за завтраком Самуилу Яковлевичу подали огромный конверт из «Госиздата»: гранки перевода шекспировских сонетов. Самуил Яковлевич пришел в полное отчаяние: он ждал эти гранки гораздо позже, в кои-то веки решил отдохнуть, а тут свалилась такая махина…
— Давайте я вам помогу править, - предложила я, - вдвоем мы сделаем все быстрее.
И мы засели за работу.
Всякий, кто работал с Маршаком, помнит, какой это был «запойный» человек. Его немыслимо было оторвать от стола, заставить вовремя пообедать, отдохнуть, уж не говорю — пойти погулять. Ежедневно мы сидели до позднего вечера, почти без перерывов. Сначала я читала вслух каждый сонет по-английски, потом — перевод. Потом — все варианты, сравнивая строку за строкой, выбирая лучшую по звучанию, по близости к тексту. (…)
И когда вышли сонеты — крупное событие в литературной жизни страны! — я получила книгу 22 апреля 1949 года с надписью:
Немало прожито
и много пережито,
Пока рождался
этот скромный том,
В него войдите,
как в знакомый дом,
Вы — первая читательница, Рита!
А на предпоследнем издании сонетов, 26 января 1964 года, после того, как мы снова сверили вместе всю книгу с подлинником и Самуил Яковлевич из-за чьей-то мало обоснованной критики чуть не испортил некоторые строки, уже ставшие почти пословицами, он мне написал: «Дорогой Рите, которая вовремя остановила нож, занесенный мною над моими сонетами. Благодарный С. М.».
С того лета на взморье до марта 1964 года, когда мы вместе отбирали переводы из Блейка для журнала «Иностранная литература», мы немало поработали с Маршаком. Мое дело было — «придираться», и я это делала весьма добросовестно.
(…)
Иногда я упрямилась, особенно в толковании английского текста. С.Я. сердился, называл меня «схоласткой» и «начетчицей», но все же бывали случаи, когда он со мной соглашался. Конечно, я ничего не предлагала, не подсказывала — это было бы просто глупо: прислушиваясь к «придиркам», С.Я. сам находил новое, точное и красивое решение.
Несмотря на блестящее знание английского - а Маршак знал язык, как редко кто его знает, - мы иногда вылавливали и какую-нибудь смысловую «блоху». Так в одной из сатир Бернса С. Я. принял слово «фарт» — fart — за сокращенное название монеты «фартинг» — farthing — и очень смеялся, когда я ему сказала, что означает это малоприличное выражение (неприличное слово, означающее метеоризм. — О.С.).
(…)
«Придиралась» я иногда к самым неожиданным вещам. Скажем — в каких-то стихах попался жук, у которого что-то делали «надкрылья».
Спрашиваю: «А вы уверены, что у этих жуков есть надкрылья?» — и уже достаю энциклопедию: даже если С.Я. твердо знает, что надкрылья есть, он все равно себя проверит.
А если энциклопедия не помогает, начинаются звонки по телефону. Однажды мне показалось неточным какое-то астрономическое выражение — то ли звезды попали не туда, то ли видны были не в то время года. Из энциклопедии ничего не узнали.
«Голубчик, надо позвонить какому-нибудь астроному, только непременно крупному, чтобы ошибок не было», - волнуется Маршак. Я вспоминаю, что когда-то, в студенческие времена, встречала известного теперь астронома Б. А. Воронцова-Вельяминова, и говорю об этом С. Я. Отступления нет — приходится звонить профессору Воронцову-Вельяминову объяснять ему, кто говорит и по чьему поручению мне надо узнать то-то и то-то. И профессор с удовольствием объясняет все, что надо, я записываю, С.Я. его благодарит, а в стихах звезды становятся на свое место.
(…)
Весной 1963 года я была в Шотландии. Уже с 1953 года по настоянию Самуила Яковлевича я занималась биографией Бернса и переводами его великолепной прозы.
Пригласил меня Эмрис Хьюз, депутат парламента от Эйршира. Этот округ так и называется Burns Country — родина Бернса.
Эмрис Хьюз — «Амвросий Иванович», как его окрестил Маршак, - и его жена Марта («Марфа Петровна») были связаны с С.Я. многолетней дружбой. Они часто гостили у него в Москве и в Ялте, а в 1955 году в старинном доме Хьюзов, в шотландском поселке Камноке, гостила советская делегация, приехавшая на юбилей Федерации клубов имени Бернса, - С.Я. был почетным президентом этой федерации.
И когда я приехала в Камнок, меня поместили «в комнате Маршака».
В течение двух недель, что я провела в Шотландии, Маршак был рядом со мной. В Доме-музее Бернса стояли все его переводы, в книги записей его рукой были вписаны строки стихов, добрые пожелания. На фермах, где жил Бернс и где теперь живут правнуки и праправнуки его земляков, при одном упоминании о «мистере Маршаке» люди начинали улыбаться, кивать головой, говорить всякие хорошие слова «о добром русском джентльмене». В дамфризской таверне «Глобус», где сохранилась в неприкосновенности комната, куда приезжал Бернс со своей фермы, хозяйка таверны «Ма Браун», указывая на высокое кресло, сказала, что «в этом кресле любил сидеть Рабби Бернс, а последним тут сидел человек, сделавший Бернса русским, - мистер Маршак»».
Рита Райт оставалась неофициальным секретарем Маршака вплоть до его смерти в 1964 году: записывала все, что он говорил, систематизировала и «придиралась».
Маленькая серая книжка
«В жизнь моего поколения Рита Яковлевна буквально ворвалась в виде серенькой книжечки с тщедушным подростком на обложке, в которой, кроме одного из самых известных и значительных романов американского писателя Дж. Сэлинджера — «Над пропастью во ржи», было ещё несколько не менее известных рассказов (Издательство ЦК ВЛКСМ, «Молодая гвардия», 1965)», - пишет Любовь Качан в статье «Ее величество переводчик!», вышедшей в нью-йоркской газете «Новое русское слово» в 1998 году, к столетию со дня рождения Риты Райт. И далее: «Воспитанная на литературе, учившей делить мир только на белое и черное, предлагавшей без всяких умственных усилий с твоей стороны распознавать, что хорошо, а что плохо, и оценивающей людей только по приносимой ими обществу «пользе», я с изумлением открывала совершенно новый мир, абсолютно непохожий на тот, в котором жила».
Мне сложно понять, какой эффект произвел Сэлинджер в 65-м (надо сказать, что отрывки из романа печатались в «Иностранной литературе еще в 1955-м). Я впервые прочла «Над пропастью во ржи» в 80-е и в следующие десять лет перечитывала, наверное, ежегодно. Тогда я ничего не знала о нашей землячке Рите Райт и даже не задумывалась о том, что книгу эту, написанную от лица американского подростка, перевела для меня женщина, которая годилась Холдену Колфилду в бабушки и никогда не была в Америке! Язык романа был совершенно органичен, не казался книжным или искусственным (как казался искусственным, нарочитым перевод, например, «Заводного апельсина»).
Переводчик Сергей Таск в фильме «Экология литературы. Рита Райт-Ковалева») рассказывает, что, прочитав Сэлинджера, Рита Райт не сразу взялась за перевод:
— Она донимала всех вопросами, как говорят подростки, не только нас, но и таксистов, продавцов в магазинах, выискивала какие-то сленговые слова в желании поймать верную интонацию. Объясняла, что не возьмется за перевод, пока у нее в голове не зазвучат голоса персонажей.
Голоса зазвучали. Перевод Риты Райт до сих пор считается каноническим, хотя его и критиковали. Во-первых, за незнание американских реалий, у Райт вместо гамбургеров, например, бутерброды с котлетами — но как еще она могла назвать их в 55-м? А во-вторых, за то, что она сильно смягчила авторский стиль — в Америке Сэлинджера критиковали за ненормативную лексику и он был запрещен для чтения в школах. Это правда. В переводе Риты Райт, например, Холден рассуждает: «Мне иногда кажется — вот я умру, попаду на кладбище, поставят надо мной памятник, напишут «Холден Колфилд», и год рождения, и год смерти, а под всем этим кто-нибудь нацарапает похабщину». В оригинале герой предполагает, что на могиле будет написано Holden Caulfield, fuck you!. Но опять же: что могла сделать Рита Райт, написать какой-нибудь близкий по значению русский мат и отправить перевод в «Иностранку»?
В 2008 году вышел новый перевод Максима Немцова «Ловец на хлебном поле» — желающие могут сравнить. До этого, конечно, многие пробовали переводить культовый роман, но только перевод Немцова оказался настолько хорош (или настолько скандален), что его напечатали и вообще стали сравнивать с переводом Райт. Сегодня мы можем сравнить с Ритой Райт и украинский перевода Логвиненко 1984 года, который сейчас читают в школах.
Но в 1955-м сравнивать было не с чем. Ученик и протеже Риты Яковлевны, художественный руководитель театра «Эрмитаж» Михаил Левитин, в своей авторской передаче о ней рассказывает, что для цеха переводчиков 60-80 годов Райт-Ковалева была непререкаемым авторитетом:
— Она переводила с шести языков! Если ей нравилось произведение на том языке, который она знала недостаточно хорошо, она просто учила новый язык в совершенстве. Так она перевела «Дневник Анны Франк» с голландского. Помню, как она отчитывала Аксенова, прекрасного, в общем-то, писателя и переводчика, за то, что он перевел «Рэгтайм» Доктороу: «Вася, какое вы имели право с вашим уровнем языка брать «Рэгтайм»?!» — Аксенов оправдывался, что ему дали, разрешили. - «Вася! Этого нельзя было делать! Как же вы не понимаете?»
Кстати, о языках. Конечно, право переводить буржуазных писателей нужно было завоевать. В 50-е, чтобы заслужить славу благонадежной переводчицы, Рита Райт выучила болгарский и переводила болгарских соцреалистов.
«Мой друг Курт»
Сергей Довлатов пишет: «С Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами.
Гор Видал заметил:
— Курт замечательный писатель, но, к сожалению, его романы страшно проигрывают в оригинале…»
Правда ли это, неизвестно, Довлатов не слишком стремится к документальности, да и Гор Видал вряд ли настолько хорошо знал русский, чтобы сравнивать. Но факт: в Москве 70-х Воннегут был более популярен, чем на родине. Возможно, благодаря Рите Райт, а возможно, потому что советским читателям особенно не с чем было сравнить. То, что Воннегута вообще печатали, было чудом.
Рита Райт взялась переводить его в конце 60-х. Михаил Левитин вспоминает: «Риточка говорила: «Воннегут учит людей отличать важное от неважного, и глубже: человеческое от звериного, гадючьего. Он делает это очень тонко и незаметно, но именно ради этого я его перевожу»».
Она не получала официального заказа на перевод. Романы Воннегута ей прислал американский профессор Дон Финн. И Рита Яковлевна сначала просто читала Воннегута запоем. Потом написала автору, и в 1970-м в СССР впервые вышла «Колыбель для кошки». С тех пор эта книга в переводе Ковалевой переиздавалась 38 раз! (И это только отдельным изданием, не считая сборники и антологии.)
Позже Рита Райт написала книгу «Канарейка в шахте, или Мой друг Курт». Она пишет: «Перевод обоих этих романов — «Колыбель для кошки» и «Бойня № 5» был одним из самых памятных событий в моей долгой литературной жизни.
Отношения переводчика с переводимым автором — штука сложная, я бы даже сказала, интимная, душевная. Если это классик — уходишь в глубь веков, стараешься проникнуть в ту эпоху, восстановить реалии, традиции, нравы давно ушедшего прошлого. Но если автор — твой современник, живет сегодня где-то рядом, хотя и на другой стороне Земли (а как часто мы забываем, что Земля круглая!), то возникает — должна возникнуть! — живая связь, личная приязнь, когда, как говорит мой любимый герой из повести Сэлинджера, «прочтешь его книгу — и хочется позвонить ему по телефону».
Мне очень хотелось позвонить Курту Воннегуту по телефону, но первым позвонил он сам: он читал лекции в английских университетах, я работала в парижском Музее Человека, собирая материал для книги об одной из первых групп Сопротивления. Голос по телефону был удивительно мягкий, даже робкий, и только к концу разговора, условившись встретиться в Париже, мы оба рассмеялись, когда он сказал:
«Вы меня сразу узнаете — я длинный-предлинный, и волосы длинные, и усы…»
Суббота. Холл одного из небольших отелей Парижа. И навстречу мне из глубокого кресла подымается огромного роста, очень элегантный человек с курчавой шапкой волос и совершенно детскими, широко раскрытыми глазами.
Эта встреча стала началом многолетней дружбы. Воннегут присылает мне все свои книги — часто еще до выхода, в верстке, и много пишет о себе, своих планах, своей работе.
Как-то он сказал, что писатель на этой планете — как канарейка в шахте: в старину шахтеры, проверяя, нет ли в забое опасных газов, брали с собой эту птичку — она особенно чувствительна к малейшим изменениям в атмосфере, незаметным для людей».
Позже Курт Воннегут дважды приезжал к Рите Райт в 1974 году и в 1977-м. Их много фотографировали — уж очень колоритно они смотрелись: огромный шумный лохматый американец и крошечная старушка. На одной из фотографий рядом с Ритой Яковлевной и Куртом совсем молодой Михаил Левитин. Он вспоминает, что Рита Райт попросила помочь ей встретить «Воннегутика». Они познакомились и подружились, в 1976 году Левитин поставил «Странствия Билли-Пилигрима» по «Бойне № 5» в Москве, в Театре Советской Армии.
Рита Райт пишет:
«К премьере Воннегут прислал нам телеграмму, она была напечатана в английской газете «Москау Ньюз» по-английски, а в «Известиях» по-русски:
Никогда я не был так счастлив и горд. Поставьте кресло в кулисах для моей души, мое тело вынуждено остаться дома. Красная Армия спасла мне жизнь в 1945 году (Советская Армия освободила американских военнопленных под Дрезденом) и теперь подарила мне театр. Если бы я мог, вступил бы в ее ряды. Вся моя любовь вам, мои сестры и братья по искусству. И подпись: Курт Воннегут, бывший рядовой американской пехоты, личный номер 12102964».
Любопытная деталь: Михаил Левитин вспоминает, что представляли спектакль Константин Симонов и Лиля Юрьевна Брик! Старую подругу, конечно, привела Рита Яковлевна.
Рита Райт-Ковалева перевела на русский язык все, написанное «ее Воннегутиком» до середины 80-х.
«Меня нужно беречь»
В 1974 году совет по переводам Колумбийского университета присудил Рите Райт премию Торнтона Уайлдера — самую престижную переводческую премию в США. «Она очень ждала эту премию, по безденежью, - вспоминает Михаил Левитин. - Страшно долго ждала, что ее пустят в Америку. Не пустили, но перечислили тысячу рублей».
Курт Воннегут в связи с этим написал в Союз писателей СССР открытое письмо «Пустите Риту Райт в Америку!». Оттуда ему ответили, что, мол, пустили бы (пускали ведь и во Францию писать книгу о Борисе Вильде, и в Шотландию — писать о Роберте Бернсе), но больная немощная старуха не перенесет такого путешествия.
В книге Владимира Войновича «Автопортрет: Роман моей жизни» есть целая глава, посвященная его встрече с Ритой Райт в поликлинике Литфонда в 1974 году. Войновича только что исключили из Союза писателей, и эти воспоминания пронизаны обидой на тех, кто не подал руку или подал, но без должного энтузиазма: «Идет мимо в другую сторону Рита Яковлевна Райт-Ковалева.
— Здрасьте! — говорю я ей.
— Здрасьте! — отвечает она мне как малознакомому, но, пройдя несколько лишних шагов, останавливается и возвращается: — Ах, Володичка, милый, здрасьте, здрасьте, я так плохо вижу, я вас не узнала. - И с надеждой, что говорить со мной не опасно: — А вас из Литфонда все-таки не исключили?
— Исключили. Но в поликлинике оставили. Вот даже заставляют пройти диспансеризацию, хотя я не хочу.
Она почти в ужасе.
— Неужели вы и против диспансеризации выступаете? Почему? Здесь же нет никакой политики. Здесь просто врачи. Они вас проверят, сделают кардиограмму, возьмут анализы. Я понимаю, когда вы боретесь за какие-то права, но против диспансеризации!
Как ни странно, некоторые литераторы, жившие рядом, не могли понять причины моего конфликта с государством и видели ее или в стремлении к саморекламе, или в мелочных придирках к государству, в требованиях соблюдения им каких-то несущественных формальностей.
(…)
— Бог с вами, - говорю я ей, - я так далеко не зашел, чтобы бороться против диспансеризации. Мне просто лень ходить по кабинетам. Тем более что мне кажется, что я здоров.
— Ну да, Володичка, вы еще молодой. А мне семьдесят шесть лет, я хочу легкой смерти. Меня сейчас пригласили в Америку. Я бы хотела туда полететь, а потом на обратном пути… - Жестом она изображает падение самолета.
— Не надейтесь, это не так легко, - говорю я. - Самолет летит высоко и падает долго.
— Володичка, не отговаривайте меня, я все выяснила. Там сразу теряешь сознание и потом уже ничего не чувствуешь. Вы знаете, я о вас часто думаю, но никогда не звоню не потому, что я вас забыла, а потому, что меня сейчас надо беречь. Да, да, Володичка, меня надо беречь, потому что у меня выходит очень большой перевод с английского.
Идет мимо известный юморист Зиновий Паперный. Здоровается с моей собеседницей, замечает меня и тоже здоровается.
— Здравствуйте, - говорит переводчица, - очень рада вас видеть. Мы с Володей разговариваем просто о жизни. Никакой политики, совершенно никакой. Мы с ним вместе начинали.
— Зато порознь кончаете, - двусмысленно пошутил юморист и пошел дальше.
Своим поспешным уходом он как бы напоминает Рите Яковлевне, что сидеть со мной не совсем безопасно, но предлога просто так подняться и уйти нет, а уйти без предлога все-таки неудобно.
— Вы знаете, Володичка, мне семьдесят шесть лет, но я еще не в маразме. Я все помню. Помню, как мы жили в Голицыне, как сидели на терраске, как вы привезли мне первые экземпляры журнала с Сэлинджером. Почему вы мне никогда не позвоните? Мой телефон очень легко запомнить (говорит номер). Но меня надо беречь. Вы же знаете, я их боюсь. Я все пережила: голод, разруху. Я в политике ничего не понимаю, я никогда не читала ни Маркса, ни Ленина, ни Сталина.
— Я тоже.
— Вы по вашему возрасту должны были читать. Ой, Володичка, если б вы знали, как я их боюсь! Однажды мне пришлось посидеть там у них в коридорчике, и мимо меня водили одного человека под револьвером. Это так страшно!
— Это, безусловно, страшно, - соглашаюсь я, - но не страшнее, чем в падающем самолете.
— Нет, нет, Володя, вы мне не говорите. В самолете, я же вам сказала, сразу теряешь сознание, а потом все просто.
— Здесь тот же эффект. На вас наводят револьвер, вы теряете сознание, а потом все просто.
— Ах, Володя, вы все шутите. Неужели у вас еще есть силы шутить?
— Нет, я без шуток. Как только на вас наставляют револьвер, вы…
— А ну вас, Володя. Вы мне обязательно позвоните. На днях ко мне приедет один сумасшедший американец, он хочет вас переводить. Но не забывайте, что меня нужно беречь.
— Тогда лучше я вам не буду звонить.
— Да, пожалуй, лучше не звоните. - Переходит на шепот: — Вы приходите просто так, без звонка. Хотя да… у нас ведь лифтерши.
(…)
После этого я прожил в Москве еще несколько лет, но ее больше ни разу не встретил. Из поликлиники меня все-таки исключили, а зайти к Рите Яковлевне или хотя бы позвонить я не решался. Не хотел ее волновать своим приходом. Не поздравил ее с восьмидесятилетием. И когда уезжал, не зашел проститься».
Рита Райт дожила до времени, когда ее уже можно было не беречь, но в США уже поехать не могла — она действительно стала немощной больной старухой.
— Сейчас это сложно представить, - рассказывает Михаил Левитин. - Но мы дружили настолько близко, что я мог привести к ней своих детей и она сидела с моими детьми… Но в последние годы я … отдалился. Она старела, а когда твой друг стареет, кажется, что и ты стареешь рядом с ним. Я не знал, сколько ей на самом деле лет (когда Рита Райт умерла в возрасте 91 года, Левитину было 44. — О.С.). Я куда-то уезжал, а когда вернулся, узнал, что умер Даниэль. Я пошел проститься, и, когда заходил в комнату к Юлию Марковичу, навстречу мне вышла ее подруга и сказала: «А Риту мы вчера похоронили…» (Рита Райт умерла 29 декабря 1988 года, а Юлий Даниэль — 30-го. — О.С.)
Человек-луна
За несколько лет существования рубрики «Земляки» мы только четвертый раз пишем о человеке, который связан с нашим краем только рождением, который не писал о нем и не рисовал его, не оставил никакого следа в нашей, кировоградской, истории. Но, начав читать о Рите Райт-Ковалевой, я поняла, что не написать о ней просто нельзя.
Не только потому, что у нас о ней никто не знает. Но и потому, что о ней вообще мало кто знает. Рита Райт никогда не писала о себе, и, что особенно удивительно: никто о ней не писал. А ведь она была завсегдатаем салона Бриков и так же легко входила в дом к Ахматовой, дружила с Арсением Тарковским и с Ариадной Эфрон. Сведения о ее жизни приходится собирать буквально по крупицам. Например, в 1951 году Лиля Брик пишет Осипу Брику: «Сейчас у меня живет Рита Райт. Она ездила на экскурсию по Сибири, - десять дней верхом по тайге!» Или вдруг в биографии Пастернака находим, что у него был роман с молоденькой переводчицей Ритой Райт, и он написал о ней стихотворение «Белая ночь»:
Мне далекое время мерещится,
Дом на Стороне Петербургской.
Дочь степной
небогатой помещицы,
Ты — на курсах,
ты родом из Курска.
Левитин вспоминает: «Рита была занята только другими людьми. Никогда собой. Может, это свойство переводчика — сливаться с другим человеком, растворяться в нем».
В каком-то американском фильме я услышала фразу: есть люди — солнца, которые светят сами, и люди — луны, которые живут, только отражая чужой свет. Рита Райт, конечно, была луной. Но луной гениальной. Как умела она находить свои солнца! Как талантливо отражала их свет!
Конечно, она заслужила бессмертие. И не только упоминанием в примечаниях к собранию сочинений Маяковского. Мне всегда было обидно за реставраторов и переводчиков, которые часто вкладывают в произведения искусства и литературы не меньше труда и таланта, чем их создатели, но остаются неизвестными. На самом деле каждый из нас читал Риту Райт и наслаждался ее прекрасным языком, несколько поколений советских и постсоветских читателей обязаны ей многим. Ведь она перевела для нас не только Сэлинджера, Воннегута, Кафку и Анну Франк, но и Эдгара По, Голсуорси, Марка Твена, Фолкнера, Грэма Грина, Эльзу Триоле, Генриха Белля, Натали Саррот, Джека Лондона, Эрнеста Хемингуэя, Джона Стейнбека, Оскара Уайда и даже одну из глав синей книги «Законов Паркинсона», которая была, наверное, в каждой библиотеке.
Сейчас, глядя на свою домашнюю библиотеку, в которой собрано только самое любимое, я вдруг поняла, что как минимум одну десятую из этих книг перевела для меня Рита Райт- Ковалева — Раиса Яковлевна Черномордик, которая родилась здесь, в Елисаветградском уезде.
Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».
