Месяц: Апрель 2012

В нашем областном центре матчи чемпионата Европы по футболу проходить не будут, но это не означает, что Кировоград совсем отделен и удален от этого праздника. И у нас в городе проходят мероприятия в рамках Евро-2012. Более того, от нас они стартуют, чтобы уже потом попасть в города, где будут проходить матчи турнира. В конце прошлой недели из Кировограда начался большой тур по Украине певицы Русланы «Болей с лучшими!» при поддержке «Укртелекома», официального провайдера телекоммуникаций чемпионата Евро 2012 (второе название тура «ОГОшоу»).

Более тысячи волонтеров и более 15000 жителей Кировограда, собравшихся в пятницу вечером на центральной площади города, установили абсолютный рекорд, забив своеобразный «массовый звуковой гол» мощностью 89 децибел и продолжительностью более 5 минут.

Изюминкой «ОГОшоу» является уникальная массовая игра (ее основой стал новый альбом Русланы «ЭЙ-фори-Я»), где сама певица выступает звездным аниматором, а тысячи людей на площади, разделены на две «трибуны», своими синхронными движениями, голосами, кричалками они соревнуются между собой, а также в конце шоу забивают совместный музыкальный гол за свой город. Громкость реакции публики фиксируется с помощью высокоточного прибора («шумометр») и десятков микрофонов, расположенных на площади. Результат зрители сразу видят на больших сценических экранах. Также измеряется время, в течение которого аудитории на площади удалось продержать громкую реакцию непрерывной.

Кировоград результатом своей игры задал очень высокий начальный уровень остальным 10 городам-участникам. По результатам проведения тура команда города-победителя, чей «гол» будет самым мощным и длительным, в качестве главного приза примет участие в съемках нового клипа популярной певицы.

Слово Руслане:

— У нас отличная команда вместе с «Укртелекомом», мы так сработались, это не какие-то отношения звезды и спонсора, которого вынужденно надо хвалить. Мы решили подарить Украине праздник. Технологически это было очень сложно. Это вообще одна из сложнейших акций в истории шоу-бизнеса Украины. И можно говорить, что это шоу уровня «Евровидения»! У нас прямые включения на «Первом национальном», у нас прямая трансляция в Интернете и много другого нового. Вместе с «Укртелекомом» мы решили подарить людям новые речевки, кричалки для болельщиков, чтобы можно было собираться вместе во время матчей и болеть под наши звуки. Мы считаем, что наше «Ого-го!» лучше, чем «Оле-оле!».

Очень символично, что тур начинается из географического центра Украины. И вообще Кировоград является столицей массовой культуры в Украине. После победы в шоу «Майдан’S» в этом ни у кого нет сомнений. Я приехала сюда аниматором, показывать движения, думала, что буду учить детей. А это Кировоград научил Руслану болеть, делать синхронно настоящее правильное массовое действо. Пять часов стояли дети, такие счастливые. Я бы хотела повезти их в Киев, чтобы показать класс столице. Люди в Кировограде не просто центральные, они центровые! И я уверена, что у Кировограда большие шансы на победу, потому что это уже здесь заложено. Другим городам надо задуматься, как переиграть Кировоград. Я хочу передать большое спасибо Александру Лещенко и команде «Майдан’S», за то, что они задали высокую планку, и за то, что помогали нам.

— Как вам удается так хорошо выглядеть после всех постоянных переездов, концертов? Есть свои секреты?

— Я имею свой рецепт, вон сидит мой муж в уголочке, прячется, так он уже поседел от моей технологии. Я специально к этому шоу четыре дня голодала, сидела на одном чаёчке. И мне очень хорошо. Меня угощали, но я отказывалась. Начиная с губернатора. Кстати, я хочу поблагодарить своего хорошего знакомого и товарища, еще со времен, когда я была депутатом Верховной Рады, — Сергея Ларина. Когда я только приехала в Кировоград, то сразу заехала к нему, хотя было очень поздно, он ждал меня в кабинете и хотел меня угостить. Но я отказалась, только чай. И он мне подарил очень хороший чай, с женьшенем, так я на нем уже четыре дня. И вообще очень люблю нагрузки и испытания. Наверное, меня поддерживают те дети, с которыми я работаю, репетиции. Невозможно от них не получить этот позитив, а если внутри тебя позитив, то все остальное неважно, и всегда будешь хорошо выглядеть.

— У нас привыкли болеть так: компания, пиво, чипсы. Поделитесь рецептом от Русланы – как правильно болеть?

— Это будут специальные телевизионные ролики, я их сама готовила, монтировала, там видео, как лучше всего болеют в мире, как лучше всего организован футбол, как это выглядит на трибунах. Мне кажется, что это может завести людей – когда они увидят, как лучше болеть. Я уверена, что Украина – очень драйвовая, энергетическая страна. И я уверена, что мы их просто перекричим! Заглушим! Поэтому и в рамках нашего шоу мы учим людей синхронно, громко кричать наши кричалки. Правильно болеть – это научить Украину долго держать мощный звук, кричать «Ого-го!». Такой фишки у других нет, у самых-самых ультрас. Мы берем для кричалок традиционные ритмы и мотивы. Мой рецепт — звуки, ритмы, движения. То, что болельщики называют «заряды». Все видели, как они «заряжают»!

— Есть какая-то идея, которая может объединять страну, кроме футбола?

— Одно слово. Очень важное слово лично для меня. Оно встречается почти в каждой моей песне. Это слово «вместе», слово «разом». Мы сознательно вместе с Сергеем Фоменко, лидером группы «Мандри», который написал большинство песен для моего нового альбома, это слово закладывали. Оно нам очень нравится. На этом слове очень многое построено.

— Еще о футболе – какой ногой у вас удар выходит лучше?

— Правой. Хотя я левша, но больше удается правой. И в нашем совместном с «Укртелекомом» клипе я забиваю мяч правой. Я играла в футбол все детство, всегда играла нападающей. И я хорошо помню момент, лет в десять, когда я пришла домой с очередными порванными кедами, и папа держит меня за руку и говорит: «Руслана, ну ты же девочка!» Но я много поиграла в свое время…

Записал Геннадий Рыбченков, фото Елены Карпенко, «УЦ».

Окончание. Начало в «Украине-Центр» № 17.

Вполне возможно, что и сегодня стоит еще в Кировограде дом, в котором родился и вырос Амшей Нюренберг. По словам заместителя директора художественного музея Анны Осиповой, художник жил на теперешней улице Фисановича, между двумя мостами (сегодня – Кирова и Кропивницкого). В этом районе сохранилось много старых зданий, но есть ли среди них дом, некогда принадлежавший елисаветградскому торговцу рыбой Марку Нюренбергу, доподлинно неизвестно. Зато сохранился дом на Кущевке, в котором молодой художник и его жена балерина Полина Мамичева в 1920-м прятались от погромов.

Родной город

(…)

После долгого молчания мать углом головного платка вытерла слезы и тихо сказала:

– Жена твоя приехала. Остановилась на Кущевке, в амбулатории у Даши. Там спокойнее.

Я устремился в глухой район на Кущевку, в амбулаторию.

Там меня встретили радостно. Точно я им принес невиданное счастье. За чаем жена рассказала, как добралась из Николаева до Елисаветграда.

(…)

После чая сестра сказала мне:

– Оставаться тебе здесь опасно. Ночью деникинские патрули заходят в амбулаторию погреться и долго сидят. Думаю, что тебе лучше перейти в сарай. И немного погодя добавила: – Там много соломы, тебе будет тепло. Дам подушку и шинель. Не замерзнешь.

– Хорошо, – сказал я.

И пошел в сарай. Уснуть долго не мог. Все ворочался с боку на бок. Передо мной возникали страшные картины убийства моих друзей, светлых добрейших людей… Я отчетливо видел их мертвые, залитые кровью страдальческие и суровые лица. Старик Константиновский – рабочий-большевик… Он прятал у себя революционеров, в их числе был известный подпольщик Довгалевский. Константиновский для всех нас был символом человека с чистым, отзывчивым сердцем. Невыразимо жаль Краснопольского… Он прожил в Париже двадцать три года и тянулся на родину, где думал спокойно дожить свой век… Его убили и раздели… А мой учитель! Мой первый «меценат»! Он собирал мои ранние рисунки. Трогательно следил за моими успехами. Радовался. Остается только одно: отомстить за убитых…

Думал я еще о пане Пытлинском. О моем спасителе. Я его обманул. Он меня, вероятно, здорово ругает: стоило ли спасать этого парижского художника? Что пан, вернувшись в Знаменку, скажет полковнику? И что ответит ему полковник? Бедный директор цирка! Человек с теплой и артистической душой. Но что я мог сделать? Вернуться в 3наменку?

Уснул я перед рассветом. После петухов. Утром меня разбудил шурин – врач Хмель.

– Вставай! Позавтракаем и пойдем по больным. Наденешь шинель с красным крестом, возьмешь сумку с медикаментами и будешь моим ассистентом.

Так и сделали.

После завтрака Хмель повел меня в тифозный район.

– Увидишь, – сказал он, – больных и их страдания.

За скотобойней стояли одинокие небольшие убогие хаты (…) Мы обошли около двадцати больных. Повсюду нищета, голод и страдания…

Возвращаясь домой, мы долгое время шли молча. Заговорил Жорж.

– Вот ты художник, – в неожиданном порыве сказал он, – пишешь картины для народа. Все радостные, словно всюду и всегда праздник. А ты видишь, сколько страданий вокруг нас? Почему ты не показываешь страдания людей? Ведь страданий гораздо больше, чем радостей!

– Пишу, – ответил я, – но сравнительно мало. Пойми, Жорж, что у нас разные цели и стремления. Ты врач, и долг твой – облегчать страдания людей, я – художник. Мой долг – внушать людям оптимизм, радость бытия… волю к жизни… В чем-то мы сходимся – мы оба обещаем надежду… счастье…

Как-то вечером, на третий день невеселой кущевской жизни, я вышел поглядеть на людей и немного рассеяться. И вдруг страшная, символическая картина встала передо мной – я увидел эвакуацию тифозных деникинцев. На широких крестьянских санях, на соломе, укрытые измятыми шинелями, лежали тифозные. Их желтые худые с голубыми пятнами лица выражали нечеловеческие страдания… Ни одного жеста, ни одного движения. Тишина и покой. Среди них, вероятно, были и мертвецы. Страшный обоз сопровождали крестьяне в шубах и овчинных шапках. Они шагали молча и медленно. Я простоял около получаса, а сани с больными и лошадьми будто все плыли… и плыли… Бесконечная, страшная река.

Елисаветградская газета

Через несколько дней, под утро, пришли наши. Боя не было. Была только перестрелка. Деникинцы бежали. Наши заняли город. В Елисаветграде настала нормальная мирная жизнь.

Красные вошли в субботу, а в понедельник утром я уже сидел в кабинете секретаря уездной партийной организации Иосифа Могилевского и вел с ним беседу.

– Пришел предложить вам свои услуги, – сказал я.

– Очень рад, – ответил Могилевский. – Конкретно, что вы можете предложить?

– Могу собрать при партийном комитете местных художников и организовать мастерскую, где будут делать не только большие портреты вождей, но и цветные агитплакаты.

– Я рад вашему предложению, – с сияющим лицом сказал он. – Мы очень нуждаемся в портретах и плакатах… Уездные партийные работники засыпают нас требованиями выслать агитплакаты, но у нас ничего нет… Вы пришли вовремя, и подумав, он добавил: – Обещаю вам подыскать помещение, найти фанеру, холст, бумагу и краски. И, конечно, – улыбнулся он, – мою горячую помощь во всех делах ваших.

Я встал и протянул руку. Он ее пожал. Обнял меня и радушным жестом пригласил опять сесть. Я сел.

– У нас нет газеты, дорогой товарищ, – начал он. – Без нее жить нельзя. Хочу вам предложить взяться за редактирование газеты. – Он оборвал себя, слегка закинул голову, шагнул ко мне и сказал: – Хотя я знаю, что вы беспартийный, но, доверяя отзывам товарищей, я решил это ответственное партийное дело поручить вам.

(…)

Я собрал художников и предложил им срочно взяться за работу. В мастерской работали Девинов, Штейнберг, Митя Бронштейн, Феодосий Козачинский, Волынец и моя жена Мамичева. Хорошо помню, что мастерская выпустила двадцать портретов Ленина. Надо сказать, что все художники работали с подъемом. Наладив работу в мастерской, я с головой погрузился в газетное дело. Газета называлась «Червонное село». Образцом для нашей газеты была популярная в ту пору «Московская беднота». Работа меня настолько увлекла, что я забыл о живописи. Я был редактором.

(…)

Наступила весна. С туманами и легкими дождями. Хотелось взяться за кисть и палитру. Неудержимо потянуло в Москву, где, как мне рассказывали, возрождалась художественная жизнь. И в один из таких весенних дней я и жена, попрощавшись с друзьями и захватив на дорогу продукты и легкий багаж, пешком отправились на вокзал. Мы медленно шли по Дворцовой улице и, дойдя до сквера, остановились. Поставили на асфальтовую дорожку свои чемоданчики, сели на них, чтобы отдохнуть и подумать о грядущих делах. До Москвы далеко, продуктов у нас мало, с нами только юность и надежды. Время от времени я поглядывал на готовящиеся к зеленому празднику молодые акации. Потом я поглядел вниз и был потрясен, увидев, как слабая бледно-зеленая травка своей хрупкой спиной подняла и рассекла тяжелый пласт асфальта… Какая огромная сила воли к жизни таится в этой тщедушной травке! Какой яркий символ природа дала мне на всю жизнь! Я вынул записную книжку и зарисовал эту символическую картинку.

В 1920-м Нюренберг переехал в Москву, работал в «Окнах сатиры РОСТа» вместе с Маяковским – рисовал своеобразные агитационные «комиксы». Преподавал, очень сблизился с художником Александром Осмеркиным, которого знал еще до революции в Елисаветграде, а через него и с другими бывшими членами группы «Бубновый Валет», проводил с ними совместные выставки. В 1921-м был направлен в Ташкент для организации реставрации памятников. В 1924-м Нюренберг издал первую книгу «Сезанн» и стал корреспондентом газеты «Правда», точнее первым в ее истории художественным обозревателем.

Маяковский

Вся работа РОСТА была обдумана, организована и проведена Маяковским. В героическую жизнь РОСТА он вкладывал непостижимую энергию. Наблюдая его, Малютин и я часто спрашивали себя: откуда в нем такая мощная, нечеловеческая сила? Такой, никогда не потухающий, творческий жар? Но ответить себе не могли.

(…)

Маяковский страстно и безостановочно курил одну папиросу за другой. Жадно пил пиво. Водку не любил. Чтобы украсить сумерки, он уходил в бильярдную, где сражался с поэтом Иосифом Уткиным или артистом Качаловым. Я до сих пор не знаю, как Маяковский, заваленный работой и заботами о РОСТА, мог еще писать стихи. Как он умудрялся выкроить время для «самолюбивой Музы».

Одни из его приятелей говорили, что он любил писать рано утром, когда Москва еще спит. Когда отдохнувший за ночь мозг щедро и легко работает. Другие уверяли, что Володя привык писать стихи поздней ночью. После кофе. Когда все спят. Думаю, что не преувеличу, если скажу: ни одна бригада поэтов, даже очень талантливых, не могла бы заменить одного Маяковского.

Работоспособность его казалась мне беспримерной. Трудно передать удивление и восторг, какие я испытывал, наблюдая деятельность своего «РОСТАвского» руководителя. Обычно я усаживался в углу кабинета, заваленного плакатами и газетным срывом, и с нескрываемой жадностью смотрел на движения и мимику Маяковского.

Поэт сидит за старым столом, на ветхом венском стуле. На нем расстегнутый ватный пиджак с меховым воротником. На голове добротная каракулевая шапка, сдвинутая на затылок, и кремовое шерстяное кашне. Крепко и смело вылепленное смуглое лицо окутано табачным дымом. В большой мускулистой руке прыгает карандаш. Поэт придумывает темы для будущих «Окон РОСТА». Десять, пятнадцать – сколько нужно. В каждой – от четырех до тридцати строк. Тексты «Окон» Маяковский писал с непостижимой быстротой: за час бывал готов десяток сложных рифмованных тем. Мне это казалось чудом.

Написав, он раздавал темы художникам: Черемныху – сатирические, Ивану Малютину и мне – юмористические и эпические. Себе он оставлял темы героические. Бывали случаи, когда тем не хватало. Тогда Маяковский хватал газету и, на минуту погрузившись в нее, находил новые темы. Так было, когда он нашел для меня индусскую тему: «Взгляд киньте, что делается в Индии». Меня, помню, поразили шлифовка фразы на лету и необычность рифмы. Тема случайно не была мной использована. Я ее позднее нашел затерявшейся среди старых бумаг и передал в музей Маяковского.

(…)

Мало художников, знающих, что первым плакатистом, писавшим красноармейцев и рабочих одной красной краской – киноварью (без обводки и светотени), был Маяковский. Теперь многие издательские художники широко пользуются этим новым живописным приемом, но никто из них не знает, кто был изобретателем киноварных героев.

(…)

По вечерам часто собирались у Осмеркина. В его большую и светлую комнату приходили Кончаловский, Лентулов, Малютин. Маяковский появлялся редко. С его приходом вечеринки стремительно превращались в бурные диспуты. Поэт торжественно усаживался в качалку и, ритмично покачиваясь, снисходительно спокойно начинал:

– Все натюрмортите и пейзажите… валяйте, валяйте…

Мы настораживались.

– Конечно, все это для фронта и для Донбасса. Вот обрадуете бойцов и шахтеров. Спасибо скажут. Утешили москвичи. Дай им бог здоровья…

Лицо Осмеркина делалось бурым.

– Вы хотите запретить живопись? – спрашивал он, еле сдерживая свое раздражение.

– Да, да, я ее запрещаю, товарищ Осмеркин.

– Вы бы всех загнали в РОСТА…

– И загоню!

– Тоскливо станет…

– Да, натюрмортистам и пейзажистам будет невесело.

(…)

Узнав о смерти Маяковского, я бросился на Таганку в его квартиру. Быстро поднялся по лестнице на площадку. В приоткрытой двери увидел незнакомого человека с каким-то большим цветным свертком в руке. Человек спешил и держал сверток осторожно впереди себя. За человеком я увидел художника Денисовского.

– Что это? – спросил я его.

– Мозг Маяковского… Володю только что вскрывали… Это работник института мозга.

(…)

Минутами мне казалось, что в гробу лежит другой Маяковский. Слабый, опечаленный и очень усталый. Запомнился по-детски приоткрытый рот. В прилипших ко лбу волосах сохранились кусочки гипса – остатки поспешно снятой скульптором маски. Я увлекся рисунком. И вдруг почувствовал, что кто-то стоит позади меня. Я обернулся. Поэт Пастернак. Мы обменялись взглядами. Лицо Пастернака показалось мне черным, потухшим. Я постоял еще минут пять. Из окон плыли густые запахи, щедро расточаемые московской весной.

Осмеркин

Еще до революции Осмеркин летом ежегодно приезжал на родину, в Елисаветград, отдохнуть и окрепнуть. Мы часто встречались. Он посещал мою мастерскую и много рисовал. Бывали дни, когда он питался одними бутербродами, целый день читал Пушкина и Толстого и курил. В такие дни он был задумчив и молчалив.

(…)

Вспоминается характерный для того времени юмористический случай с арестом нашего коллектива художников. Однажды, когда мы увлеченно писали натюрморты, в мастерскую внезапно вошли трое полицейских. Один из них громко скомандовал: «Встать! За нами!» Я как хозяин мастерской потребовал от них объяснений.

– В участке узнаете, – ответил тот же полицейский.

В участке нас выстроили в ряд и персонально стали допрашивать. Начали с меня. Я объяснил приставу, ведущему допрос, что мы, елисаветградские художники, пишем картины для выставок. И что наш труд достоин уважения. Пристав все записывал. Когда очередь дошла до Осмеркина и полицейский чиновник увидел человека с ниспадавшими на плечи золотыми волосами, с огромным невиданным голубым бантом и большой розой в петлице, он привстал, наклонился вперед и воскликнул:

– Это еще что такое?

Не теряя своего колоритного великолепия, Осмеркин презрительно молчал. Театрально повернувшись, он отошел в сторону. Я объяснил приставу, что это приехавший из Москвы молодой художник и что там все художники носят длинные до плеч волосы, большие банты и розы на груди.(…) Через неделю мы получили повестки с вызовом в камеру мирового судьи. Народу, интересовавшегося необыкновенным делом, собралось много.

Судьей был молодой человек, недавно окончивший университет. Он меня знал как художника и даже как-то пытался купить у меня натюрморт («Яблоки и груши»).

Осмеркин пришел во всем своем блеске и, важно сидя в последнем ряду, снисходительно поглядывал на окружавших его любопытных обывателей. С обвинительной речью выступил околоточный надзиратель. Тщательно выбритый, в парадной форме и подтянутый, он торжественно сказал:

– Полиция получила сведения, что в художественной мастерской собираются подозрительные молодые люди, читают запрещенные книги, спорят и пьют водку, а для отвода глаз наставили на столах много арбузов, дынь и помидоров и якобы рисуют их.

(…)

За отсутствием обвинительного материала дело было прекращено. Все мы весело двинулись в мастерскую отпраздновать нашу победу.

Москва, 1921 год. Бытовая жизнь Москвы нас очень утомляла. За водой мы ходили на улицу Чехова, в один из темных подвалов. «Свет, вода и тепло» было в то время нашим жизненным лозунгом. В Москве было трудно достать мужскую одежду. В открывшихся комиссионках продавалось только то, что осталось от удравшей буржуазии: фраки, визитки, пикейные жилеты, цилиндры и котелки… Осмеркин вынужден был вырядиться в визитку и пикейный жилет.

Трудно, как и многие, жили Осмеркины. Бывали дни, когда ели одни сухие коренья без соли. Ходили с трудом. Больше лежали и играли в шашки. И все же Осмеркин ухитрялся писать много и с увлечением.

– Я не видела человека, – говорила его жена, – более «прекрасно» голодавшего, чем Шура. Он никогда не думал об этом и говорил, что «можно жить три дня без хлеба и ни одного дня без искусства».

Холод в эту пору стоял зверский. В кухне и туалете намерзали ледники, потому что вода шла и замерзала, когда хотела. Спали в шубах и валенках. В гости ходили пешком – транспорта не было. Кое-где ползли трамваи. Печку топили сырыми дровами и книгами. Осмеркин разрешал жечь книги всех авторов, кроме Пушкина. «Жечь Александра Сергеевича» он считал святотатством.

Однажды Осмеркин исчез. Его не было несколько дней. Кончаловский и Лентулов серьезно заволновались. Бросились к Малютину. Открыли дверь и видят: сидят Малютин и Осмеркин в шубах и шляпах, ставят натюрморт и сильно спорят. Осмеркин мог так увлекаться искусством, что забывал дом, обед и все на свете.

Москва, 1922 год. (…)

Жена Осмеркина мне рассказывала:

– Встречали мы Новый год у брата Кончаловского, известного профессора медицины. У него была богатая квартира. Мы приехали, когда вечер был уже в разгаре. Ярко горели люстры и канделябры. Дамы были в бальных туалетах… Шура явился в своей любимой визитке, в пестрой музейной парче вместо кашне и в валенках… Гости были шокированы и не знали, как к этому отнестись, но Шура так непринужденно и мило себя вел, что всем понравился.

Осмеркин восхищался живописью Сезанна и Ренуара и был очень рад, когда в его работах мы находили влияние этих мастеров, но мы всегда тут же добавляли:

—Ты, Шура, – русский, и это чувствуется в твоей живописи.

Он улыбался счастливо и говорил:

– Я этим горжусь!

(…)

Дружба Осмеркина с Есениным в значительной степени объяснялась тем, что они одинаково смотрели на роль и значение художника в революции. Осмеркин мне рассказывал, что как-то раз он встретил Есенина. Лицо у поэта было радостное, счастливое.

– Осмеркинчик, – воскликнул Есенин, – пойдем, я тебе прочту стихотворение «Песня о собаке». Вчера написал.

Схватив Осмеркина за рукав, он потащил его в ближайшую подворотню и начал читать.

– Ты у меня, – сказал Есенин, – первый слушатель «Песни о собаке».

– Как он читал! – воскликнул Осмеркин. – Если бы ты слышал!

Кончив читать, Есенин расплакался… Вместе с ним плакал и Осмеркин.

(…)

Главной причиной «холодка» между Маяковским и Осмеркиным были их споры о живописи. Маяковский считал, что во время революции художник должен не сидеть в мастерской и писать «портретики и натюрмортики», а быть «на линии огня» и помогать рабочему классу. Споры их всегда носили острый характер и заканчивались «непожатием руки».

Незадолго до смерти Осмеркин сказал своей жене:

– Знаешь, Надя, я решил почитать Маяковского… Глупо, что мы с ним ссорились. Он хороший поэт…

(…)

После второго инсульта Осмеркину трудно было работать, но как только здоровье улучшалось, он хватался за кисть. Чувствовалось, что живопись поддерживала в нем жизнь и что он был одержим ею…

Третий инсульт случился в Доме творчества (в Челюскинской). Это был очень сильный удар, который лишил его возможности работать на долгое время. Все мы опасались наступления тяжелой инвалидности. Но судьба, пожалев его, вернула ему часть прежних сил. Осмеркин снова взялся за кисть.

В это тяжелое творческое время он писал только радостные, насыщенные оптимизмом полотна. Ни одной хмурой, пессимистической работы.

О четвертом инсульте мне рассказывала его жена Надя. Случилось это утром,  когда он писал чудесный незабываемый и последний пейзаж. Он умер с кистью в руке, как и хотел.

(…)

Надя, угрожая жаловаться в ЦК, добилась того, что Осмеркину разрешили полежать в Доме художников на ул. Горького, но без полагающихся почестей. Народу, вопреки желанию правления МОССХа, было много. Гроб поставили на голый стол. Сзади висела измятая тряпка, которая должна была быть символом того, как относятся члены президиума МОССХа к умершему символисту…

В 1927-м Нюренберг еще раз поехал в любимый город – уже как партийный функционер.

«В 1927 году я был командирован Луначарским в Париж для прочтения лекций о советском изоискусстве. Мне надо было внимательно наблюдать и изучать современное французское искусство, написать о нем цикл статей и прочесть лекции о нашем искусстве. Задача стояла большая, интересная и очень ответственная. Я охотно принял предложение Луначарского», — пишет Амшей Нюренберг. И зять художника Юрий Трифонов, и его внучка Ольга Тангян, которая готовила к печати мемуары Нюренберга, считают, что, скорее всего, перед художником ставили и другие задачи, но он их не понял или не захотел понять. С лекциями у Нюренберга сразу же не заладилось, на первом же публичном выступлении русские эмигранты обозвали его «агентом Москвы», художник быстро от них отказался, сосредоточившись на изучении французского искусства и написании статей для советских журналов.

Париж. За один месяц мне удалось только нащупать пульс здешней художественной жизни и увидеть то, что бросается в глаза. Чтобы хорошенько узнать современное французское искусство – нужно побегать с годик по музеям, салонам и выставкам. В Москве я себе рисовал парижскую живопись иной. Я жил прежними планами, течениями, направлениями. Париж я не узнал. От его былого романтизма, легкости, веселости осталось очень мало. Это – город сухой, деловой, озабоченный. Все его мысли вокруг того, как экономно прожить день. Улицы Парижа запружены автомобилями. Запахи их быстро и крепко вливаются в легкие. Нервы все время напряжены.

Описывая свое пребывание в Париже и в начале века, и в 20-е годы, Амшей Нюренберг только вскользь упоминает о Марке Шагале. Но в 70-е, уже будучи на пенсии, он написал отдельную большую статью «Шагал», правда, она скорее о творчестве Шагала, чем о самом художнике, но талантливейший мемуарист Нюренберг все-таки не мог не включить в статью собственные очень теплые и светлые воспоминания.

Шагал

Когда зимой 1911 года я перебрался с рю Сен-Жак на рю Данциг, в убогую холодную мастерскую, соседом моим оказался Марк Шагал. Это был худощавый юноша с голубо-серыми глазами и светло-каштановыми волосами. Он повел меня в свою мастерскую и показал большое полотно (приблизительно два метра на полтора), над которым он работал. Тема, как он объяснил мне, была приподнятая и волнующая – «Рождение человека». Все полотно было покрыто вишневыми, красными и красно-охристыми красками.

Шла подготовка – подмалевки. В левой руке Шагал держал большую парижскую палитру, эскиз и несколько крупных мягких кистей. Растворитель в банке стоял на высоком испачканном красками табурете.

Я его спросил:

– Марк, такую большую картину вы пишете по такому незначительному наброску?

– А мне, – ответил он, – больших размеров эскизы не нужны. У меня все готово в голове. Я картину вижу уже в законченном виде.

Меня, помню, удивила впервые увиденная картина, написанная по памяти. Я запомнил содержание картины. Большая комната, обвешанная яркими тканями, широкая кровать с лежащей на ней бледной роженицей и суетящиеся вокруг страдалицы женские фигуры. В глубине комнаты были написаны печь, стол с самоваром и большие хлеба. Все было сделано в плане увеличенного детского рисунка.

(…)

Я тогда понял, что главная характерная особенность шагаловского творчества – передавать не природу, не окружающий его мир, а живописные мысли им вызванные. Как дети, которые на основе виденного и ярко запечатлевшегося образа создают свой мир, свою композицию и свои краски.

(…)

Прожив с ним рядом свыше года, я мог хорошенько наблюдать его творческую жизнь. В основе его искусства лежали еврейские народные лубки, детские рисунки, вывески, иллюстрации к старинным религиозным книгам – все то, где источником рисунка и цвета и самого стиля являлось не замутненное никакими чертами академизма свежее, самобытное народное творчество.

Шагал умел ярко и остро чувствовать это творчество. Вдохновенно любил его и страстно жил им. Ни анатомия, ни перспектива, ни академические знания и установленные веками художественные традиции и методы не нужны были ему, чтобы выразить свои мысли и чувства.

(…)

Приехав во второй раз в 1927 году в Париж, я вспомнил о гостеприимном Шагале и со своей семьей отправился к нему. Он нас принял радушно. Угостил обедом. Пили вино и вспоминали окрашенное цветами радуги прошлое. Шагал пил за непотухающую дружбу. Он опять вспоминал Россию в солнечном мареве. Опять страстно и нежно говорил о Витебске, о том, что мечтает съездить на Родину.

– Мне бы только поглядеть на мои любимые заборы и деревья.

Шагал тогда работал над серией иллюстраций к басням Лафонтена. Это были гуаши, написанные смелой и тонкой техникой. Характерные для Шагала упрощенные формы. Поражали краски. Богатые, яркие, сияющие. Передо мной уже был парижанин, признанный критиками. Весь мир уже знал Шагала. Его работы уже вывешивались во всех музеях. О нем и о его творчестве была уже напечатана большая литература: монографии, книги, статьи. Его называли парижским цветком, великим художником. Слава Шагала была в зените.

Прощаясь, он задержал меня в дверях.

– Возьмите что-нибудь себе на память.

Я вернулся.

– Выбирайте!

Зная, что он любит свои вещи и неохотно расстается с ними, я выбрал два скромных офорта.

– Я еще вам дам, – сказал он, – несколько иллюстрированных мною книг…

На одной из них, «Провинциальной сюите» Кокто, он написал: «Нюренбергу, дружески на память стольких лет. Марк Шагал. Булонь, 1928 год».

Амшей Нюренберг и Марк Шагал встретились еще раз — в 1974-м году. Обоим уже было за восемьдесят. Шагал впервые после революции смог приехать в Россию и подарил Третьяковке семнадцать своих работ.

Бабель

1922 год. Москва. Начало лета. Петровка. У запыленной витрины, оклеенной пожелтевшими афишами, знакомая фигура. Всматриваюсь – Бабель. Подняв голову, чуть подавшись вперед, он внимательно разглядывает какую-то карикатуру.

Я подошел к нему и поздоровался. Не отвечая на приветствие и рассеянно рассматривая меня, он спросил:

– Читали последнюю сенсацию?

Не дожидаясь ответа, добавил:

– Бабель – советский Мопассан! – и, помолчав, воскликнул: – Это написал какой-то выживший из ума журналист!

– Что вы, Бабель, намерены делать?

– Разыскать его, накинуть смирительную рубаху и отвезти его в психиатрическую лечебницу…

– Может, этот журналист не так уж и болен?.. А? – спросил я мягким голосом.

– Бросьте! Бросьте ваши штучки! – ответил он, усмехаясь. – Вы меня не разыгрывайте.

1927 год. Париж. Ранняя осень. Улица Барро. Район Бастилии. Нуворишевская гостиница «Сто авто». Пишу из окна столько раз воспетые художниками романтические крыши Парижа. Не могу оторваться. Несколько дней тому назад приехал Бабель. Он привез московский оптимизм. С его приездом ранняя осень, кажется, чуть задержалась.

(…)

Бабель любил часами простаивать перед афишными киосками, у витрин магазинов, лавчонок и внимательно читать объявления. Он посещал судебные камеры, биржу, аукционы, отели и места рабочих собраний, стремясь все подметить, запомнить и, если можно, записать.

(…)

Бабель был неподражаемый рассказчик.

Во всех его шутках, рассказах чувствовалась строго обдуманная форма и композиция. Бабелевская гиперболичность и острая, неповторимая выразительность были приемами, которыми он пользовался для достижения одной цели – внушить слушателю идею добра. Точно он говорил ему: «Ты можешь и должен быть добрым. Слушая меня, будешь им. Самая созидательная и влиятельная сила в человеке – это добро». И мне думалось: «Стыдно после рассказов Бабеля быть недобрым».

В Москву Нюренберг вернулся в 1929-м. Он прожил еще пятьдесят лет, все время рисовал Ленина, войну, Ташкент и Северный Кавказ, писал статьи и очерки, издал в 1969 году книгу «Воспоминания, встречи, мысли об искусстве» — в общем, жил полной и насыщенной жизнью. Но ни он сам, ни его внучка и биограф Ольга Тангян почти ничего не пишут о его «послепарижской» жизни. Мемуары Нюренберга заканчиваются Парижем. Позже он писал очерки об отдельных людях, с которыми сводила его судьба (в том числе процитированные тут: «Осьмеркин», «Бабель», «Шагал», а еще «Смерть Есенина», «Встреча с Ильфом», «Максим Горький», «Сутин» и др.), статьи, серьезные искусствоведческие исследования и даже вел дневники, но к мемуарам больше не вернулся.

Это из дневников последних лет:

Я все пытаюсь установить с моей старостью дружеские отношения, но она все фыркает. Чувствую, что ничего не выйдет. Я к ней анфасом, а она ко мне профилем.

Вчера, сегодня, завтра… меня гнетет одна мыль, кому я оставлю свой архив: рисунки, акварели, пастели и масло. Нет у меня близких, честных, сердечных людей. Все вымерли. В Париже умерли такие золотые люди, как Федер…

Родня? Не пользуется доверием: раздаст все направо и налево. Остаются музеи: Музей гравюры и рисунка им. Пушкина, Третьяковка, Киевский и Кировоградский музеи. Но я им уже много работ подарил. В одном музее рисунка 63 работы! Целая выставка! И подумать только – ни одной копейки от них за работы мои не получил.

Когда просыпаюсь и вижу солнце, не хочу умирать!

Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».

Директору Кировоградской областной филармонии, заслуженному деятелю искусств Николаю Кравченко вот-вот исполнится 65. Хороший возраст для мужчины, особенно если он полон сил, энергии, заряжен оптимизмом на много лет вперед.

Его знают практически все в области. «К нему» идут и едут слушать как звезд эстрады, так и классическую музыку. Исполнители разных жанров на своих концертах обязательно благодарят директора и восхищаются филармонией, сравнивая ее с залами в других регионах. Кажется, что этот островок культуры обходят стороной застои, упадки и кризисы. Но за этой видимостью, безусловно, огромный и тяжелый труд руководителя.

Мы встретились с Николаем Ивановичем накануне юбилея и поговорили. Разговор был интересным. Ответы – искренними, позволившими увидеть Кравченко не в «статусе» и «при исполнении», а живого, настоящего, в чем-то даже нового. Разрешите и вам его представить.

— Николай Иванович, создается впечатление, что вы всегда возглавляли филармонию. А каким был Кравченко прежде, чем стать директором?

— Сначала я был студентом училища культуры в Каневе. Это было прозрение после села, за пределы которого выехал впервые. Я в 15 лет открыл для себя другой мир, выходящий за границы Великой Буримки, где видение своей страны ограничивалось малой родиной. Взял через плечо гармошку и с товарищем поехали в Канев. Помню, шли по вечернему городу в тельняшках, фуражках – типичные сельские хлопцы, а над нами девчата смеялись.

Без проблем сдал экзамены на дирижера оркестра народных инструментов. Выучился, закончил, работал с оркестром, потом армия – танковый учебный полк. Получил специальность водителя-механика, а потом был переведен в полковой оркестр. После демобилизации поехал на Урал. В какой-то мере за туманом, ну и за деньгами, конечно. Работал в Троицке, во Дворце культуры, сначала художественным руководителем, потом — директором. Параллельно закончил Челябинский институт искусств.

Наверное, остался бы там, но родители стали нуждаться в моем внимании, в том, чтобы я был рядом. Поскольку я у них один – вернулся в Украину. Объездил несколько областей в поисках работы, выбрал предложение стать инспектором в Кировоградском областном управлении культуры. Позже, в 1984 году, стал директором филармонии.

— Двадцать восемь лет у руля! Да вы руководитель-долгожитель. Как вам это удалось в наше время бесконечных кадровых ротаций?

— Секретов никаких нет. Просто я всегда и со всеми, на любом уровне находил общий язык, взаимопонимание. Я всегда руководствовался одном принципом: все во имя работы. У меня есть заслуги, звания, ордена-медали, уже можно было почивать на лаврах, но личные амбиции здесь ни при чем. Я люблю свою работу, и все, что мне приходилось терпеть, прощать, поиски компромисса, все мои бессонные ночи – это все оправдывалось целью. А повышение уровня культуры тысяч людей – это, согласитесь, благородная цель.

— И все-таки вам удавалось ужиться со всеми руководителями области. Это благодаря вашим личным качествам или учителя в жизни были хорошие?

— Конечно, нет такой книги «Как стать хорошим директором филармонии» или «Правила поведения с начальством». И ни в одном институте не научат тому, чему учит жизнь. А меня она, поверьте, учила без поблажек.

Начинается все на генетическом уровне, с того, что в тебя заложили родители. Я вспоминаю отца и мать, простых сельских тружеников. Мама в поле с утра до вечера на прополке, и только через три километра было ведро с водой. Отец на разных работах. Я с ужасом вспоминаю, как они жили. И ни на что не жаловались. Не то что сейчас – еще ничего не сделал, а уже в обиде на всех. Когда мне задают вопрос, о чем больше всего жалею, я говорю: редко маме говорил хорошие слова. Надо было чаще обнимать за плечи и говорить, как я ее люблю и как я ей благодарен. Все время думал, что еще успею…

Это, наверное, приходит с годами. У меня два сына с большой разницей в возрасте. Богдану под сорок, а Коле — девять. И, когда говорят, что внуков любят больше, чем детей, я не соглашаюсь. Все дело в возрасте. Я сегодняшний совершенно по-другому отношусь к ребенку, чем в молодые годы. Старшим я горжусь, внуков люблю, а младший – это что-то особенное. Это законы жизни.

— В самые тяжелые времена вам удалось не только сохранить филармонию, но сделать ее еще лучше. Каким образом?

— Мне часто задают этот вопрос. Для того, чтобы понять, какая сегодня филармония, надо оглянуться в прошлое. Когда я ее принял, в подвале стояла вода, крыша была такая, что снег залетал. Не было отопления. Разруха была в материальном и творческом плане. На втором этаже жили лилипуты и заезжий цыганский коллектив. Кашу здесь варили, стирали-сушили вещи. От имени филармонии выступала агитбригада – вот и весь творческий состав. Да, была еще «картотека». Это когда все поступающие на счет деньги тут же списывались. Вот такое хозяйство я принял. И когда начальник управления культуры Николай Иванович Сыченко, один из моих учителей жизни, представлял меня, на представлении было всего пять артистов. Настроение у коллектива было такое, что я долго не продержусь, что меня хватит не более чем на полгода.

Первым уроком на выживание была ситуация, когда перед ответственным мероприятием надо было очистить двор филармонии от снега. Попросил всех выйти, но убирал я один. Коллектив наблюдал за мной из окон, а спустя время стали по одному подключаться. Вот это был экзамен!

Это только один пример. И позже было множество разных интриг и даже предательства. Но я ни на кого не затаил обиду. Мы притирались, испытывали друг друга на прочность и выстояли. Я сегодня понимаю, что через все это обязательно надо было пройти. Сегодня коллектив филармонии – это команда. Это люди, понимающие с полуслова и с полувзгляда. И нас объединяет общее дело.

— С коллективом понятно. А ремонт? Тогда же все разрушалось, а вы ремонтировали.

— Перед своим назначением в филармонию я разговаривал с первым секретарем обкома партии Николаем Игнатовичем Самилыком, который сказал, что я могу о чем-то для филармонии попросить. Дал мне право на три желания, как в сказке. Среди прочего я попросил о ремонте. Он пообещал и сделал. Но это не потому, что хотели что-то сделать для меня, а потому, что филармония была, есть и будет одной из основных площадок Кировоградщины.

— На такое шикарное помещение были посягательства? Ведь приватизировано в городе почти все.

— Конечно, были, причем с угрозами, с лестью, с подачками. В девяностых приходили ко мне крутые ребята, предлагали организовать бильярдный клуб, отдать кабинеты под офисы, обещали золотые горы. Не согласился, выстоял, хоть ребята были цепкие. У таких зачастую совесть на тридцать втором месте. И меня жизнь с ними сталкивала. Тоже уроки были еще те.

Вы же знаете, что параллельно я занимаюсь шоу-бизнесом. Периодически провожу концерты в других городах. И мне верят на слово. А в шоу-бизнесе это очень важно. Твое слово вернее любой сургучовой печати. Разные жизненные обстоятельства научили меня быть ответственным и обязательным.

Помню, был один случай. Я проводил концерт Шуфутинского. Перед самым началом ко мне в кабинет нагрянули налоговая, СБУ, закрыли меня в кабинете, все опечатали, и началась проверка. А концерт не начинается. Есть правило: пока я не рассчитаюсь с артистом, он на сцену не выйдет. Все потому, что их нередко «кидали». Так вот, время идет, полный зал, а исполнитель на сцену не выходит. В зале – руководство области и разных структур правоохранительных органов тоже. Пошли искать меня, выяснять. Договорились, что я организую начало концерта, а потом уже будем разбираться. А как начать концерт? Деньги-то опечатаны. Уговорил Шуфутинского и пообещал через месяц рассчитаться. Но в сроки не уложился. Однажды по дороге домой встретил незнакомца, который сказал, что хочет переговорить со мной у меня дома. Зашли, осмотрелся и говорит: «Да, бедно живет директор филармонии, брать нечего». И добавил, что если бы обо мне коллеги и артисты так хорошо не отзывались, то и этой квартиры у меня бы уже не было. Дали мне еще месяц для решения проблемы, и я ее решил.

Это только один пример, и это надо было пережить. Это жесткая школа. Если кто-то думает, что директор филармонии только сидит в шестом ряду и раздает пригласительные билеты, он ошибается. Это работа, зачастую связанная с риском. Ну, не риском для жизни, конечно. А вот недавний пример: не смогла приехать Тамара Гвердцители (заболела), а билеты проданы и предоплата сделана. Вот она, проблема, которую нужно мудро и грамотно решить. И я ее решил. Концерт Гвердцители состоится 18 июля. И снова помог позитивный имидж нашей филармонии. А если без ложной скромности, то мой.

— Кроме коммерческих проектов, в филармонии есть духовные. Вам на каком-то этапе стало этого не хватать?

— Да. К сожалению, или, может быть, к счастью, я не был на концерте Олега Скрипки. Я ловлю себя на мысли, что мне все чаще и чаще хочется слушать классическую музыку. Причем не из шестого ряда, а с балкона. Тихонько, незаметно, чтоб никто не видел, как я на это реагирую, как погружаюсь в свои мысли, переживания.

Очень люблю «Травневі музичні зустрічі» и «Різдвяні передзвони». У нас всего около десяти проектов. Вот с подачи губернатора сейчас реализуем проект «Краю мій, тебе ми прославляєм». В его рамках мы выступаем в районных центрах области. В дни выступлений в филармонии остаются дворник и главный бухгалтер, все остальные — на выезде. Радует то, что всегда аншлаг, что приходят люди всех возрастов, что отзываются восторженно. В зале, как правило, первые лица района, люди из сел. Очень мощный и нужный проект. Чувствую, что надо было раньше это делать. Но, наверное, всему свое время.

Еще один проект «Об’єднаємо мистецтвом Україну» уже всеукраинского уровня. Мы с филармониями других областей обмениваемся концертами. Это не коммерческий проект, но это очень хороший стимул для артистов, которые серьезно готовятся, чтобы достойно выступить.

— Чего вы не можете простить людям?

— Ловлю себя на мысли, что могу простить все. Во имя конечной цели. Меня предавали много раз, иногда очень жестоко. И если бы я держал на всех зло, если бы все помнил, сам себе бы вредил, сердце бы не выдержало. Уж лучше оставить в сердце место для хорошего. А его, к счастью, в жизни много.

— Шестьдесят пять – это возраст не только для подведения итогов, но и для планов на будущее. Как настроение? Какие планы?

— Планов, как говорил поэт, «громадье». Молюсь о том, чтобы было не хуже. Я из той категории людей, которых не надо подгонять, чтобы чего-то добиться. Я в сто раз больше сделаю, если мне будут доверять, если просто посмотрят в глаза и скажут: «Николай Иванович, надо». Я горы сверну.

Мы сейчас с «Зорянами» готовимся к очень интересной работе. Не хотелось бы сглазить, но пока все идет нормально. Нас пригласил к сотрудничеству очень известный в Америке коллектив украинской диаспоры «Волошки». Всемирно известный хореограф Марк Моррис согласился провести стажировку для «Волошек» и наших «Зорян». Это открывает для нас огромные перспективы.

Американцы вкладывают в нашу поездку около четырехсот тысяч долларов. Есть надежда, что и руководство области поможет нам. Тем более что у губернатора с нашей филармонией очень хорошие отношения и полное взаимопонимание.

— Первый подарок к вашему юбилею уже есть – горисполком решил наградить вас отличием «За заслуги» первой степени. Какие еще подарки вы хотели бы получить? Какой из них будет самым главным?

— Я всегда говорю, что у меня две семьи – филармония и жена с ребенком. Первая семья знает, что я требовательный, но никогда никого не обижу незаслуженно. Я их всех люблю, и очень хочу, чтобы эта любовь была взаимной. В связи с этим хотелось бы, чтобы те пожелания, которые они мне будут высказывать в день рождения, были искренними.

А что касается второй семьи… Хочу, чтобы моя жена Юлечка чаще улыбалась. Я люблю смотреть на ее улыбку, и пусть она мне ее дарит как можно чаще. И еще. Мой любимый сынишка как-то прислал мне СМС такого содержания: «Думаю о тебе. Коля». Побольше бы в жизни таких эсэмэсок…

Елена Никитина, фото Павла Волошина, «УЦ».

Очень соскучилась по работе, поэтому каждое письмо читала с удовольствием, даже если хотелось с его автором поспорить. О чем спорить? Читайте наш обзор редакционной почты. Возможно, и вы решите вступить в обсуждение каких-либо вопросов.

Начать хочу с письма, которое принес в редакцию Артем Грицай и в котором рассказал о своем разговоре с руководителем областной организации УТОС Борисом Леонидовичем Батехиным. Для тех, кто не знает, расшифрую: УТОС — Украинское товарищество общества слепых. О проблемах незрячих людей почему-то предпочитают помалкивать, вспоминая о них разве что по случаю соответствующих памятных дней. Борис Леонидович перечислил только некоторые из них: светофор, подающий звуковой сигнал при смене цвета, единственный в городе и установлен на перекрестке улиц Чорновила и Шевченко. А почему не у рынков, у супермаркетов, поликлиник, куда ходят в том числе и незрячие люди? Почему бы в супермаркетах сотрудникам не оказывать помощь человеку, который не видит, сделать покупки? Почему до сих пор не покрашены «зебры» на переходах, ведь некоторые незрячие люди способны чуть-чуть различать белый и желтый цвета? Почему слабовидящим и незрячим людям невозможно найти работу, хотя они многое могут и готовы делать? Почему до сих пор инвалиды по зрению не получили уголь и дрова, выделенные по поручению С.Н.Ларина?

Не буду никак комментировать. Только посоветую всем чиновникам и руководителям, от которых зависит судьба незрячих людей, провести дома эксперимент: завязать хорошо глаза и попытаться в таком состоянии делать всю домашнюю работу, а потом попытаться сходить хотя бы в ближайший магазин и купить, например, простой набор продуктов — хлеб, молоко, крупу…

Житель Кировограда О.Яблоков в своем письме затронул сразу две проблемы, причем в одном ключе — реформировании. Первое — это Знаменская бальнеологическая лечебница, которая, как утверждает автор письма, теперь стала недоступной простым гражданам, в том числе льготникам, которые имели возможность лечиться там бесплатно, так как цена путевок недоступна, а бесплатных вообще нет. Вторая — это реформирование жилищно-коммунального хозяйства, которое, опять-таки, по мнению О.Яблокова, лучше не станет, а лишь принесет сверхприбыли новым «своим» чиновникам.

Что касается Знаменки, у нас — совершенно противоположная информация, и я бы хотела обратиться к руководству управления соцзащиты населения с просьбой: пожалуйста, подготовьте для наших читателей конкретную информацию о том, кто, каким образом и за какие деньги может попасть в бальнеологическую лечебницу, какие услуги бесплатны, а за какие нужно платить дополнительно, а мы опубликуем, чтобы впредь не было никаких «непоняток».

Ну а по поводу ликвидации ЖЭКов и КРЭПов я, например, могу сказать «Слава Богу!», настолько меня достал наш дорогой 3-й КРЭП. Ну а что на самом деле будет, поживем — увидим. Уверена, хуже не будет, так как хуже уже некуда.

С авторами следующего письма очень хочу поспорить. Группа родителей, проживающих по ул.Академика Королева в Кировограде, возмущена решением властей организовать в помещении наркодиспансера СПИД-центр: «Ми як батьки категорично не хочемо, щоб наші діти, які ходять до школи №9 та дитсадків, які розміщені поруч, кожного дня могли спостерігати і зустрічатися з людьми, що хворіють на ВІЛ та СНІД». Дорогие мамочки, которые в качестве аргумента приводят тот факт, что все ВИЧ-инфицированные — наркоманы, а ничего, что вы и так давно живете рядом с больницей, где лечатся те же наркоманы, в том числе и инфицированные, и алкоголики? Неужели вам непонятно, что люди, которые пойдут в СПИД-центр, хотят вылечиться и шприцы разбрасывать не будут? Их разбрасывают тысячи наркоманов, которые нигде не числятся и лечиться не собираются. И еще один аргумент: вы едете в маршрутке или троллейбусе. Вы можете гарантировать, что рядом с вами не едет человек с открытой формой туберкулеза? Вы же не пишете письма в газеты, чтобы на входе в транспортное средство человек предъявлял справку о том, что он здоров. Ну а что касается шприцев — просто научите своего ребенка не поднимать ничего с земли, особенно таких опасных предметов.

В письме, которое написала безымянная «группа ветеранов, участников и детей ВОВ», авторы просят нас проинформировать заместителя главы облсовета А.Шаталова о некоторых существующих проблемах. Информируем:

1. Аптека «Гедеон Рихтер», несмотря на то, что об этом уже писала пресса, по-прежнему не выдает на руки кассовый чек.

2. В рекламируемых социальных аптеках цены на лекарства дороже, чем в коммерческих, особенно на кардиологические и противогипертонические средства.

3. Призыв «Купуй кіровоградське» по ценам проигрывает некоторым торговым сетям, например, АТБ.

Н.М.Полищук из пос.Завалье Гайворонского р-на возмущена тем, что работники местных коммунальных предприятий не выполняют свою работу — убирают только там, где живет начальство, а, например, улицы Октябрьская и Комсомольская практически не убираются. Будем надеяться, что после этого письма порядок наведут и на «не главных» улицах поселка.

И.Шевченко из с.Лесное (бывший Кировоград-25) Александровского р-на предлагает нам приехать к ним в гости и написать о том, что в поселке нет подобающего порядка — высокие тарифы на воду и электроэнергию, текучесть кадров в местной школе, якобы злоупотребления руководства и т.д. Да, было время, когда наши журналисты очень часто бывали у вас в поселке, и писали мы о вас не один и не два раза. Но поймите, газета не вправе изменить тарифы, уволить директора школы или главу поссовета, для этого есть соответствующие органы, в том числе правоохранительные. И есть местные органы самоуправления, которые просто обязаны заботиться о всех жителях бывшего военного городка Кировоград-25.

Кировоградец С.Чураков, который работает на Станции скорой помощи, возмущен тем, что журналистам некоторыми официальными органами иногда предоставляются неправдивые сведения. К примеру, относительно аварии на ул.Короленко, о которой «УЦ» писала в №14, было сказано, что особых травм не было. На самом деле, по словам автора письма, только их бригада обслужила четверых пострадавших, троих из которых в больницу увезла машина, на которой работает автор письма, один уехал на служебном автомобиле и одного увезла специально вызванная бригада. Вызывает недоумение такое глупое и бессмысленное сокрытие фактов. Кстати, можно было бы сказать, что это наш журналист что-то недопонял или напутал, однако коллеги из «21-го канала» также предоставили читателям аналогичную информацию. Странно, господа…

Наш читатель Ю.Г.Михайленко из с.Бовтышка Александровского р-на написал нам о том, что при оформлении «Витиной тысячи» у него возникли проблемы в отделении «Сбербанка» — якобы сотрудники не очень тактично повели себя с ним, пожилым инвалидом, живущим в селе и не имеющим телефона. Однако буквально через неделю мы получили от него новое письмо, в котором он сообщил, что за ним приехали, отвезли в Александровку, все оформили и привезли домой. Большое спасибо сотрудникам банка, которые так по-человечески отнеслись к ветерану. Можем, если захотим!

Пациенты отделения гемодиализа областной больницы выражают огромную благодарность заведующему отделением А.А.Агапееву и сотрудникам его отделения за человечность, открытость, желание творить добро, чувство ответственности. Вместе с тем они хотят обратить внимание на существующие проблемы: например, сложно купить препарат «Эпобиокрин», который крайне необходим тем, кто зависит от гемодиализа, а руководитель областного управления охраны здоровья, по словам авторов письма, «успокаивает» их тем, что, мол, если финуправление перечислит деньги, они получат 50% скидку на препарат. Я посмотрела в Интернете цену на препарат: 5 ампул, в зависимости от дозировки, стоят от 248 до 1512 гривен. Даже со скидкой цена впечатляет.

Еще одна проблема — транспортная. Многим приходится ехать в Кировоград на гемодиализ, а это, согласитесь, немалые расходы, учитывая то, что эти люди в большинстве своем инвалиды и пенсии их отнюдь не депутатские. Уважаемый Сергей Николаевич Ларин! Может, можно помочь решить эту проблему?

Роман Волянский из с.Шаровка Александрийского р-на просит помощи в решении одной проблемы. Фольклорист из Черновицкой области Николай Зинчук (к сожалению, ныне покойный) собирал по всей Украине сказки и издавал их. Сказки Кировоградщины уже отпечатаны, 500 экземпляров находятся в издательстве «Букрек» в Черновцах. Стоимость одной книги — 50 гривен. Если найдутся желающие заказать эти книги, выкупить их, а также помочь в издании еще 8 томов сказок других регионов, можно обращаться по телефонам: (0372) 55-29-43 или (095) 307-76-36, Ольга Станиславовна, издательство «Букрек».

Ну и напоследок, добрые слова. Глава профкома Балаховской школы І-ІІІ ступени Леся Чудная просит выразить благодарность главе Петровской райгосадминистрации Ю.Г.Самохвалу и главе райсовета С.О.Тилик за организацию получения сотрудниками школы государственных актов на право собственности на земельные участки.

Ольга Березина, «УЦ»

Проект «УЦ»: «Жизнь после спорта»

Сегодня мы возобновляем серию рассказов о спортивных легендах Кировоградщины, которую начали в прошлом году в рамках проекта: «Жизнь после спорта». В числе наших выдающихся спортсменов Валерий Самофалов занимает особое место. Тем более что в этом году ФК «Зирка» отмечает свой 90-летний юбилей. А Валерий Петрович является живым воплощением преданности любимой команде.

Именно Самофалов провел в составе тогда еще «Звезды» больше всех — 552 матча и забил 72 мяча, являясь рекордсменом нашей команды за всю ее истрию. Кто, как не он, может лучше всех рассказать о периодах взлетов и падений, тренерах и партнерах, которых за 14 сезонов сменилось множество. А он оставался и играл, пока хватало сил и пока оставалась возможность приносить пользу команде. Не случайно, что именно Самофалов — единственный из игроков «Звезды» — был удостоен звания мастера спорта Советского Союза, сыграв за «Звезду» в 10 сезонах 80 процентов матчей. Впрочем, давайте обо всем по порядку: от первых футбольных шагов до дня сегодняшнего.

Родился Валерий Самофалов в Киеве, где трудно было отыскать мальчишку, который бы не увлекался футболом и не мечтал играть в составе «Динамо». Баталии кипели везде: на пустырях, во дворах, в школах, где достаточно было соорудить ворота из портфелей — и понеслось-поехало. Правда, в секцию записывали только с 10-ти лет, и юный Валера вместе с друзьями некоторое время занимался парусным спортом. Благо, на Днепре была такая возможность. Но футбол все же победил. И он, опять-таки, вместе с дружной компанией прошел непростой отбор в динамовскую школу на Нивках. Кстати, из его набора ребят 1956 года рождения, на высоком уровне заиграл только один Самофалов. При этом первым тренером у будущей звезды кировоградского футбола был первый наставник Олега Блохина — Александр Леонидов. Но своим крестным отцом в футболе Валерий Самофалов считает Абрама Лермана, который, что называется, доводил до ума их группу и с подачи которого он позже оказался в Кировограде. А в 15 лет талантливый нападающий уже играл на первенство Киева за команду «Спартак», которую тренировал Лерман.

— Абрам Давыдович — действительно сыграл в моей жизни значительную роль, — рассказывает Валерий Самофалов. — Во-первых, у него было чему поучиться, ведь он играл в основном составе киевского «Динамо». Лерман многое умел не только рассказать, но и показать. Хотя университетов он не заканчивал, но его уроки вспоминаю до сих пор. То послевоенное поколение игроков и тренеров любили футбол до самозабвения и были преданы ему до мозга костей. Этому они учили и нас. Во-вторых, когда впервые встал вопрос о моей службе в армии (я мог оказаться в киевском СКА, транзитом через армейский клуб из Чернигова), именно Лерман сказал, что в армию я всегда успею и посоветовал ехать в Кировоград, где за мной следили и знали о моих возможностях. До этого год отыграл за житомирский «Автомобилист» у еще одного киевского динамовца, хорошо знакомого и кировоградским болельщикам — Виктора Жилина, попробовав на вкус, что называется, настоящей мужской борьбы. Так что в «Звезду» я ехал, имея за плечами, пускай небольшой, но опыт.

В Кировоград Валерий Самофалов попал осенью 1975 года и не успел поучаствовать в кубковых матчах, в которых его новые партнеры в третий раз выиграли Кубок Украины. Хотя на эти матчи молодой нападающий ездил и ощутил ту неповторимую победную атмосферу. Но для того, чтобы играть в команде, которую создавали главный тренер Алексей Расторгуев, начальник команды Юрий Махно и тренер Юрий Горожанкин, 19-летнему парню нужно было серьезно бороться за свое место под солнцем.

— Конкуренция у нас была просто сумасшедшей, — продолжает Валерий Петрович. — На мои первые предсезонные сборы в Светловодск поехали более 60 человек. Много было ребят из Кировоградской области. Ведь по завершении очередного сезона «Звезда» проводила контрольную встречу со сборной области, и лучших брали на заметку и приглашали попробовать свои силы. А на первом этапе была настоящая битва за выживание, где нужно было терпеть и не сгибаться перед трудностями. Справился с поставленными тренерами задачами — молодец, а не выдержал — спасибо, что живой, и до свидания. Дальше отсев продолжался уже в Крыму, затем мы наигрывали состав в Болгарии, а завершали подготовку, кажется, в Закарпатье. Подготовка была серьезной, ведь сыграть предстояло 52 игры в сезоне, и нужно было выдержать этот турнирный марафон.

В нападении мне пришлось спорить за место в основе с такими авторитетами, как Кацман и Карпюк, а также с Сашей Алексеевым. Наверное, удалось убедить наставников, если в первой игре сезона 1976 года в Кировограде вышел в старте против сумского «Автомобилиста». Погода тогда была просто ужасной, а поле — вязким и тяжелым от дождя. На острие мы играли с Кацманом, и мне посчастливилось отметить свой дебют голом, который к тому же стал единственным и победным. Мяч, помню, еле-еле перекатился через линию, но взятие ворот состоялось. Сколько их еще было потом, но этот гол, конечно, остался в памяти навсегда. А позже из всех голов еще запомнился сумасшедший гол «Металлисту» в Харькове, забитый со штрафного метров с 35-ти. Тогда сам удивился, что получился такой необычайно сильный и точный удар в девятку без шансов для вратаря…

Позже в «Звезде» Самофалов как настоящий универсал в интересах команды не раз поменяет амплуа и завершит свою карьеру защитником. Но наиболее комфортно он чувствовал себя в начале 80-х годов, когда играл опорного хавбека или под нападающими, где была возможность не только завершать атаки, но и ассистировать партнерам. Здесь было больше простора и больше возможностей продемонстрировать все, на что он способен. А пока, на заре своей кировоградской карьеры, он пришел в команду, где царила неповторимая дружеская атмосфера, где не на словах, а на деле были один за всех, а все за одного. Молодого форварда сразу взяли под свою опеку и поддерживали во всем уже опытные мастера Юрий Касенкин, Александр Смыченко, братья Хроповы, которые разглядели в более молодом партнере будущее любимой команды и видели, что Самофалов слеплен из того же теста, что и они сами. Футболистов же тогда в Кировограде не просто уважали, их боготворили, а они старались отвечать своим болельщикам той же монетой.

— Играть вполсилы при переполненном стадионе, а он заполнялся практически полностью на каждом матче, мы просто не могли, — вспоминает Валерий Самофалов. — А если выдавались неудачные поединки, то нам было стыдно выходить на улицу. Ведь в Кировограде всех игроков «Звезды», в отличие от сегодняшних футболистов, знали в лицо и высказывали все, что думают. Иногда приходилось и краснеть, но это было нечасто. Мы играли не только за неплохие деньги, получая оклад инструкторов по спорту от 110 до 160 рублей плюс премиальные 40 процентов от оклада, но и за город, который для большинства из нас по-настоящему стал родным. Играло свою роль и то, что костяк команды составляли местные ребята, которые вели за собой остальных.

Здесь нужно отдельно сказать об Алексее Ивановиче Расторгуеве, с которым в истории кировоградской «Звезды» связана целая эпоха. Мало кому удалось руководить командой семь сезонов и не опускать планку результатов ниже определенного уровня. Выигрывать свою зону второй лиги, которая, уверяю вас, по уровню футбола, не уступала нынешней элите, нам, правда, не удавалось. В некоторых чемпионатах не хватало самой малости, но в лидерах мы были, а до аутсайдеров никогда не скатывались. В этом велика заслуга главного тренера. Алексей Иванович не требовал себе никаких привилегий, а большую часть времени проводил на клубной базе. Он увлекал нас своим подходом к тренировкам, стараясь сделать их интересными, а не однообразными. Поэтому и в игре мы зачастую импровизировали и старались радовать болельщиков красивыми комбинациями. А какие воспитательные моменты были у Расторгуева?! Ведь мы святыми не были и при 52 играх в сезоне позволяли себе расслабиться. Но тот, кто попадался, потом пенял на себя, когда Алексей Иванович из центра пинал мяч со всей силы в разные стороны, а нарушители режима гонялись за ним по всему полю и были словно выжатый лимон.

А вообще в той «Звезде» все наставники были на своем месте и дополняли друг друга. Расторгуев отвечал за тренировочный процесс, Юрий Иванович Горожанкин всячески ему в этом помогал, а еще один Юрий Иванович — Махно — отвечал за все околофутбольные вопросы и старался вместе с администратором, в прошлом популярным игроком «Звезды» Ефимом Сприкутом, решать все наши проблемы. Горожанкину я особенно благодарен за его опеку и поддержку. В одно время мы даже жили с Юрием Ивановичем в одном номере. Его советы и рекомендации очень помогали мне в играх. Он подтянул меня тактически, занимался индивидуально над постановкой точного и сильного удара, который у самого Горожанкина был — будь здоров. Причем он мог отправить мяч с предельной точностью и силой в нужную точку, что меня особенно впечатляло и удивляло. Кстати, разрушился этот триумвират как раз тогда, когда я отправился в киевский СКА, проходить службу в вооруженных силах. А что там произошло — мне неизвестно.

Может, это связано с тем, что местных тренеров у нас не особо ценят, а всегда старались отыскать наставников на стороне. Хотя были среди приезжих и интересные наставники со своим особенным менталитетом. Таким был Иштван Шандор, который произвел на всех прекрасное впечатление своей открытостью и необычной для нас манерой поведения. Иштван Диордиевич — венгр по национальности — уже тогда в 1988-м году был человеком другой формации, больше европейским, чем советским что ли, и в наших реалиях долго не продержался. Подбор игроков при Шандоре был очень приличным (Хапсалис, Дилай, Федоренко и другие опытные мастера, прошедшие школу высшей лиги), но единой команды создать не удалось.

Но, если говорить о всей моей карьере, то наиболее запоминающейся и полезной для роста футбольного мастерства был год, проведенный под руководством Владимира Мунтяна в киевском СКА, куда меня из Кировограда в 1982-м году призвали в армию. Для нас Мунтян был человеком с другой планеты — семикратный чемпион Советского Союза, обладатель Кубка кубков и Суперкубка Европы, мега-звезда, которая спустилась с небес для того, чтобы нас чему-то научить. Владимир Федорович прививал нам совсем другое видение футбола. Именно у Мунтяна мы получили первые тактические уроки, которым он уделял такое же внимание, как и работе на футбольном поле над техническими элементами. При этом в свои 37 лет Федорович тренировался с нами на равных и мог показать любой технический элемент так, что аж дух захватывало.

На вопрос: почему не остался в Киеве и не перешел в другие команды — Самофалов отвечает, что в Кировограде его все устраивало. Здесь он обзавелся семьей, здесь родилась дочь, которой во время службы нашего героя было уже три года. Да и он прекрасно понимал, что от добра добра не ищут. Здесь его полюбили особенные в своей преданности к футболу кировоградские болельщики, здесь ему старались создавать нормальные бытовые условия, здесь он был лидером и играл в свое удовольствие. Здесь он получил высшее образование на единственном в своем роде факультете физвоспитания КГПИ им.А.С.Пушкина. При этом, как утверждали и другие футболисты «Звезды», с которыми доводилось общаться по поводу учебы, преподаватели факультета физвоспитания шли навстречу, с точки зрения посещения занятий, но требовали по полной программе и поблажек на экзаменах и зачетах не делали. Правда, и сами игроки не наглели и старались выполнять то, что от них требовалось. Но были и сложности. Легендарный преподаватель химии Николай Тищенко откровенно сказал студенту Самофалову, что тот экзамен ему никогда не сдаст. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Грозный химик захворал, а Любовь Бурдиян относилась к футболистам с пониманием, и химия была все же сдана…

Юрий Илючек, «УЦ».

(Окончание в следующем номере).