«Цей сон снiгiв — мiй тихий смуток»

23 АПРЕЛЯ — 70 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ПОЭТА
ВАЛЕРИЯ ГОНЧАРЕНКО

Ровно 40 лет назад, в солнечный апрельский день, в квартире 58 по улице Пожарского, 5, в шумной и веселой компании мы отмечали 30-й день рождения Валерия Гончаренко, известного в городе, тогда опального, поэта и журналиста, близкого мне друга и коллеги по работе. Трудно представить, что сегодня ему могло бы исполниться 70 лет, в моей памяти он навсегда остался молодым!

Впервые я увидела его на вечере поэзии весной 1969 года в моей родной шестой школе, когда он был на взлете славы, после выхода в свет своего первого сборника стихов «Червоний Волосожар». Именно его выступление врезалось в мою память. Он был неординарным или, как сейчас говорят, харизматичным. Его рассыпчатые пшеничные волосы, большие голубые глаза, вгляд исподлобья, тонкий нос, чувственные ноздри, мощный голос, артистичная манера чтения стихов, темперамент — всё притягивало и завораживало. Помню, слушая его «Борщ», мне казалось, что я сама черпаю ложкой свежий горячий борщ, втягиваю носом его запах и слышу, как «хрумтить на зубах капуста молодим апетитним хрустом». А его лирика! Она тут же покорила всех наших девчонок. Ну кто мог устоять:

«Я накликав тебе піснями,
Я тобою радів і мучивсь…
І моїми ти стала снами,
І безсонням моїм жагучим».

Тогда, в школе, будучи девятиклассницей, я и представить себе не могла, что через два с половиной года буду знать его стихи наизусть и буду ходить с ним почти на все его выступления в техникумах, школах рабочей молодежи, заводах и клубах.

Летом 1970 года, окончив школу, я не смогла набрать достаточное количество баллов для поступления в московский вуз и пошла работать внештатным корреспондентом заводского радиовещания и многотиражной газеты «Червона Зірка» на самый крупный в то время завод в нашем городе. Здесь, в первых числах января 1972 года, я и познакомилась с талантливым кировоградским поэтом и журналистом — Валерием Гончаренко. Главный редактор заводского радиовещания Гречаев И.К. (или ГИК, как мы любя называли его между собой) поручил Валерию как опытному корреспонденту и старшему по возрасту помогать мне в работе и учить меня журналистскому мастерству. Я тогда писала свои первые очерки, зарисовки и репортажи из цехов. Валерий посмеивался над моими опусами, что-то правил. Я не всегда соглашалась с ним, спорила, старалась доказать свою правоту, но в конце концов сдавалась, ведь он был намного старше и опытнее меня. Помню, в первые же дни нашей совместной работы, я обратила внимание на кисти его рук. Они показались мне несколько большими для его среднего роста и деликатного телосложения. Потом я узнала, что это результат работы на стройке в совсем ещё юном возрасте.

«Чергувались пластичні рухи
І галантно, і елегантно.
Це були незвичайні руки
Незвичайного музиканта».

(«Золотий оркестр кладки».)

Лишь спустя много дней мне стало известно, что Гончаренко — в опале у партийного руководства города и «сослан» к нам, в редакцию заводского радиовещания, из ведущих областных газет. Ему было почти тридцать, мне только что исполнилось девятнадцать лет.

Он предложил мне посещать руководимую им молодежно-литературную студию «Сивач», располагавшуюся тогда в детской библиотеке имени Т.Г.Шевченко. Мы пошли туда вместе, я увлеклась и даже написала одно лирическое стихотворение на украинском языке, которое тут же раскритиковали. Тогда в студию ходили Женя Железняков, Светлана Ярошевская, Владимир Школьный, Наташа Михайленко, Болат Эмбергенов и многие другие ребята, фамилии которых я сейчас уже не помню. Валерий заражал нас всех своей фанатичной любовью к поэзии. Он объяснял, как нужно слушать, слышать и анализировать поэтические тексты, чувствовать малейшие оттенки смысла, образа, звука, старался передать нам свою страстную любовь к живому и певучему украинскому языку. Мы не могли не восхищаться его знаниями украинской, русской и западной литературы, великолепной памятью и потрясающим чтением стихов Шевченко, Пушкина, Мицкевича, Маяковского, Блока, Есенина… Он притягивал к себе какой-то внутренней энергией души, творческой фантазией и необыкновенно богатым воображением. Мне казалось, что он соткан из солнечного света, из грусти, из боли, из нежности, из любви к Украине и её природе. Всем своим существом я чувствовала, что в нем звучит музыка! У меня сохранилось несколько фотографий, сделанных в начале 1972 года на 10-летнем юбилее молодежно-литературной студии «Сивач». Среди них — единственная, на которой мы сняты вместе (на фото справа налево: В.Гончаренко, О.Хаменушко, Б.Ембергенов).

Помимо студии, он стал приглашать меня на литературные встречи c молодежью, рабочими и студентами, где обычно выступал со своим тёзкой и другом, поэтом Валерием Юрьевым. Сегодня трудно представить, чтобы люди ходили на встречи с поэтами, а тогда они собирали целые залы, и мне кажется, что благодаря именно этим выступлениям их хорошо знали в городе. Обычно я садилась где-нибудь в первом ряду и с восхищением вслушивалась в мощный и в то же время мягкий тембр голоса Валерия, любовалась его непослушными золотисто-пшеничными волосами, красивыми, порывистыми движениями рук. Каждый раз я открывала в его стихах что-то новое и понимала, что только в эти минуты он живет и дышит полной грудью, чувствует себя в своей стихии, получает удовольствие от самовыражения и контакта с аудиторией. В эти минуты воплощалась его детская мечта — стать артистом.

Вспоминая те дни, мне кажется, что в нем погиб не только талантливый актер, но и драматург, которым он вполне мог стать при благоприятном стечении обстоятельств. Ведь он смотрел на окружающий его мир широко открытыми глазами художника, был личностью далеко незаурядной, способной на импровизацию, на создание ярких и запоминающихся образов. Он тонко чувствовал все нюансы человеческой души, пытался осознать и осмыслить всё происходящее не только вокруг себя, но и на всей планете. В нем были все составляющие творческой личности — талант, юмор, доброта, ироническое мышление.

Мы оба увлекались Серебряным веком поэзии, любили Блока, много говорили о символистах, акмеистах, футуристах, имажинистах. Он научил меня понимать и любить поэзию Маяковского (до этого я его не любила), он читал мне множество стихов Максима Горького, о которых я даже не подозревала, он открыл для меня Анну Ахматову, Марину Цветаеву, которой я заболела навсегда.

В те холодные февральские дни 1972 года он бредил сонетами. Ему хотелось попробовать себя в этой стихотворной форме и её вершине — Венке сонетов. Он увлеченно рассказывал мне о сонетах Франческо Петрарки и его любви к мадонне Лауре, о его «Книге песен», содержащей 317 сонетов. Он восхищался сонетами Шекспира и даже что-то читал мне из его Цикла сонетов. Он был очень увлечен и объяснял мне, что Венок сонетов — это самая трудная поэтическая форма, требующая от поэта исключительного мастерства. В те дни он написал «Тичинівський сонет» «О, люба Iнно…» и прочитал его мне. Я посмела сказать, что мне не очень нравится треск троллейбусной дуги («Тріщить тролейбусна дуга»), что этот резкий треск выпадает из общей нежной лирики, но Валера ответил, что я придираюсь, и оставил всё как есть. До сих пор звучит в ушах его восторженно-нежный, протяжно-глубокий с придыханием звук «ю», когда он читал: «О люба Iнно…» Позже, когда в 1975 году я прочла этот сонет в его втором сборнике стихов «Кроки», он мне безоговорочно понравился, и я поняла, что Валера был прав.

Второй его сонет я прочла лишь через 36 лет в сборнике «Дума про отчу землю» (1984). Он назвал его «Сон снігів», так же, как своё первое, посвящённое мне в феврале 1972 года, стихотворение. В сонете — трагическая грусть о том, что не сбылось, что осталось в далеком прошлом, такие до боли знакомые наши общие черты. Читаю и сердце сжимается в пронзительной тоске:

Не знаєш ти, як серцю сниться,
Коли твій смуток у мені.
Зелені вікна, ніби птиці,
Зринають в синій тишині.

Ми розуміли так ще мало,
Ламали вістря гостроти.
Не зводили, а руйнували
Знайомства нашого мости.

Стають далекіші з роками
Дзвінкої дружби береги.
Високі спомини за нами,
Як неоплачені борги.

Скупа сльоза і усміх мами,
Оце і все… Лежать сніги.

В сборнике «На розі полудня» (1992) появился уже Венок сонетов под названием «Сон снігів». Ранний сонет «Сон снігів» стал в нем магистральным.

Работая в заводской многотиражке, Валерий продолжал сотрудничать с «Молодим комунаром» и «Кіровоградською правдою», перезванивался с друзьями-журналистами, иногда что-то писал, но печатали его редко и только под псевдонимом. У меня сохранилась статья из газеты «Молодий комунар», которую он написал к очередному юбилею литературной студии «Сивач», подписанная псевдонимом — В.Василенко. В этом номере газеты, посвященном Дню поэзии на Кировоградщине, были напечатаны стихи В.Юрьева, В.Базилевского, В.Ганоцького, Л.Народового, Г.Щербины, наших студийцев, но ни одного его стихотворения. Это, конечно, сказывалось на его настроении. Ведь ещё совсем недавно он печатался не только в областной, но и в республиканской прессе, был участником больших городских мероприятий (на фото внизу: В.Гончаренко перед микрофоном во время декады украинской литературы на Кировоградщине в сентябре 1970 года: слева — В.Кочевский, Б.Олейник, В.Пянов, справа — И.Драч, В.Соколов, В.Коротич). Руководство города не прощало ему его «Свічадо», его внутренней свободы и независимости, полного отсутствия чинопочитания, не всегда ответственного отношения к поручениям, которые он считал неинтересными и не заслуживающими внимания. Его поведение и насмешливая ирония не соответствовали официально принятой советской эстетике. А он просто не умел быть как все! В нем всё ещё жили юношеское прямодушие, упрямство, своё живое человеческое «Я», вера в справедливость, в друзей, в товарищество. Он считал себя поэтом и, как всякий поэт, ощущал свою особую миссию:

Шукаеш, чи губиш силу
У фарбах, покритих лаками.
Ти сонце малюєш сміло,
Бо світить усім однаково.
Та згинуть століття прахом.
Лиш правда є вічним свідком…
Коли ти малюєш птаха,
Не бійсь малювать і клітку.

Невостребованность в самом расцвете физических и творческих сил, невозможность печататься в областных газетах под своим именем, стихи, писавшиеся в стол, мизерная зарплата — всё это унижало его гордость и достоинство. Доведенный до отчаяния, он пошел в обком партии, чтобы открыто выяснить сложившуюся вокруг него обстановку, но там ему лицемерно заявили, что: «Офіційно ніхто вас не забороняв. Це якесь недорозуміння». Его продолжали уничтожать исподтишка. Вроде бы не запрещали, но и не печатали. Он искал поддержки и духовной общности в компании собратьев по перу, своих товарищей и тех, кто под них рядился. Их братство, как водится в среде журналистов и поэтов, нередко подкреплялось немалыми дозами спиртного. Я понимала всю сложность его положения, но что я могла сделать — только сочувствовать и наблюдать, как отчаянно и вдохновенно он губит себя.

Несмотря на все наши проблемы и неудачи (ведь я тоже не была студенткой, как большинство моих сверстников), мы редко грустили. Часто ходили в кинотеатры, в наш любимый украинский драматический театр имени Кропивницкого, на художественные выставки, литературные встречи, в гости к Юрьеву. Вечерами мы бывали в кафе «Юность», днем любили обедать в «Вареничной» на улице Ленина, которую тогда только что открыли. Где бы мы ни были, он всегда бесшабашно разбрасывался экспромтами, писал их легко, на чем угодно и когда угодно. Мой самый любимый экспромт он написал мне 8 Марта 1972 года:

Коли літа зітруть про мене пам’ять,
І осінь спалить сині береги,
Я буду тихо жовтим листям падать,
Лише в твої долоні дорогі.

Или другой, не менее любимый:

В тім краю, який знаю добре я,
Ти для мене, як сон і небо…
Намалюю тебе на обрії.
Буду вічно іти до тебе.

Свои стихи и экспромты он читал так, как мог прочесть только он. Актерство жило в нем постоянно и органично. Наверно, именно в этом и были его своеобразный шарм, его чудачество. Мне очень нравилось, как он пародировал Александра Вертинского, исполняя отрывки из «Мадам, уже падают листья», «Женушка, жена» и «Доченьки». Тогда мне было просто смешно и приятно слушать его, а повзрослев, я поняла, что комическая маска печального Пьеро-Вертинского, сквозь которую просвечивали наивность, восторженность, мечтательность и глубоко спрятанное страдание, была очень близка ему по духу, так же, как и жеманный стиль исполнения Вертинского.

Его мощное воображение постоянно генерировало образы. Всё окружающее нас было одухотворенным, цветным, умеющим чувствовать и сопереживать. Когда мы проходили по аллеям нашего парка, деревья приветливо хлопали нам своими длинными зелеными ладонями, и мы, дурачась, раскланивались им в ответ. Что только он не придумывал! Написав что-то новенькое, он читал мне нараспев и по выражению моих глаз сразу чувствовал, как я воспринимаю стихотворение или отдельные строки. Исходя из этого, он радовался или, наоборот, шутя посылал меня к черту и говорил, что я ничего не смыслю в поэзии и вообще строю из себя эстетствующую интеллектуалку.

Позже, в одном из своих писем ко мне в Москву, он так описывал свой творческий процесс: «Зараз я органічно (майже фізично) відчуваю, як все моє єство наливається брагою поезії. Ходжу з ідіотською гримасою, телячими очима дивлюсь на світ і боюсь братись за перо. Чекаю. Ось-ось станется вибух, і тоді ніякий дідько не відірве мене від шматка паперу, аж поки я не виллюсь на нього до останньої краплі. Але це чудесні хвилини. Тоді забуваєш про все: криву усмішку друга і плітку сусідки і навіть борг, який і досі не повернув своєму давньому колезі. Тоді перестаєш бути самим собою, а перетворюєшься в жерця і жертву одноразово…» Душа его требовала постоянного духовного питания и вдохновения: «Знову взявся за Франка. Не перестаю дивуватись цьому титану. Дивовижний, надлюдина!», «Я зараз майже ніде не буваю. В основному час проводжу за книгами», «На столі у мене лежить рукопис В.Юр`єва “Дивень”. Це — повість. Він попросив мене, щоб я пройшовся по ній олівцем», «Зараз я багато читаю (треба надолужити прогаяне), дещо пишу…»

Помню, мне очень нравилась его домашняя библиотека. Книги лежали на полу вдоль стены, собранные в высокие, почти до потолка, стопки. Несколько из них, которые он подарил мне, до сих пор живут на моих полках, переехав из Кировограда в Москву, из Москвы — в Баку. Они стоят в моей библиотеке, рядом с полными собраниями сочинений классиков. Это — «Крылатые слова» Н.Ашукина (он считал, что я должна их знать), томик Маяковского с его любимыми стихами, сборник стихов Марины Цветаевой, миниатюрное издание «Алых парусов» Александра Грина, маленький томик со стихами Максима горького, который в 1964 году ему презентовали друзья-библиотекари в день двухлетия литературного клуба «Бригантина». Страницы этих книг до сих пор хранят его тепло, энергию его прикосновений. Помню его любимые горьковские строчки: «А вы на земле проживете, как черви слепые живут: ни сказок о вас не расскажут, ни песен про вас не споют!» Он верил в то, что со временем его стихи займут своё место в украинской поэзии. И чем больше он страдал, тем больше в это верил:

Знаєш, коню, короткозорі
Часто шепчуть на мій поріг,
Що у мене шляхи просторі,
Тільки жаль, шо немає ніг.
А іще добряки безликі
Співчувають мені. Дарма,
В них є ноги і черевики,
Але коней таких нема.

(Поема «Коні»).

Никогда не забуду первый взгляд его мамы, Надежды Мусиевны, на которую он был очень похож и которую очень любил, долгий, пристальный, изучающе-вопросительный. Видимо, не узрев во мне никаких захватнических в отношении её сына планов, она приняла моё появление в их доме вполне благожелательно. Втроем мы часто сидели на кухне, пили чай, о чем-то говорили. Ей нравились моя открытость и благотворное влияние на сына. Но главное моё достоинство, по всей видимости, состояло в том, что я отнимала его у компании друзей. Потом в своих письмах в Москву он вспоминал об этих минутах: «Вчора з матір`ю обідаємо на кухні. Вона бере чашку, а потім каже: “Олина чашка”. І, дійсно, та, з якої ти завжди пила чай…» В конце каждого письма он писал мне мои любимые экспромты:

Прийшла любов до мене і сказала:
Тобі тюрьму чудову збудувала.

Прийшла безтурботність весела:
Тобі я наповнила усміхом келих.

Прийшла моя зрілість солідна і тиха:
Нащо тобі келих, нащо тобі лихо?

Пірнув я в задуму, у синю пітьму
І вибрав для себе….кохання тюрму.

В конце лета 1972 года судьба разбросала нас. Я поступила в институт и уехала в Москву. Валера вынужден был уехать в Николаев. В последний раз мы виделись в Кировограде в июле 1975 года, когда он подарил мне свой второй сборник стихов «Кроки»: «Олі — на спомин про минулі наші кроки на наївній і світлій і дуже короткій дорозі, щиро Валерій Гончаренко, 3.VII-1975 р. Кіровоград». В этом сборнике было напечатано выстраданное нами стихотворение «Ти не пробач, ти не пробач», написанное им в конце июня 1972 года перед моим отъездом в Москву. Тогда он назвал его «Єдиній», внизу стояло число 19/VI — 1972 р. и подпись — « в день мого суму».

Ти не пробач, ти не пробач,
За плин життєвих неудач,
За недоречне сподівання,
За усмішку і за мовчання,
За спів гучний і тихий плач,
Ти не пробач, ти не пробач.

Не пробачай мені до згуби,
Затамувавши гордий гнів,
Що був страшним я однолюбом:
Лише тебе одну любив.

Не пробачай за ніжність хвильну,
За плин життєвих неудач,
За недоречність мою дивну,
Таку наївну та інтимну,
За спів гучний і тихий плач.
За все, за все… мені пробач.

Разве могла я в те июльские дни 1975 года предположить, что больше никогда не увижу его, ведь в 22 года жизнь кажется бесконечным будущим…

А сегодня, когда жизнь воспринимается мной, как молниеносно промелькнувшее прошлое, я вчитываюсь в его опубликованные произведения и хочу понять, чем он жил, как менялся, о чем мечтал, о чем грустил, во что верил. Во многих его стихах я нахожу мысли и строчки из стихотворений нашей юности, сохранившихся у меня в виде пожелтевших листов, когда-то написанных им от руки или напечатанных на его портативной машинке, я вижу, как он утрачивал наивные грезы нашей юности, как становился ироничнее и язвительнее, как всё больше страдал от будничности, безучастности, бездуховности и черствости окружающих, как переживал за будущее Украины.

Мне всегда хотелось ещё раз встретиться с ним. Но он ушел так рано и так неожиданно, что даже сейчас, спустя 12 лет, я не могу этого понять и, наверное, не пойму никогда. Мне кажется, что он по-прежнему живет в городе моего детства и юности, что он никогда не уходил из него и будет жить в нем вечно таким, каким я знала его: молодым, талантливым, беспечным, иногда застенчивым, иногда иронично-насмешливым, упрямым, с хорошим чувством юмора, лирически-нежным, с чуткой и ранимой душой, тянущейся к людям; щедро делящимся своим талантом, пытающимся дотянуться строкой до человеческой совести, преклоняющимся только перед красотой и литературными гениями, беззаветно влюбленным в Украину.

Ольга Хаменушко. г.Баку, Азербайджан.

P.S.: редакция «УЦ» выражает благодарность Василию Бондарю за помощь в опубликовании материала.