Андрей Бойко: «Общество не видит того, чего хочет, мы не видим того, ради чего воюем»

Наверное, это нельзя назвать случайностью. Мне позвонил Александр Цыпарский, с которым мы записывали интервью в прошлом году после его демобилизации, и предложил встретиться и пообщаться с его командиром, который сейчас в Кировограде. Сразу – да! Каково же было удивление, когда приятной внешности, красивой речи и мудрых мыслей человеком оказался Андрей Бойко, капитан, командир роты ДШБ пятого батальона 81-й бригады, до недавнего времени командир ротно-тактической группы, позывной – «Ятрань».

Его знают многие: бойцы, чиновники, майдановские активисты, волонтеры и, конечно, журналисты. Захоти записать с ним интервью – не получится, так как он практически живет в зоне АТО. И тут – такая удача! Хотелось расспросить обо всем. Получилось почти обо всем. Он говорил честно, логично, взвешенно – и правду. Его правда принципиальная и суровая, как война, которая выпала на его долю, на долю Украины… И хочется верить, что это была не единственная наша встреча.

– Андрей, почему капитан? Профессиональный военный?

– Это сложно объяснить. Даже у командования возникают вопросы. В свое время, еще в СССР, окончил некую засекреченную структуру. Это была подготовка летчиков по ускоренной, сжатой программе. Вторая мировая война показала, что профессиональных летчиков, которых ликвидировали, некем было заменить. Поэтому существовала программа подготовки резервного летного состава. Сразу после школы брали семнадцатилетних пацанов, призывали и в течение полутора лет делали из них военных летчиков. Нигде в документах это не значилось, но в девятнадцать лет нас выпускали, присваивали офицерские звания и увольняли в запас. В 1990-м году я был уволен и до 2014-го никакого отношения к армии не имел.

– Как вы вернулись в армию?

– Как только началась аннексия Крыма, 1 марта, на второй день я был в военкомате. И нас было много. Там наши фамилии записали на каких-то бумажках – и все. Но на тот момент я, к их сожалению, был начальником штаба «Самообороны» Кировограда. Мы, «самообороновцы», собрались и пришли к военкому города коллективно и стали требовать, чтобы нас призвали. Военком открыл мое личное дело, посмотрел и сказал: «Ну, вы же летчик»… Я сказал, что не проблема, пойду рядовым. Так, оказалось, нельзя. Но было в деле написано «профиль – командный». Предлагаю взять меня по профилю, если нельзя рядовым. Через несколько дней сообщили, что мы поступаем в в/ч 2304, которая потом стала 17-м батальоном. Призвали меня и еще человек двадцать из нашей «Самообороны».

Мое условие было, что мои люди идут со мной. Это был костяк, и мне дали возможность набирать, кого я считаю нужным. В основном старались брать добровольцев. 80 процентов состава были такими. Тогда была большая волна патриотизма.

– Это были мотивированные люди…

– Да, именно мотивированные. Здесь я услышал мнение, что сейчас добровольцев меньше. Не знаю. В моей роте сейчас люди не менее мотивированные, не менее добровольцы. Есть ребята, которые были гастарбайтерами во Франции. Могли бы спокойно продолжать там сидеть, но они, узнав, что тут творится, приехали сюда. Есть еще много примеров. Если в прошлой роте у нас была гордость – боец, у которого пятеро детей, причем пятый родился, когда он служил, то сейчас у нас есть отец восьмерых. Оба они могли не то что «закосить», их просто нельзя призывать по закону. Но они пошли добровольцами.

В принципе я не вижу значительного качественного изменения в составе подразделений. А может, мне с этим просто везет.

– Вернемся немного в прошлое. Какой была гражданская профессия?

– Предприниматель. Когда я в военкомате на собеседовании общался с офицерами, меня спросили «зачем?», так как знали меня по «гражданке». Когда формировалась бригада, меня спрашивали, не за деньгами ли я пошел. Я сказал, сколько зарабатывал как предприниматель, и спросил, смогут ли они мне столько платить. Были удивлены, сказали, что таких денег в армии не платят.

Вопрос не в деньгах. В первой роте у меня был человек, который жил в Израиле и который имел миллионы. Но служил у нас обычным рядовым. Сейчас тоже таких примеров немало.

– С чего началась ваша антитеррористическая операция?

– Когда здесь формировали 17-й батальон, подготовка была на уровне чуть выше нуля. Сейчас идет очень серьезная подготовка: медицинская, тактическая, огневая, морально-психологическая. А тогда мы просто стреляли на полигоне. Как ни странно, но мобилизованные офицеры – не кадровые, это в основном «пиджаки», прошедшие военную кафедру в институте.

Нас сначала перебросили на Мелитопольский аэродром, охрану которого мы обеспечивали. Работа была интересная, но на фоне сводок с войны ребят она не устраивала. Часть батальона стала писать рапорты с требованием отправить их на фронт. Потом это стало называться отдельной ротой – ребята, которые хотели воевать, а не «подсолнухи охранять».

Далось это нелегко. Примерно в течение месяца мы колотились. Я постоянно связывался с замминистра обороны, с советниками министра, пока лично не встретился с министром обороны. Эту встречу мне помог обеспечить Николай Петрович Джоган, командир нашей «Самообороны». Получилось, что к нам на аэродром прилетел на то время министр обороны Гелетей. У нас состоялась встреча. А в то время из окружения вышли 72-я и 79-я бригады, и мы их встречали на аэродроме. Короткая встреча с министром закончилась тем, что он приказал, чтобы нас в течение трех дней отправили на фронт. Для министра получилась хорошая «картинка»: изрядно потрепавшихся на фронте ребят меняют добровольцы. Об этом писали и показывали по телевизору. Через три дня был приказ, и рота под моим руководством попала в зону АТО. Это было 15 августа 2014 года.

К сожалению, нашу роту разбили на три взвода. Один остался на усилении 34-го батальона территориальной обороны, второй – 11-го батальона «Киевская Русь», а один непосредственно в Дебальцево, в распоряжение руководителя сектора «С». С первых же дней я и мои ребята попали в самое пекло. Мы на себе испытали «Град», артобстрелы, засады. Тем не менее, по прошествии трех месяцев все вернулись на ротацию. Раненых было много, но все были живы. Вернувшись, вошли в состав 17-го батальона, дней через десять нас отправили в Луганскую область на выполнение задач. Я поехал в госпиталь, после чего вернулся к ребятам.

– Почему госпиталь? Было ранение?

– Это было не ранение, а травма, полученная при выполнении боевой задачи. Хочу сказать о ребятах, которые скрывают свои ранения. Не раз было, что кто-то во время боя оказывается раненым, но остается на месте, чтоб не бросить товарищей. Потом не вовремя оказанная медицинская помощь сказывается на здоровье.

Мы стояли непосредственно на границе с Российской Федерацией. Видели «братские» запуски «Градов» с российской территории. Не каждый день, но были. Потом нас перебросили в Горловку. После меня перевели в 5-й батальон, в десантно-штурмовую группу. Наша основная задача – район донецкого аэропорта. Когда наши ребята ушли из аэропорта, там остались куски железа с бетоном, они никакой стратегической важности не имеют. Это даже не укрепление для сепаратистов. Они просто его сейчас режут на металл. За аэропортом прячут какую-то технику, используют остатки здания как прикрытие. С тех пор я там. Мы удерживаем позиции, чтобы они дальше не пошли.

– Сейчас вы в отпуске?

– Да. Первый официальный отпуск за почти два года. По закону положено два дня за каждый прослуженный месяц. Мне сейчас дали пятнадцать суток, чтобы отдохнуть и привести себя в порядок.

– Давайте поговорим о волонтерском движении. В соцсетях один из волонтеров заявил о прекращении своей деятельности, объяснив это рядом причин, похожих на обвинения военных.

– Я читал. В принципе я его понимаю и абсолютно не осуждаю. Практически все, о чем он пишет, имеет место быть. Я не говорю, что обеспечение у нас идеальное, но когда садятся на головы волонтерам и просят привезти сигареты, термобелье… Это могут себе позволить все. Да, качество термобелья, которое выдается, не самое высокое, но оно выдается. Обеспечение обмундированием более-менее налажено. Есть вопросы по размерам, но оно есть.

На сегодня добились очень важной нормы. Раньше выдавалось обмундирование на восемь месяцев. А у меня была ситуация: 15-го августа я попал в зону боевых действий, а 19-го сгорела моя палатка со всем, что у меня было. Я остался с тем, в чем был одет, с оружием и бронежилетом. А тогда – восемь месяцев до всего нового. Сейчас же можно поменять тогда, когда тебе нужно, когда твоя форма пришла в негодность, хоть через день.

Волонтеры нужны для разрешения сложных проблем. Тепловизоры, генераторы, ремонт техники. Это не волонтеров обязанности, но если это не делается, мы уповаем на их помощь. Техника стала, нет ремня какого-то, подаешь заявку и ждешь… А она должна работать, это жизнь людей, обеспечение их безопасности. Вот и обращаешься к волонтерам. А сигареты и прочее – нужно, но не в тех масштабах.

Были мы на «передке». Приезжают волонтеры и говорят, что они привязаны к этому участку. Военные меняются, но они продолжают привозить помощь на эту точку. В Кировограде волонтерство изначально территориально было привязано к третьему полку, 17-му, 34-му и 42-му батальонам. Они нам здорово помогали. Оказалось, что я практически всех волонтеров хорошо знал до войны. Без их помощи я не знаю, что было бы. Девчонки приезжали! Привозили поесть, одеться, медикаменты, лопаты. То, чего у нас не было. Честь им и хвала. Вот они были привязаны к батальону теробороны. А сейчас бывают случаи, когда батальон стоит в тылу, но его продолжают пичкать. А ребята на «передке» сидят голые и босые. И сейчас география помощи немного передвинулась. Помогают тем, кому это действительно необходимо.

Волонтерство имеет два эффекта. Первый – физический, помощь в том, что кормят и одевают. Второй – психологический. Ты понимаешь, за кого воюешь. Говорят: Порошенко, Яценюк, Тимошенко. Ни за одну из фамилий там никто не воюет. Там воюют за свою страну, за свой город, за свою семью и за эти детские рисунки, которые нам передают волонтеры. Они несут такую энергетику, что даже сомневающимся и колеблющимся приходит понимание того, что нас дома ждут и ради кого мы воюем.

– В продолжение этой темы. Вы приехали домой через длительный промежуток времени. И как? Многих ребят злит, раздражает то, что здесь мир, ничего не происходит, женятся, сидят в кабаках…

– А что с этим сделаешь? Конечно, несколько непонятно, что физически здоровые люди сидят в кафешках. Бары забиты, люди отрешенные от проблем. А на «передке» немало ребят, которые не должны там быть. У них какие-то хронические заболевания, есть старики, которые не стали, не смогли дома сидеть. Смотреть на все это тяжело, понять это тяжело. Но у каждого своя дорога.

Понятно, что, если все уйдут на фронт, кто этот фронт будет обеспечивать? Но когда знаешь, чем некоторые люди занимаются, что они делают… Их оправдания я слышал давно и много раз. Мол, если придут сюда, я возьму в руки оружие и буду защищать. Поверьте мне, если бы мы все ждали, пока придут сюда, они давно бы сюда пришли. Надо стоять там и не допускать, чтоб они сюда пришли. Люди ищут себе оправдания. Я сомневаюсь, что они взяли бы оружие, если бы они пришли сюда.

– Вы не говорите «АТО», вы говорите «война»…

– Эти три буквы расшифровываются как антитеррористическая операция. Рассмотрим всем известное слово «операция», хирургическая. Представьте, что ее проводят в грязном подвале, проводят люди, которые когда-то читали о том, что ее надо делать так-то. Может, фильмы смотрели о том, как надо удалять аппендикс. Но делают это грязным топором, зубилом, молотком, при отсутствии электричества, с просроченными медикаментами и группой людей, действия которых не согласованы. При этом поступают противоречивые сведения о состоянии больного. Это операция?

То же самое здесь. Операция – это тонкое хирургическое действие, не длящееся годами. Это четкая, слаженная работа специалистов в течение определенного времени. Сейчас это более-менее стало похожим на операцию, но все же это полномасштабная война с применением тяжелой артиллерии и других типов вооружения. Слава Богу, без авиации. Но, тем не менее, война. Грязная и тяжелая.

– Все же войны заканчиваются. Как должна закончиться эта?

– Давайте представим, что мы дошли до границы, освободив Донецкую и Луганскую области. Мне кажется, что будет еще хуже в том плане, что контролировать такое количество людей, имеющих доступ к оружию, перешедших порог «убей – не убей», озлобленных, будет невозможно. Притом, что все это расползется по Украине. Уже сейчас звучат сообщения о разбоях, бандитизме. Экономическая ситуация в стране далека даже от нормальной. Что будут делать все эти люди, имеющие доступ к оружию и не имеющие стабильности? Мне страшно представить.

– Должны активнее включаться дипломатические рычаги?

– Естественно, это все надо решать политически. Я считаю, что, когда в Украине начнутся нормальное экономическое развитие, стабильная политическая ситуация, чего сейчас нет, к сожалению, с той стороны люди сами откроют границы, выгонят эту шушару и придут к нам.

Я участник Майдана 2004 года. Тогда о нас вытерли ноги. Сейчас те же самые чувства. Использовали нас, мы их привели к власти, а дальше – они сами по себе, мы сами по себе. У них для полного счастья не хватает пяти-десяти-двадцати миллиардов. А у нас ничего нет.

– То есть пока мы должны просто удерживать линию разграничения?

– Держать, но не в том горячем состоянии, в котором она сейчас находится. Слава Богу, сейчас вой­на перешла в такую стадию, когда нет значительных потерь среди гражданского населения. Понятно, армия, солдаты, но, когда огромное количество потерь – гражданские, это вообще за гранью понимания. Сейчас линию раздвинули, мирное население не гибнет, хотя бывают растяжки, снаряды и обстрелы блокпостов. Бывает, но, к счастью, не в том количестве.

Нужны договоренности, какие-то решения, чтобы не было этих постоянных перестрелок. Сообщения по телевизору о том, что за сутки было пятнадцать или тридцать обстрелов, – это не соответствует действительности. Когда тебя обстреливают каждые десять минут, докладывать никто не будет. А это реально есть. Когда тяжелые обстрелы, да, ты докладываешь. А когда в течение четырех суток беспрерывно работает крупнокалиберный пулемет? Считать это одним обстрелом? Или считать за несколько, когда он перезаряжал ленту?

– С противником никогда нельзя будет договориться?

– Смотря о чем.

– О прекращении огня, например.

– Об этом можно договориться. Но когда договариваются на высоком уровне, а какой-то пьяный или обколотый этот договор нарушает, то как определить, кто нарушил? Этот пьяный, его командир, который сказал, что тот не получит зарплату, если не будет стрелять, или тот, кто подписал соглашение?

Я прекрасно понимаю, что на той стороне не все уроды, не все ублюдки, что они воюют с целью убить как можно больше «укропов». По большому счету, они решили, что так жить им будет лучше. То есть все хотят жить лучше. Может, есть какой-то процент маньяков, которым нравится убивать, но в основной массе они считают, что им будет лучше, если они будут жить именно так.

Мы считаем, что нам будет лучше с Европой. И у нас есть козырь: мы никого не хотим отделить, ни от кого не хотим отделяться, отстаиваем суверенитет и целостность своей страны.

– В то же время у нас здесь общество закипает. Кажется, что оно ищет причину для конфликта. Тема номер один – обвинение в сепаратизме. Под раздачу попадают даже русскоговорящие люди.

– Да какая разница, на каком языке говоришь! Когда мы там освобождали первые села, на нас местные смотрели с удивлением. Для них это было шоком, потому что им рассказывали, что придут «западенцы» и будут убивать только за то, что люди говорят по-русски. Когда мы начали с ними общаться, покупать у них продукты, помогать, например, хлебом, им это вообще было не понятно. Когда я покупал молоко у местной жительницы, у нее тряслись руки. Она не понимала, что происходит. У меня висит автомат, со мной стоят бойцы с автоматами, и я покупаю молоко. Как они потом признались, ребята с той стороны приезжали и все это просто забирали. Как в фильмах про Великую Отечественную, когда фашисты все забирали и вскрывали погреба.

– Но общество наэлектризовано.

– Да, согласен. Общество не видит того, чего хочет, мы не видим того, ради чего воюем. Непонятные решения на высоком уровне, продолжение коррупции, развитие и обогащение олигархов. И все это на фоне обнищания народа. О какой стабильности, о каком спокойствии можно говорить?

Волнения и возмущения будут расти. Никто не скажет, что народ бесится с жиру. Давайте реально посмотрим на ситуацию. Ребята, которые демобилизовались, не знают, что им делать. Работы нет, жизнь все хуже, что будет дальше, никто не знает. Свет в конце тоннеля удаляется.

Когда убрали Януковича, все были уверены, что все пойдет по-другому, будут справедливость, перемены. А когда перемены не наступили и стало даже хуже, люди отчаиваются и даже озлобляются.

– Об озлоблении. Недавно в городе был митинг за переименование города в Елисаветград…

– Я знаю, я там был с ребятами из моей роты. Ситуация там была не за Елисаветград, а против Ингульска. Мое мнение: название «Елисаветград» красивое, когда-то было. Но, если бы переименование было два года назад, я бы на митинге стоял за Елисаветград. Но сейчас, когда мы ведем войну с агрессором и я на Донбассе смотрю российские каналы, где радуются возможному возвращению городу имени, данного императрицей, я этому противлюсь. Если речь идет о Святой Елисавете, пусть город называется Елисавет, Елисаветов, как Львов, Киев. Пожалуйста. Но «град»… Давать им повод для радости? Мало того, что это известная артиллерийская система, так еще и чисто русское окончание.

– Так русский язык – тоже язык страны-агрессора. А вы так красиво на нем говорите.

– Но так исторически сложилось, что русский язык – неотъемлемая часть большого количества украинцев. Ломать через колено нельзя. Я знаю украинский, но мне легче общаться на русском. Но, что касается города, они радуются тому, что вернется имперское название. А святая будет покровительствовать городу, независимо от того, в ее честь он назван или нет.

– У вас есть друзья, родственники в России?

– Да, очень много.

– Со всеми перессорились?

– Ни с кем. Мне всегда везло с людьми. Когда я получал военное образование в Подмосковье, у нас было две украинские эскадрильи и одна российская. Отношения были нормальными, со своими однокурсниками, с кем дружил, общаюсь до сих пор. Один из них, точно знаю, сейчас воюет на той стороне. Мы не общаемся, но и во время обу­чения не общались. А те, с кем я поддерживаю связь, в худшем случае придерживаются нейтралитета. Но многие понимают ситуацию, а некоторые активно поддерживают позицию Украины. Видимо, я правильно выбирал друзей, общался с нормальными людьми.

На Донбассе сейчас сложно с тем, что людям навязывают такие дикие принципы. Например, Советский Союз, в который надо вернуться. Или идеализируют Сталина. Кажется, что все уже знают о его злодеяниях, но нет, его снова героизируют. Работает пропаганда.

– А у нас тоже пропаганда? Нам ведь не все рассказывают.

– Замалчивание каких-то фактов – это не пропаганда. Пропаганда – это когда что-то преподносят, искусственно раскручивают. Понятное дело, что там далеко не все идеально. Но армия – это срез общества. Откуда возьмутся идеальные бойцы, если они набраны из народа, который далеко не идеален? Есть очень много неприятных вещей, и с ними надо там бороться, а не показывать здесь. Мы боремся там. По крайней мере я, Саша Цыпарский не даст соврать, уже два года борюсь. Слава Богу, есть хорошие результаты. Самый важный и значимый мой результат – это минимум потерь. Минимум – это один. К сожалению, я потерял одного бойца.

Армия – это дисциплина. Если ее не будет, будут потери – не только безвозвратные человеческие, но и территориальные.

– Я уверена, что ребята после демобилизации продолжают к вам обращаться за помощью. Как ситуация со льготами?

– Не могу сказать, что нас обижают. Я был приятно удивлен, когда обратился к нотариусу, чтобы заверить копии, с меня не взяли денег. Оказывается, все нотариусы приняли решение участникам боевых действий услуги оказывать бесплатно. Проезд в маршрутках – по-разному. Иногда видят корочку и начинают кривиться. Ну это их личное дело. Льгот немало: реабилитационные центры, базы отдыха, гостиницы – все работает.

А ребята звонят, обращаются. Знаете почему? Они в растерянности, они хотят вернуться. Там проще, ситуация другая, понимание происходящего более четкое. И хотят не просто в армию, а на передовую. Многие хотят чувствовать себя нужными. Не сидеть в тылу, получая зарплату и нося форму.

Мои ребята, которые были не на «передке», постоянно просили, чтоб я их забрал. Командование было в недоумении: почему они рвутся на фронт? В тылу – та же зарплата, риска никакого, муштры нет. Искали финансовые причины, подозревали в том, что металл режут, мародерят, контрабандой занимаются. А у людей просто есть желание быть полезным, чтоб потом не стыдно было людям в глаза смотреть.

Уезжают в отпуск и звонят: как там ребята? Если что – я немедленно приеду. Это реальное бое­вое братство. Я был во многих регионах, но такого единения, как в Дебальцево, нигде не было. Дебальцево – это был мешок, который легко можно было завязать. Все об этом знали, была информация, что мы в котле. И эта ситуация настолько всех объединила.

Сейчас война вышла на тот уровень, когда все зависит от профессионализма и уровня подготовки. С гордостью могу сказать, что, по сравнению с противником, результаты у нас значительно выше. Не могу сказать, что у них хуже дисциплина. Возможно, это связано с тем, что на руководящих должностях у них кадровые российские военные. В эфире уже не слышно «хохлы» и прочих слов, только «противник», только доклады по уставу. И нас стали уважать. Мы это уважение не заслужили, а завоевали.

– Когда вы вернетесь домой?

– Не знаю. У меня получается нормально работать, хоть я не кадровый офицер. Самая большая награда для меня, когда я вывожу оттуда людей, ко мне подходят и говорят спасибо за то, что все живы. Это дорогого стоит. Прошлым летом у меня была возможность уйти домой, но в свое время люди пошли за мной, пришли непосредственно ко мне. Бросить их я не смог.

А со всеми своими ребятами мы вернемся домой, когда не будет угрозы распространения на нашу территорию того, что там происходит. Будут гарантии – хоть завтра. Сейчас вроде бы ситуация стабилизировалась, но я знаю, что, как только там останутся пограничные отряды, моментально будет прорыв. Не знаю, зачем оно им надо. Если не брать во внимание Россию, а чисто «ДНР» и «ЛНР», ну не «схавают» они такой большой пирог, не получится у них, сил не хватит. Тем не менее, там по телевизору постоянно говорят, что будет киевский котел, что они дойдут до границы. Реально оценивайте свои силы, ребята.

К тому же там довольно много проукраинских, патриотически настроенных людей среди местного населения. То, что все там настроены категорически против нас, против Украины, – это большая неправда. Я ехал в отпуск, в купе было две женщины: одна из Горловки, другая из Светлодарска. Они всю дорогу рассказывали мне и моему бойцу о том, как нас там ждут, что не все там одинаковые. И примеров очень много. Помню женщину, которая на блокпосту подошла ко мне и протянула четыре пачки сигарет. Я сказал, что не курю. Она стала плакать и сказала: «Ребята, простите нас. Мы голосовали, не понимая, что мы делаем». Вот такое отношение.

– Когда мы узнаем всю правду о войне?

– Всю – никогда. А всю, может быть, и не нужно знать. Война – это грязное дело. Глобально она может быть праведной, но если брать отдельные детали… Представьте картинку, сложенную из пазлов. Разберите ее и возьмите каждый пазлик отдельно. Один светится, красивый и яркий, а другой – темный и мрачный.

Я повторюсь: люди там – пришедшие отсюда, а не сошедшие с небес воины или вышедшие из воды богатыри…

Записала Елена Никитина, «УЦ».