«Есть блаженное слово – провинция», или Рожденные в Елисаветграде

О нашем крае написано немало. Но как-то так получилось, что цитируем мы обычно одно и то же. Самая популярная цитата – из книги Льва Троцкого «Моя жизнь». Помните: «Ни одна из столиц мира – ни Париж, ни Нью-Йорк – не произвела на меня впоследствии такого впечатления, как Елизаветград, с его тротуарами, зелеными крышами, балконами, магазинами, городовыми и красными шарами на ниточках»? Цитата, безусловно, красивая и для нас, патриотов, приятная. Правда, стоит, наверное, оговориться, что речь здесь идет не столько о великолепии Елисаветграда, сколько о впечатлениях совсем маленького, местечкового мальчика (лет четырех-пяти, как понятно из контекста), который впервые попал в большой город на ярмарку.

Больше всего, конечно, написано о Елисаветграде начала двадцатого века. И это вполне объяснимо. Приведу еще одну довольно известную цитату: «Феномен Елисаветграда состоит, пожалуй, в том, что ни один уездный город Российской империи на рубеже XIX-XX веков не дал миру столько выдающихся личностей». Написал это историк Леонид Вернский, который никогда не был в нашем городе, а историей его заинтересовался, когда писал о своем деде – академике Игоре Тамме. Вполне закономерно, что большинство этих выдающихся личностей позже написали мемуары, воспоминания – отсюда и огромное количество цитат именно о начале века.

Следуя принципам проекта «В воспоминаниях современников», мы не выбирали самые лестные и красивые цитаты, а постарались найти в литературе описания Елисаветграда, Бобринца, Новомиргорода, относящиеся к разным эпохам, и расположить их в хронологическом порядке.

Путешествие Елисаветградской провинцией

Первые литературные воспоминания о нашем крае датированы 1774 годом. Точнее, они не совсем литературные – это дневник академика Иоганна Гильденштедта, который в 1768 году по поручению Петербургской академии наук отправился в «ученое путешествие» по югу Российской империи, целью которого было изучить и описать природные богатства малоизученных пока территорий. Иоганн Гильденштедт вел очень подробные дневники, записывая все свои передвижения: куда поехал, где ночевал, у кого обедал и т.п. Перевел и опубликовал дневники ученого елисаветградский ученый Владимир Ястребов в 1889 году. Приведем несколько отрывков (орфография Ястребова сохранена):

«1774. 6 мая выехал я из Кременчуга с намерением объехать Елисаветградскую провинцию и потом направиться в Крым. Мою свиту составляли живописец Белый, охотник один, кизлярский дворянин в качестве татарского толмача, два конюха, повар, двое слуг и 5 казаков из Кременчуга, которых в Крылове должны были сменить другие 10 человек. Мы имели в своем распоряжении карету, а для багажа пять телег с 19 ломовыми лошадьми».

«26 мая. Новый Миргород – административный центр Чорнаго гусарскаго полка и важнейший населенный пункт во всей провинции после крепости Св. Елисаветы. Он населен раньше основания Новой Сербии назывался прежде Тресяги.

(…)

В нескольких стах саженях от южнаго берега Большой Выси есть здесь правильно-пятиугольная площадь, сажень во 100 в поперечнике, окруженная земляным валом и сухим рвом, прерываемыми двумя воротами. На ней стоят две церкви – одна каменная, а другая деревянная, – и, пришедшие теперь в полный упадок, деревянные дома генерала Хорвата, с остатками разведеннаго им фруктоваго сада и липовой аллеи. Вокруг крепости правильными улицами расположены дома жителей, которых здесь может быть около 600. Кроме офицеров – отчасти отставных, отчасти находящихся на службе – проживающих здесь в большом числе, есть здесь и купечество, которое ведет значительную торговлю и в постоянных лавках, и на окрестных ярмарках; имеется также и цех ремесленников; купеческое общество и ремесленный цех находятся в непосредственном ведении губернской канцелярии.

Близь Миргорода есть также завод кирпичный и кожевенный. Кирпич, выделываемый здесь, – дурного качества, потому что и глина не совсем хороша, и обрабатывается плохо. Цены довольно низкие: за 1000 штук 27 р. Кожевенный завод тоже похвалы не заслуживает.

Строевой лес и дрова жители Миргорода получают из Польши, из окрестностей местечка Турья, в 10 верстах отсюда. За воз валежника, пригоднаго на топливо, платят польскому помещику князю Любомирскому 6 коп. за воловый и 3 к. за конный; – за дубовую, липовую, вязовую и грабовую балку на постройку – по 30 коп. Когда начальником провинции был Хорват, поляки без всяких противоречий отпускали лес безплатно, но при проведении границ леса эти необдуманно уступили Польше. Теперь можно убедиться, что тогда еще надлежало настоять, чтобы и этот лес, и Болтиш, и Нерубай отданы были русским».

«30 мая. Архангельск устроен до основания Новой Сербии, жители прежде называли его Торговицей. Здесь впадает в Синюху речка Торговица. На северной стороне поселение расположено вдоль Синюхи, где весьма плотно разместилось около 300 домов; на южной стороне их меньше, здесь имеется редут, окруженный палисадом или частоколом, под защитой которого содержится также церковь. Здесь есть торговцы, содержащие лавки, а также ремесленный цех. Всего насчитывается 39 купцов. Ремесленников – 23 человека. Производится также взаимообмен с лежащим на западном берегу Синюхи польским селом Торговица, в котором насчитывается около 200 дворов и имеется церковь. Устройство мельничной плотины на Синюхе позволило соединить оба эти поселения. Мельницы, независимо от того, принадлежат они русским подданным или, как на западной стороне, содержится польским евреем, благодаря запруде могут работать даже в очень сильное мелководье; видел я и людей с саками, как называют в окрестных местах корзины для рыбы».

«6-11 июля мы провели в крепости Св.Елисаветы.

На западной стороне Ингула, ниже крепости, тянется вдоль берега форштадт, называемый Пермским лагерем, потому что здесь прежде стоял лагерем Пермский полк. В нем около 120 домов. Здесь считается 2400 жителей обоего пола. Военное поселение заключает 3 батальона гарнизона, кроме артиллерийской команды.

В крепости стоят только общественные здания, в которых живут холостые солдаты, комендант и некоторые офицеры. Церковь, гауптвахта, провинциальная канцелярия, школа и тюрьма также находятся в крепости, все в очень плохом состоянии. Дома здесь все деревянные, построены худо, покрыты частию гонтом, частию соломой. Мостов через Ингул нет, потому что высокая весенняя вода срывает их. В настоящее время воды в Ингуле так мало, что во многих местах через него можно перепрыгнуть, в других он образует обширныя и глубокия лужи. Течение в нем едва заметно, поэтому вкус воды очень неприятен.

Торговля здесь теперь небольшая, но в мирное время, когда границы с Польшей, Крымом и Валахией свободны, очень значительна. Вся здешняя провинция свободна от таможеннаго сбора. Кроме общераспространенных ремесленников, здесь есть несколько кожевников.

Верстах в трех к югу от крепости, на северной стороне ручья Сугоклеи, версты на две выше его устья, расположен сад, разведенный на казенный счет. На высоких местах в виде аллеи посажено много вишен; на возвышенности, обращенной к югу, виноградные лозы, а в низине, вдоль ручья – различные, большею частию – самые обыкновенные плодовые деревья. Грецкие орехи и персики малы и их не много.

На восточной стороне Ингула лежит слобода Ковалевка, в которой считается около 50 домов, а почти на версте к северо-западу от него – кладбище, на котором будет построена теперь и церковь; оно находится на возвышенности, близь оврага Криничная балка, в котором также есть около 50 домов, называемых Криничатый хутор. Все они причисляются к форштадту и принадлежат тамошним купцам.

На кладбище лежат два надгробных камня, вырубленные из местной беловатой, полевошпатной породы и имеющие около сажени длины и фута по два ширины и толщины; на верху высечены кресты и очень неразборчивые надписи по-русски. Они относятся к 1772 году и положены в память майора Гессия, занимавшаго здесь место коменданта, и в память родственника его.

Близь слободы Ковалевки стоит кирпичный завод, содержимый на счет казны. В нем две печи, разделенные только простенком: одна вмещает 27000, другая 37000 кирпичей, первая потребляет 6-ть, вторая 12-ть кубических сажень дров в течении 7-ми дней. Дрова привозят из Чернаго леса. Кубическая сажень составляет 6-ть возов, а воз дров стоимостью равен только 200 кирпичей. Таким образом здесь выгоднее обжигать кирпичи, чем даже в самом лесу.

Запорожцы не охотно вступают в какие либо сношения с москалями, как называют они великоруссов, волохи и малороссы переходят к ним больше по склонности, чем по принуждению…».

Совсем другой характер имеет чуть более поздний (1816-1817 год) елисаветградский дневник «Южно-русский город в начале текущего столетия» Александра Пишчевича, который жил в своем имении в с. Скалевом Александрийского уезда. «Из сведений Пишчевича о Елисаветграде мы получаем одностороннюю, конечно, но не лишенную бытоваго интереса картинку, в особенности по отношению к характеристике тогдашних сынов Марса. Любопытно сравнить ее с тем, что теперь представляет этот город» – написано в предисловии к запискам отставного офицера в журнале «Киевская старина» за 1886 год.

«10 июля. Квартира графа Палена против церкви старообрядческой. Его сиятельству показался частый звон колоколов беспокойным и потому он запретил долго оный производить, а особливо рано поутру…»

«5 сентября. Полиция в здешнем городе ничего не значит в рассуждении чинимых военными беспорядков. По положению армейского генерал-штаба, корпусные начальники имеют право наблюдать за беспорядками по части гражданской. Но в том же положении ничего не сказано, что делать, ежели гражданская часть увидит в корпусном начальнике сумасбродство; по-видимому полагалось, что таковой начальник должен быть муж избранный, муж достойных качеств. Граф Пален, не будучи таковым, но права данные остаются при нем и потому он деспотически управляется в Елисаветграде; он взял на себя распределение в городе квартир и произвольно ставит в дом штаб-офицера или кого другого, словом: “я так хочу”. И от сего определительного слова вышло, что у некоторых граждан есть по три дома и все три заняты постоем, а другие в городе для приезда, где занимаясь городскою жизнью, мало помышляют о своей должности…».

«Очень неважный городок»

Пожалуй, самые интересные воспоминания о Елисаветграде середины девятнадцатого века написал архитектор Андрей Достоевский. У нас его мемуары цитировать не любят. Петербуржец Достоевский довольно зло смеется над своими заказчиками – провинциальными помещиками и неказистостью самим «неказистым», «плохоньким» городишком Елисаветградом, что как-то обидно. Но воспоминания его написаны очень талантливо, читаются залпом:

«Город Елисаветград 46 лет тому назад, т.е. во время моего туда водворения (Достоевский приехал сюда в 1849 году), был очень неважный городок с 15 тысячами жителей, и то сомнительных. Самый внешний вид города был далеко неказист! На так называемой Большой улице, идущей по направлению большой дороги из Кременчуга до моста на реке Ингуле, самой лучшей тогда улице, встречалось несколько деревянных строений, крытых соломой».

«Надо сказать, что в то время на всех деревянных крышах деревянных строений устраивались так называемые предохранительные от огня снаряды. Они состояли из одной ступеньки вокруг крыши, по которой можно было бы пройти кругом всего здания, и из скамейки на коню крыши, на которой помещалась кадка с водою и шваброю. На устройство этих снарядов был разослан по всем местностям высочайше одобренный литографированный чертеж, и по этому чертежу, с большими понуждениями полиции, на всех деревянных строениях были уже устроены эти снаряды, и довольно долгое время уже существовали, и сам граф неоднократно их видел. Снаряды эти, кроме вреда для крыши и безобразия, никакой пользы не приносили, и ныне, слава богу, совершенно уже выведены из употребления. В городе все обыватели очень метко окрестили их названием кошачьих тротуаров».

«Осенью в этот год (речь идет о 1854-м. – Авт.) был большой кампамент в г. Елисаветграде, на который в последний раз приезжал император Николай I. Кампамент сошел благополучно, и государь остался отменно всем доволен. Представлявшимся гражданам, при которых представлялся и я, государь между прочим высказал тогда: “Ваш город год от году отстраивается и хорошеет!” Частицу этого лестного отзыва я мог без натяжки и преувеличения отнести и к себе, потому что кто же более трудился по постройкам, как не я, городовой архитектор?!

(…)

Осенью же этого года, кажется, в сентябре месяце, состоялся проезд через г. Елисаветград государя императора Александра II в Крым (это уже в 1855-м. – Авт.). День проезда, конечно, был известен заранее, и в этот день так называемая Большая улица была запружена народом, вышедшим встречать государя. Проезд был назначен около 2-х часов дня, но публика, конечно, собралась гораздо ранее.

(…)

Государь ехал в открытой коляске, он показался с лица очень похудевшим, и вообще был очень серьезен, даже пасмурен. Через Елисаветград он проехал, не останавливаясь, прямо на почтовую станцию (почти за городом), где в прибранных кое-как еврейских помещениях сервирован был для государя и свиты его дорожный обед. Я с батюшкой на извозчике тоже поехали на почтовую станцию, чтобы еще раз видеть государя. Обед продолжался не долее одного часа, а по окончании обеда государь вышел в шинели и фуражке и с папиросою в зубах, медленно сел в коляску, милостиво раскланялся с публикою, и коляска понеслась вскачь … Помню одно из впечатлений публики: большинство публики, присутствовавшей при выходе государя из почтовой станции после обеда, состояло преимущественно из пожилых людей, и… она осталась недовольною тем, что государь вышел с закуренною папироскою. Они считали это неприличным для царского сана!..»

Примерно к тому же времени относятся воспоминания о Елисаветграде и Бобринце Марка Лукича Кропивницкого:

«На зап’ятках я вільно розглядав вулиці, мости, церкви та будинки.

Тоді у Єлисаветграді ще не було мостових, пісок по вулицях був мало не по коліна, ми їхали трюшком, дарма що в колину запряжено було шестеро коней. Зустрічні, роззявляючи роти і хитаючи головами, промовляли здивовано: “Аж з двома лакеями!..”».

«Бобринець – це закутній городок, заскорузлий, приголомшений і дико патріархальний.

В Бобринці тоді була одна церква, а служили завжди коли три, то два попи, з двома дияконами.

Бабушка, як і мати, держала невеличку школу і вчила учнів молитись богові, читать церковне та гражданське, писать і три правила арифметики; більш сама бабушка не знала. Вчила також танцювать: стращок, скосес, ножнички, жидівочку і кадриль.

Коли я перейшов у ІІ клас, то на канікули приїхав в Бобринець цирк: три коняки, ослик, коза, скількись собак, наїзниця, наїзник, акробат і клоун. Коли вони появились в городі, то зодяглись в химерну одіж і проїхали верхи на конях, на осляті і на козі, а мавпа на собаці. Клоун начервонив собі щоки, а ніс замазав вугіллєм і, їдучи на осляті назад головою, часто заглядав осляті під хвіст і питав: “Кузен, где твой галава?..” Ми, дітвора, юрбою побігли за цим дивовинням, реготали і все кричали: “Ану спитай ще, де його голова”. Клоун нахилявся до хвоста і казав: “Она не кочит гаварит, толко шипит”. Дядьки пішли в цирк і мене з собою взяли. Боже! Скільки було радості, сміху, здивування; всі люди, скільки було в цирку, від старого до малого, реготали, хапаючись за животи, коли клоун ловив папірець, прив’язаний на кінці батога, і все падав. А як почав акробат перекидатись на трапеції: то звисаючи головою вниз, то крутячись фуркалом на качалці, декотрі зашепотіли, що це він не своїм духом, а наклала з тим, що в болоті. Підстаркувата жінка якогось-то чиновника клялась на другий день моїй матері, що бачила своїми очима, як тільки акробат повисав на трапеції, держачись однією ногою за качалку, або потилицею, зараз невеличкий чортик хапав його за ногу і держав».

«Коли бомбардували Севастополь, то приїхала в Бобринець трупа Млотковського, построїла наскоро дощаний театр у дворі Шулимки і почала давать спектаклі. Ця новина збаламутила весь Бобринець. Народу тоді намножилось: всі хатки, всі закапелочки були переповнені приїжджими. Переведена була з Херсона гімназія, її помістили в повітовій школі, а нашу школу перевели в невеличкий постоялий двір».

«Найсмачніш жилося тим, котрі мешкали або харчувались у олійників (олійниць в Бобринці було чимало): на сніданок і на полудень їм давали хліба з олією до наїдку. Фунт м’яса тоді можна було купить за 2-3 копійки, фунтів 5-ть хліб житній – З копійки, булка така завбільшки – 5 копійок. Мати купувала сіно для кобили по 40 коп. віз.

Розваг – таких, як читальня, бібліотека, – не було в Бобринці; про існування газет не тільки канцеляристи, і чиновники декотрі і не чули.

Не знаю, по чиїй ініціативі зимою почали устроювать у складчину танцювальні вечори в залі повітової школи, задля чого виписували оркестр із Єлисаветграда; на вечори з’їздились із околиці пани з сім’ями, іноді приїздили з Єлисаветграда і офіцери і танцювали не до 2-3 годин, а до світу – до 7 годин».

«Потерянный, невозвращенный рай!»

Итак, мы подошли к тому самому красивому, самому счастливому для Елисаветграда периоду – концу девятнадцатого – началу двадцатого века. Об этом времени написано столько, что даже сложно выбрать цитату. В повести «Поезд на третьем пути», которая была написана в 1954 году в Париже, наш земляк Дон-Аминадо описал Елисаветград так, что, несмотря на измененное название, любой кировоградец и сейчас сразу же узнает родной город, а ведь Аминодав Шполянский (настоящее имя поэта-пророка) к моменту написания повести не был на родине почти сорок лет:

«Есть блаженное слово – провинция, есть чудесное слово – уезд. Столицами восторгаются, восхищаются, гордятся. Умиляет душу только провинция.

Небольшой городок, забытый на географической карте, где-то в степях Новороссии, на берегу Ингула, преисполняет сердце волнующей нежностью, сладкой болью.

– Потерянный, невозвращенный рай!

Накрахмаленные абоненты симфонических концертов, воображающие, что они любят и понимают музыку, церемонно аплодируют прославленным дирижёрам, великим мира сего. Но в Царствие небесное будут допущены только те, кто не стыдился невольно набежавших слез, когда под окном играла шарманка, в лиловом бреду изнемогала сирень, а любимейший автор – его читали запоем – был не Жан-Поль Сартр, а Всеволод Гаршин.

Держался город на трех китах: Вокзал. Тюрьма. Женская гимназия.

Главных улиц в Новограде было две. Дворцовая и Большая Перспективная. Одна – чинная, аристократическая, для праздного гуляния и взаимного лицезрения. Другая – торговая, шумная, несдержанная, и, невзирая на своё обещающее наименование, без всякого даже слабого намёка на Перспективу. Задумываться об этом никому и в голову не приходило, а такое замысловатое слово, как урбанизм, ни в каком еще словаре и найти нельзя было.

Но, конечно, какое-то глухое соперничество, невольный антагонизм, смешанный с инстинктивным, молчаливым, но обоюдным презрением, упорно и неискоренимо существовал между двумя этими новоградскими артериями. Особенно подчёркивали эту рознь извозчики. Одноконки, брички, с их равнодушными ко всему на свете худыми клячами, скучной шеренгой стояли вдоль Большой Перспективной. А парные фаэтоны с молодцеватыми кучерами имели свою веками освящённую стоянку в конце Дворцовой.

На бричках ездили мелкие акцизные чиновники, повивальные бабки второго разряда, заезжие коммивояжеры с неуклюжими чемоданами, подобранные на улице пьяные в сопровождении городового, и разный неважный люд, которому так испокон и было наказано – трястись всю жизнь на одноконке, подпрыгивая на ухабах. В фаэтонах разъезжали умопомрачительные юнкера, выхоленные присяжные поверенные, земские начальники, помещики из уезда и благотворительные дамы из самого высшего общества, собиравшие дань на ёлку сиротского приюта.

А, вообще говоря, никакой особой нужды ни в пароконных, ни в одноконных не было. Торопиться некуда было, всё под боком, из одного конца в другой рукой подать, и весь от Бога положенный путь, от рождения и до смерти, проделать не спеша, в развалку, по образу пешего хождения»

Большинство елисаветградцев, покинувших город во время Гражданской войны и в двадцатые-тридцатые годы, тоже вспоминали его, как «потерянный рай» – кто-то, как Аминодав Шполянский, действительно не мог приехать на родину, другие (Амшей Нюренберг, Игорь Тамм и т.д.), со временем просто перестали сюда приезжать, может, именно потому, что вернуть «потерянный рай» было невозможно.

Арсений Тарковский в 1972 году писал: «Как мне хочется на Украину, в мой Кировоград, – я поехал бы на родину за слезами, больше мне в мой город ехать незачем. Да разве ещё за детством, которое так нужно в старости. Верно, в моём возрасте впадают в детство по влечению сердца. Если и я впаду в него, не удивляйтесь, есть не только пространство – родина, есть и время – родина…».

Даже Евгений Маланюк – поэт очень жесткий – в стихотворении «Під чужим небом» пишет о родных местах с несвойственной его поэзии нежностью:

Не треба ні паризьких бруків,
Ні Праги вулиць прастарих:
Все сняться матернії руки,
Стара солома рідних стріх.

(…)

А я на полум’ї розлуки
Назавше спалюю роки,
І сниться степ твій, сняться луки
І на узгір’ях – вітряки.
Там свист херсонського простору,
Там вітер з кришталевих хвиль!
А тут: в вікні опустиш штору —
І п’єш, самотній, смертний біль.

А это уже из менее эмоциональных и менее известных мемуаров Григория Эрдели, сына предводителя елисаветградского дворянства, а впоследствии минского губернатора Якова Эрдели:

«Не могу удержаться от краткого рассказа о моем родном любимом городе. Перед войной 1914 года в нем насчитывалось около 120000 населения, то есть в два-три раза больше, чем во многих губернских центрах того времени.

В городе имелось несколько мельниц, крупнейший на юге завод сельскохозяйственных машин обрусевших англичан Роберта и Томаса Эльворти и два таких же завода поменьше. Из учебных заведений были: мужская и женская гимназии, единственное в России земское реальное училище (то есть построенное и содержащееся не за счет Министерства народного просвещения, а за счет самообложения дворян-помещиков; из тех же средств содержались на полном иждивении способные дети крестьян). Так как земство распоряжалось финансами самостоятельно и не жалело денег, училище было богатое и великолепно оборудованное. Оно славилось и постановкой образования: меня, например, на конкурсном экзамене в высшее учебное заведение экзаменаторы по тригонометрии и по физике спросили, где я учился, и когда я назвал Елисаветградское земское реальное училище, то услышал лестнейшее: “А-а! Тогда это понятно”. Были еще мужское духовное и женское приходское училища, а также две отличные низшие технические школы, одна для слепых.

(…)

Сам по себе город был хорошенький: много зелени, ресторанов, дома все кирпичные двух-трехэтажные, тротуары вымощены цветными плитками; прямые улицы густо обсажены акациями, липами и кленами; особенно хороша была высокая (нагорная) часть Большой улицы, обсаженная громадными акациями, – их ветви сходились наверху и образовывали зеленый свод, под которым сверкал ряд электрических фонарей. Мог город похвастать и тем, что в нем еще в 1897 году был пущен электрический трамвай – второй в России. Имелись загородный сад с летним театром, зимний театр и два клуба: Общественный и Дворянский, оба с громадными залами, в которых приезжие артисты давали концерты. Город помещичий, военный, купеческий, то есть город богатейший, деловой, а потому и веселый, живой! Особенно много жизни и веселья бывало в дни земских и дворянских выборов и собраний, Георгиевской ярмарки (23 апреля по старому стилю), когда съезжались гости из Киевской, Полтавской, Екатеринославской губерний. Оживляли город и ремонтеры – люди с большими казенными деньгами, приезжавшие скупать лошадей для “ремонта” кавалерийских полков, и крупный государственный конный завод, и стоявший здесь полк, и штаб кавалерийской дивизии…»

«И не стало имени Елизаветград»

О Гражданской войне в Елисаветграде и окрестностях написано почти так же много, как о начале века. Но большинство воспоминаний самих елисаветградцев об этом периоде довольно однобокие. Те, кто остался в СССР, как, например, Юрий Яновский или Амшей Нюренберг, вынуждены были вспоминать далеко не все, другие, как Кароль Шимановский, через всю жизнь пронесли горькую обиду на большевиков, а вместе с ними и на город, который совсем недавно был родным. Пожалуй, здесь есть смысл привести коротенький отрывок из воспоминаний жены Густава Нейгауза Зинаиды Еремеевой, которая впервые приехала в Елисаветград в 1917-м и покинула город навсегда в 1919-м, не успев ни полюбить его, ни возненавидеть:

«Мы приехали в Елисаветград летом 1917 года. … На главной улице, которая называлась Дворцовой, было кафе, откуда доносилась музыка. По Дворцовой гуляли юнкера со своими барышнями. … Я увидела программу концерта, который давал Генрих Нейгауз. В программе были Шопен, Бах и Шуман. … Я пошла купить себе билет в концерт, но билетов не оказалось. Я расспросила подруг о Нейгаузе и узнала, что его родители имеют тут свою музыкальную школу и живут постоянно в Елисаветграде, у них свой домик с садом. Весь музыкальный Елисаветград у них учится, они считаются лучшими преподавателями в городе, и у них полно учеников.

(…)

Начались беспорядки. За год в Зиновьевске (так был переименован Елисаветград) было одиннадцать переворотов. … Летом 1918 года приехал из Тифлиса Нейгауз, жизнь стала тревожной – власть менялась каждую неделю. Зиновьевск стоял близко от узловой станции Знаменка, и все банды – Махно, Зеленый, Маруська Никифорова, григорьевцы – заходили в город, расстреливая помещиков. Григорьевцы пробыли три дня и вырезали всех евреев, которые не успели спрятаться. Было лето, трупы было некому вывозить, и в городе стоял ужасный запах. Я никогда не видела такого зверства, и эти погромы оставили след на всю мою жизнь. Многие ученики Нейгаузов были евреи, они их прятали у себя в подвале, и их, к счастью, не нашли».

Хотелось бы еще вспомнить замечательное ностальгическое стихотворение еще одного поэта русского зарубежья Анатолия Величковского:

Это было где-то
Далеко от Сены:
Солнце пахло летом,
Ветерок – сиренью.
Было на параде
Под апрельским небом,
В Елизаветграде,
На плацу учебном:
Светлых шашек гребень,
Лошади, знамена.
Слушали молебен
Оба эскадрона –
О христолюбивом
Воинстве имперском,
И святым порывом
Отзывалось сердце.
Грянула музыка.
С нею юнкера
Во имя Великой
Грянули ура!
Отзвучали гимны,
Отзвенел парад,
И не стало имени
Елизаветград.
На песке – сердечки:
Конские следы,
И уходят в вечность
Конские ряды.
Ясно и дождливо
Будет – как всегда,
А христолюбивых
Воинств – никогда!

Стихотворение это, кстати, нашел в нью-йоркском «Новом журнале» и подарил нам, кировоградцам, Виктор Петраков – человек, проживший в нашем городе чуть больше десяти лет, но полюбивший его навсегда и написавший одну из лучших, на наш взгляд, книг о Елисаветграде – «Маленький Париж».

«Но все равно родной и любимый!»

Хорошо бы, конечно, продолжить: привести цитаты о голоде 33-го, о Великой Отечественной, но и места не хватает, и стиль большинства воспоминаний о Зиновьевске – Кирово – Кировограде совсем другой. Нет уже ни тех восторгов, ни тех разочарований. Да и самого города в более поздних произведениях уже нет: есть события, даты, люди, а города как действующего лица нет – он становится только фоном.

И все-таки хочу привести цитату из произведения еще одного елисаветградца – прибалтийского писателя Павла Гельбака (наст. фамилия – Гельбах) – «Ехали дрожки» (Вильнюс, 1984):

«Стоит бортпроводнице объявить: “Наш самолет совершает посадку в аэропорту Кировоград”, – как я уже не могу найти себе места и сердце готово выскочить из груди. Когда прихожу на улицу Калинина (бывшую Миргородскую) и останавливаюсь возле неказистого полутораэтажного дома, где прошло мое детство, то свои чувства могу выразить только штампами “комок подступает к горлу”, “замирает сердце”, “перехватывает дыхание”. Ну что в этом доме особенного – серый, облезлый.

Уму непостижимо, как он сохранился в центре города, как выстоял наперекор военной буре и времени. Более капитальные, многоэтажные дома не выстояли, уступили место скверам или железобетонным гигантам. А он стоит. Дом как дом, каких было много в старом Елисаветграде, где жили семьи врачей и портных, служащих и торговцев. Здесь они рождались и влюблялись, создавали новые семьи и умирали. Родной город – единственный и неповторимый. Пусть он будет и не самый красивый, и не самый удачливый. Но все равно родной и любимый…»

Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».