Наш земляк Иван Похитонов

Так уж сложилось, что наш земляк Иван Похитонов не слишком известен и в Украине, и в России. Возможно, история искусств где-то обошла Похитонова потому, что художник-самоучка, не получивший никакого специального образования, не принадлежал вообще ни к какой школе и работал в совершенно уникальной технике, которую не использовал никто ни до, ни после него (Похитонов писал на деревянных дощечках, используя лупу и скальпель, а потом полировал работы рыбьей костью). Да и неопределенность с местом жительства сыграла свою роль: сегодня французская «Википедия» называет Похитонова французским художником, русская – русским, украинская – украинским. Бельгийцы тоже считают Похитонова своим (последние годы своей жизни художник прожил в Льеже). Сам же Похитонов в письме к Павлу Третьякову настаивал: «Как себе хотите, а я все-таки русский художник, и мне грустно подумать о том, как мал и незаметен тот след, который я оставлю после себя на родине».

В бельгийском Льеже есть улица, названная в честь нашего земляка художника Ивана Похитонова. В прошлом году на аукционе Christie’s в Лондоне его миниатюра «На пляже» была продана за 409,250 фунтов стерлингов — около 645 тыс. долларов (надо сказать, что это рекорд: в разные годы на том же Christie’s работы Похитонова уходили и за 15, и за 25 тыс. долларов). Самая большая (по количеству произведений) коллекция Похитонова принадлежит русскому банкиру Отару Маргания – около пятидесяти работ. Намного меньше их в Третьяковке – 23 полотна, причем все они куплены непосредственно Павлом Третьяковым у Ивана Похитонова.

В фондах нашего художественного музея нет ни одного (!) произведения художника, хотя здесь, в Елисаветградском уезде, он написал десятки пейзажей. Правда, по слухам, несколько миниатюр великого земляка приобрел наш местный олигарх, просто, в отличие от Отара Маргания, который выставлял свою коллекцию в Третьяковской галерее, кировоградский коллекционер пока не готов делиться прекрасным с массами. Впрочем, мы, массы, и не просим – как ни странно, здесь, на родине художника, многие вообще не знают, кто такой Похитонов.

Украинский Похитонов

Впрочем, все источники солидарны: родился Иван Похитонов в 1850 году в селе Матреновка Бобринецкого уезда (ныне село Зеленый Гай Знаменского района), окончил пансион Гумберта в Елисаветграде. Хотя и с местом рождения есть, оказывается, проблемы. Кировоградский краевед Владимир Босько пишет: «У звітах про діяльність Єлисаветградського повітового земського зібрання за 1872 рік я натрапив на таку інформацію: “…землевладелец Похитонов просит средства для исправления плотины в его имении (д. Матрено-Андреевка)”. Якби я тоді не полінувався заглянути у довідник “Кіровоградська область. Адміністративно-територіальний устрій”, то виявив би, що Мотронівок у Єлисаветградському повіті було принаймні дві. Крім згаданої вище, у книзі фігурує ще й Мотроно-Андріївка, приєднана у радянські часи до села Новопавлівки Помічнянської сільської ради Новоукраїнського району. Остаточно на запитання, де народився Іван Похитонов, дає відповідь “Список населенных мест Херсонской губернии”, видана у 1896 році. З неї ми дізнаємося, що в Єлисаветградському повіті було 49 волостей. Найбільший інтерес для нас становить Татаровська волость, до якої й входила “деревня Матрено-Андреевка (Матреновка, Похитоновка)”. Як бачимо, потрійна назва села вичерпно точно свідчить про місце народження Івана Похитонова. (…) До речі, й сам Похитонов мимоволі увів в оману своїх біографів: малюючи рідне село, він у назвах творів використовував скорочену назву маєтку: “Весілля у Мотронівці”, “Ставок у Мотронівці” й т.д.».

В 1868 году Похитонов поступает в Петровско-Разумовскую земледельческую академию в Москве, в 1869-м исключен из академии за участие в кружке С.Г.Нечаева и выслан в Матреновку. Именно здесь он пишет первые миниатюры: «В степи весной. Матреновка», «Портрет Кили», «Портрет П.Д. Похитонова». В 1870-м поступает на естественное отделение Новороссийского университета в Одессе. Увлекается зоологией, слушает лекции Мечникова. Но уже на следующий год оставляет университет и вместе с матерью и больной сестрой едет в Швейцарию. Здесь он выставляет несколько своих произведений, и работы тут же раскупают. После возвращения Иван Похитонов некоторое время остается в Матреновке и помогает отцу управлять имением. В 1876 году уезжает в Италию, в январе 1877-го – переселяется во Францию.

Французский Похитонов

«Достаточно непросто поместить искусство Похитонова на заслуживаемое им место, поскольку речь идет о реальном масштабе в очень малом пространстве, — писал в своих воспоминаниях внук художника, дирижер Игорь Маркевич. — Современники не заблуждались на этот счет. Уже во время первого пребывания Похитонова в Париже, в 1877 году, его талант признавали очень разные художники: Гюстав Моро, Гийоме, Арпиньи, Бодри, Карьер. Он поселился в мастерской последнего, в тупике Элен, возле авеню Клиши (…) Тургенев, крестный отец Веры Похитоновой, старшей сестры моей матери, говорит о Похитонове с восторгом. Исполненный художником портрет писателя тот считал “живее самой жизни”. Мне особо нравится в Иване Павловиче его требовательность к самому себе, и мне кажется, я ее унаследовал. Лесков описывает в “Запечатленном ангеле” манеру иконописцев, еще сохранявших в его время великую традицию Рублева и городецкой росписи. Он словно описывает моего деда. Любовь и смирение, с которыми Похитонов выбирал деревянные дощечки, укреплял их сзади поперечными планками, чтобы дерево не покоробилось, покрывал густым, темным проникающим грунтом, иногда за несколько лет до того, как писал на них свои небеса, – все это принадлежит иной эпохе.

(…)

Но и после того как картина просыхала, Иван Павлович не прекращал совершенствовать ее, полировал пенкой каракатицы, поворачивал и гладил своими прекрасными узловатыми руками, словно хотел глубже согреть теплом своего дыхания. Это уважение к своей работе и обеспечивало неизменную свежесть колорита. Какое же чудо – человеческий глаз, способный воспринять такое сияние!.. Париж позволил Ивану Павловичу понять самого себя – в 27-летнем возрасте. В этом кипящем котле культур – мне также доведется в свое время узнать его живительность – внезапно формируется антиконформизм моего деда. Его склонность к богеме – цыганская склонность? – заставит его забыть и факультет естествознания, и благоразумные проекты управления семейным имением и финансами. Прощайте, телята с коровами, свиньи и наседки. Похитонов выставляет свои первые работы, и внезапно приходят заказы и предложения контрактов. Я видел контракт, подписанный с Жоржем Пти на семьдесят лет, с ежемесячными выплатами по тысяче франков золотом без каких-либо обязательств относительно объема сделанного. Эпоха зажиточная и нерасчетливая, когда одна картинная галерея могла обеспечить художника вплоть до столетнего возраста».

За два года до приезда Похитонова в Париж по инициативе Боголюбова была создана «Парижская керамическая мастерская русских художников», просуществовавшая до начала 1880-х. Эта работа была одним из источников заработка русских художников: в один прием они расписывали блюда и тарелки, которые потом подвергались обжигу. Похитонов сразу же принял активное участие в работе мастерской.

Илья Репин писал своему другу критику Стасову: «Мы теперь все керамикой занимаемся, пишем на лаве и на блюдах; занятно очень, красиво может выходить, а главное, ведь какая прочность после обжога в огне; вот чудесно применить бы к наружной живописи и к живописи в местах, где она скоро портится и где ее заменяют тяжеловесной, аляповатой мозаикой. А ведь на лаве может написать хороший художник живо, легко и грациозно. Прелестнейший способ!» Мастерская пользовалась большой популярностью, вещи раскупались прямо из печи. Вероятно, из-за этой популярности в музеях и частных собраниях представлено всего лишь несколько тарелок росписи Похитонова.

До конца 1870-х Похитонов несколько раз выставляется в салоне на Елисейских полях и ежегодно приезжает к родителям в Матреновку. Здесь написаны картины «Пруд в Матреновке», «Свадьба в Матреновке», «Летний пейзаж с хатками и прудом». В 1882 году Похитонов женился на Матильде Вульферт. Бракосочетание состоялось 30 октября 1882 года в Черновцах.

«Матильду фон Вульферт Похитонов встретил в Париже, — пишет Игорь Маркевич. — Моя бабка изучала там медицину, что для ее круга означало немалое свободомыслие. Как и большая часть тогдашнего финляндского высшего класса, ее семья имела германско-шведское происхождение. У Матильды имелась и бабка-француженка, урожденная Паризо де ла Валетт, предок которой, великий магистр Мальтийского ордена, основал в 1566 году порт, носящий его имя. Отец Матильды, генерал барон Вульферт, бравый вояка, оказался при этом под полным влиянием своей супруги, имевшей характер суровый и пуританский. Боюсь, что и бабка моя унаследовала от нее неспособность принимать мнения, отличные от ее собственных. Обе они считали, что имеют характер, поскольку их собственный характер был нелегким, и в равной степени этим гордились. Бабушка с гордостью объявляла себя феминисткой, и я до сих пор вспоминаю хранившуюся у нее фотографию комитета Женской лиги Гельсингфорса (ныне Хельсинки). О! Леденящая картина! К счастью, у мужчин никогда, ни в коем случае не обнаружишь столь же агрессивной мужественности. Физически, впрочем, Матильда составляла исключение. У меня есть ее фотография – красивая молодая женщина с решительным, но и, несомненно, открытым выражением. Нежности же в нем не было, и я полагаю, что она стала позволять себе эту слабость – а она считала ее слабостью – лишь позже, со своими внуками».

В ноябре того же года художник приступил к работе над портретом И.С. Тургенева. В дневнике Тургенева есть записи, относящиеся к этому времени. В одной из них, от 17 декабря 1882 года, содержится короткое упоминание о Матильде Вульферд: «Похитонов, который написал прелестную картинку (зима, стадо коров), привозил мне свою жену, превостренькую и прехорошенькую медицинку». К тому же периоду относится другая запись: «Похитонов также пишет портрет – необыкновенно выходит удачно и похоже. Это – мастер! Он привозил показывать мне и Виардо картины, которые он написал нынешним летом – прелесть».

Портрет Тургенева стал первой картиной, которую приобрел у художника Павел Третьяков. Позже он «без просмотра» купил еще 22 полотна художника.

В мае 1883 года Матильда Константиновна писала Дмитриеву-Оренбургскому:

«Мы теперь, как настоящие цыгане, никогда не живем больше 2 месяцев на месте и потому растеряли многих знакомых. Муж даже работает теперь в atelier roulant [передвижном ателье], которое ему сделали по его плану в По, и мы решили не снимать никакого atelier в Париже. Это хорошая вещь для него, так как он работает все с натуры и в этом своем atelier, по крайней мере, не простужается так часто, как прежде… это просто карета с верхним освещением, а боковое окно дает пейзаж, который он хочет копировать. Правда, удобно?»

Менее чем через месяц после этого письма у Похитоновых родилась их старшая дочь. В 1885 году в По родилась вторая дочь – Нина, здесь же в 1888 году на свет появилась и младшая, Зоя. При всем этом, живя в кибитке, Матильда Похитонова не прекращала профессиональной деятельности и поддерживала мужа.

В июле 1887-го она писала своему другу Верещагину:

«Многоуважаемый Василий Васильевич! Позвольте поделиться своим горем: сегодня были купцы американские, и я имела глупость послушаться мужа и не выйти к ним, но слышала ужасы из-за портьеры! Муж спросил за лучшую картину 2000, а купцы между собой по-английски над ним смеялись и решили, что It is not dear, at all [Это не дорого за все.]. Ну, как Вам это нравится? И так как эта картина ему стоит ровно 2 плевритов, и поэтому 10 лет жизни, то я лучше изломаю ее в мелкие кусочки, чем отдать купцам. Или еще лучше, пускай она останется детям, когда мы оба умрем, то она будет, наверное, цениться дороже, и будет им хоть что-нибудь».

Матильда Константиновна как в воду глядела. Значительная часть не проданных при жизни миниатюр Похитонова сегодня принадлежит его правнукам и праправнукам, и именно они продают их на лондонских аукционах. Хотя могло бы быть иначе… Еще раз процитирую Владимира Босько: «В статті члена місцевого Товариства поширення грамотності й ремесел
О.Біркіна в газеті “Голос Юга” (27.01.1913) йдеться про речі взагалі сенсаційні: “…В Елисаветграде в настоящее время началась полемика по вопросу создания первого в городе художественного музея. Впервые этот вопрос обсуждался в 1911 году. На собрании в земстве было предложено содержать музей силами города и земства. Причиной тому явилось желание одного из местных уроженцев города, художника Ивана Похитонова, который проживает в Париже. В случае открытия такого художественного музея он пожелал передать часть своих картин в дар городу, а после смерти оставить на пользу городу всю коллекцию картин”».

В 1892 году Иван Похитонов оставляет семью и уезжает с сестрой жены в Италию.

Игорь Маркевич: «Наступила драма, о которой ее свидетели до конца своей жизни говорили, стыдливо понижая голос. Мать Матильды предчувствовала, что мир скоро оставит этот семейный очаг. Привыкнув считать, что действительность подчиняется ее желаниям, и уверенная в безошибочности своих планов, она отправила из Санкт-Петербурга во Францию свою младшую дочь, тогда шестнадцатилетнюю, чтобы прежде всего информировать мать о ситуации, а затем и восстановить гармонию в жизни сестры. Это и ускорило катастрофу. Не нужно было обладать чутьем Толстого, чтобы предвидеть последствия появления этого едва созревшего, но уже нежного плода, столь же женственного, насколько отказывалась от женственности Матильда, и уже готового раскрыться. Любовь вспыхнула с первого взгляда. Неумолимая, как в греческой трагедии, судьба подхватила Ивана Павловича и его юную свояченицу. Ослепленные любовью, они словно наивно ждали от бабушки, что она примет последствия сложившегося положения. Но натолкнулись на стену, которую унижение, боль и мораль сделали непреодолимой. Гнев небесный нарастал час от часу, и Иван Павлович покинул семейный очаг в обществе Евгении. Они ставили себя в свете в положение отверженных.

Все это происходило во время раннего детства моей матери, младшей из трех дочерей. Иван Павлович усугубил ситуацию, забрав с собой детей. Последовало бегство виновной пары, увезшей с собой девочек из Парижа на Кавказ, куда за ними последовала и безутешная бабушка. Она в конце концов догнала их и добилась от царя – ибо для “тщеславного класса” воля деспота и была законом – права на опеку над детьми и проживание отдельно от мужа. Одержав столь болезненную победу, Матильда Похитонова вернулась в Париж к своей медицине. Крах ее семейной жизни – рана, от которой она будет страдать всю жизнь, – неизменно поддерживал в ней обиду на мужа. Полагаю со всей объективностью, что причины, ставшие источником ее бед, превратили сами эти беды в компенсацию для бабушки. Одна с дочерьми, единственная хозяйка поруганного семейного гнезда, она вкушала свое мученичество, где царствовал абсолютный матриархат. (…) Иван Павлович так и не смог жениться на своей подруге – в разводе бабушка ему отказала. От этого союза родился сын, мой дядя Борис, с которым мы встретимся через пятьдесят лет.

Как-то раз – было это в 1919 году – я находился у своей крестной, второй сестры моей матери, когда в квартире вдруг поднялся шум. Побледневшая бабушка пересекла гостиную, где я играл, и скрылась в своем кабинете. Вошел крепкий старик. Весело подхватив меня на руки, он расцеловал меня, уколов всклокоченной бородой. Помню запах бумазеи, исходивший от его коричневой куртки, и уставившиеся на меня лукавые глаза.

Все облака он оставлял для своих картин, ибо, по словам моего дяди, жизнь его родителей была абсолютно безоблачной. Моя двоюродная бабка в течение полувека бестрепетно выносила все тяготы своего положения вне официального брака. Но без Ивана Павловича несчастная старуха сломалась и покончила с собой».

К тому времени имя Похитонова уже становится своеобразным брендом в искусстве.

В 1894 году Илья Репин, побывав на выставке «Салон Марсова поля», писал: «Но за всю муку и ходьбу по бесконечным залам Салона я отдохнул с наслаждением перед миниатюрными перлами нашего И.П. Похитонова. Из десяти его вещей большая часть представляет картинки из Торро дель Греко, на Неаполитанском заливе. Сколько блеска, свежести, какая выдержка рисунка и тона везде, особенно на зданиях!»

Еще один художник – Бакшеев – писал о работах Похитонова: «Березы размером около полутора сантиметров каждая. И все они имеют свой характер, свою индивидуальность. Как эти березы написаны – непостижимо: художник как-то мазнул, а в этом мазке есть все: и ствол березы, и сучья, ветки. Это какое-то волшебство. У большинства художников можно разгадать технику, а у Похитонова не поймешь: намазано, счищено и сверху опять написано. И все живет, дышит. Это, действительно, какой-то чародей».

«Как изящны, как поэтичны они, как легка и воздушна мастерская кисть славного художника!» – писал молодой журналист Корней Чуковский, посетив в 1902 году выставку южно-русского союза художников, где были представлены работы Похитонова.

В 1902 году художник приобрел усадьбу Жабовщина в Минской губернии.

Русский Похитонов

В 1905 году Иван Похитонов гостил в Ясной Поляне у Льва Толстого.

«Лев Николаевич молодым бодрым движением поднялся мне навстречу, — писал Похитонов Евгении Вульфред сразу по приезде. — “Я вас давно знаю, – начал он после обычного приветствия. – Мне много говорил о вас покойный Тургенев. Вы охотник? Он все восхищался вашим вальдшнепом. Ведь у вас была такая картина?” Не прошло и минуты, как от моей давешней натянутости не осталось и следов. Точно моим собеседником был не Лев Николаевич, не Толстой – гений, этот апухтинский орел, парящий “легко и вольно над землею”, а мой давнишний простой, заурядный знакомый. Я много слыхал от людей, лично знавших Толстого, о той простоте и доступности, которую так подчеркивал в разговоре со мной мой извозчик. Видимо, черта эта особенно бросалась в глаза всем, кому довелось хоть раз видеть “великого писателя земли русской”. Меня лично, несмотря на то, что уже был подготовлен в этом направлении, она особенно поразила. Это не только простота, это какая-то ясность, почти прозрачность! Ты сразу видишь всего человека таким, каков он есть на самом деле; чувствуется, что он ни перед кем и ни при каких условиях не скинет того нравственного облика – той блузы, которая без всякого стеснения свободно и метко драпирует его духовное существо, не скрывая ни одного малейшего изгиба этой души. Недаром Лев Николаевич облекает свое тело в незатейливый полотняный костюм – мне кажется это символичным. Пишу тебе эти строки и невольно вспоминаю его “Исповедь” – ее мог сделать только такой человек, как Толстой».

Спустя два дня после своего приезда в Ясную Поляну Похитонов пишет жене: «Я не помню в своей жизни случая, когда бы я, встретившись в первый раз с человеком, почему-нибудь для меня интересным, думал бы так мало о том впечатлении, какое я на него произведу, как в данном случае. Толстой был так прост, так обыден, так зауряден, сказал бы я, если бы речь шла о чем-нибудь другом, и если бы в нем не было неожиданных проблесков покойного [Тургенева] – определенного ума, которому ты подчиняешься, как подчинилась бы резюме своей собственной логики после долгой и упорной работы мысли. По наружности это русский мужичок, какого ты можешь встретить на каждом шагу; блуза и легкая с большими полями шляпа мешают полному сходству, и глядя на него в этом костюме, мне кажется, что таковы должны быть квакеры в Америке или буры в Африке; особенно когда он легко и как-то бочком сидит на сухой огнистой лошади».

Похитонов сообщал жене о том, как строилась его работа в Ясной Поляне: «Начиная с того, что я выхожу на работу в 7 часов утра и часов до 5 всегда, включая утренний чай, завтрак в 12 часов и чай в 3 часа, работаю, не покладая рук, так как начал зараз три солнечные вещи. В остальное время, помимо интереса, какой представляет из себя графская чета, тут редкий день проходит, чтобы за стол не садилось человек 20, и большинство из этих посетителей не только в обществе хозяев, но и сами по себе небезынтересны, например, 57-летняя Наташа из “Войны и мира”, Долгоруков, члены последней депутации, представлявшейся царю, и тому подобное, а тут ко всему еще в Ясной Поляне стоит громадный цыганский табор, и мы всем обществом по вечерам отправляемся смотреть их танцы (вроде испанских на выставке в Париже) и слушать дикое, но чудное пенье… Проведешь этак-то день и израсходуешься так, что только и хватит энергии, чтобы раздеться и лечь…»

В другом письме Похитонов делится с женой: «Как-то на второй или третий день моего приезда, в 11 часов ночи, графиня сказала мне: сегодня Павел Иванович (Бирюков – друг Толстого, пишущий его биографию) по секрету заявил мне, что Левушка просил его написать о том, как он был счастлив со мной и как я сумела дополнить все недостающее в его натуре; под этим приятным впечатлением я хочу и вам сделать приятное и посплетничать. Вчера, когда мы пошли с Левушкой спать, он сказал мне: я редко встречал такого милого человека, как этот Иван Павлович, да и к тому же, кажется, и большой умница. Вот видишь, Нютик, ты прими сие к сведению, так как за неимением усов ты себе этого намотать не можешь».

За три недели в Ясной Поляне Похитонов написал семь картин: «Дубы в Чепыже. Ясная Поляна», «Место, где зарыта зеленая палочка», «Лев Толстой на балконе дома в Ясной Поляне», «Въезд в Ясную Поляну», «Лев Толстой перед деревом бедных в Ясной Поляне», «Лев Николаевич Толстой на террасе дома в Ясной Поляне», «Лев Толстой у места, где зарыта зеленая палочка» и сделал несколько портретных зарисовок Л.Н. Толстого.

Бельгийский Похитонов

Внук Похитонова, И. Маркевич, написавший о нем статью для каталога его персональной выставки в Третьяковской галерее в 1963 году, сетовал: «Мне не удалось выяснить, какие причины побудили Ивана Павловича вновь покинуть Россию, несмотря на почет, которым его здесь окружили», но сам Похитонов в письмах к Илье Остроухову частично отвечает на этот вопрос.

«И.П. Похитонов –
И.С. Остроухову

18 марта 1906 г.

« (…) В начале сентября прошлого года ко мне явился местный нижний чин полиции и заявил, что меня требует к себе (в соседнее имение) приехавший туда урядник. В то время сей грозный призрак могущества хоть и повергал в страх и уныние обывателей, но еще не совсем в должной степени, а потому я по легкомыслию и с истинно дворянским гонором заявил чину, что буде уряднику имеется до меня какая нужда – он может явиться ко мне самолично!.. Подумаешь, как все на свете скоро меняется! Теперь я вспомнить не могу об этом без страха и внутреннего содрогания, а тогда – ничего…

…Приехал сюда (в Бельгию. – Ред.) и застрял на неопределенное время. Застрял и, откровенно говоря, не жалею. Правда, все мы под Богом ходим, но все-таки здесь меньше шансов стать убийцей, быть самому убитым, изувеченным, побитым или попасть в необлюбованные места. Что же касается нагаек, то на общение с этим инструментом тут все шансы потеряны, так как даже в здешних музеях их вовсе нет, а это по нынешним временам чего-нибудь да стоит. Правда, и здесь есть начальство, без начальства, конечно, нельзя – “на то и щука в море, чтобы карась не дремал”. Только тут начальство давит ровно, без порывов, с известной системой. В эту лямку втягиваешься, свыкаешься с ней и, как это ни подло, перестаешь замечать. Как бы там ни было, но в данный момент начальство, а купно с ним полиция и жандармы, находятся здесь не в периоде острого проявления благородных чувств, почему супротив нашего тут живется все-таки вольготнее. Остаются, конечно, еще нравственные пытки, они одинаковы для нас и тут, и на родине – от них никуда не уйдешь. В остальном же Бельгия премилая страна! Я так давно учил географию, что совсем забыл, чем, собственно, она замечательна, так сказать, с научной точки зрения; на мой же простой взгляд она отличается большим количеством падающей влаги, полным отсутствием блох и клопов и отличной водкой. Благодаря последнему обстоятельству мы, русские, охотно миримся с двумя первыми недостатками. Хотя все-таки как-то странно – ни блох, ни клопов…»

Перед началом Первой мировой войны Похитонов возвращается на родину. Живет то в Москве, то в Петербурге. Летом 1915 года гостит у своего приятеля Николая Угриновича в Елисаветградском уезде в имении Никольское. Здесь написаны картины «Привал охотников среди степного бурьяна», «Старый дом в Никольском», «Поселок. Крестьянка с ведрами. Никольское», «Степной поселок. Никольское», «В степной полосе». «Пейзаж в Херсонской губернии», «Кони на водопое».

А это из письма Остроухову, которое датировано 15 ноября 1917 года (Похитонов жил в это время в Петербурге):

«Дорогой Илья Семенович, податель этого письма – мой сын; он на пути в Бельгию и остановился в Москве, чтобы осмотреть тамошние художественные достояния, а потому я буду Вам очень благодарен, если позволите ему познакомиться с Вашей коллекцией и не откажете в добром совете, как поступить, чтобы иметь возможность сделать то же по отношению к коллекции Щукина и других собирателей, каких вы найдете нужным ему порекомендовать. Время, правда, для такого мирного занятия теперь не особенно подходящее, но он, будучи бельгийским гражданином, может более отвлеченно считаться с нашими национальными гадостями. Русскому по крови, ему, конечно, больно за все переживаемое нами, но, как бельгийцу, не стыдно, а это уже много».

В 1918-1919 гг. Похитоновы живут в Екатеринодаре, на Кубани, а в 1920-м окончательно переселяются в Бельгию. Похитонов скончался 23 декабря 1923 года, похоронен в Брессу под Льежем, рядом с матерью.

В 1925-м здесь же, в Льеже, прошла первая посмертная выставка художника, на которой экспонировалось больше ста работ. А дочь Похитонова Вера создала во Франции собственный частный музей своего отца. Об этом музее писал Брешко-Брешковский: «Я и не предполагал, что хранить память об отце можно столь трогательно, с таким вниманием, как госпожа Бьенэмэ, дочь известного русского живописца, члена Академии художеств Ивана Похитонова… В одном из залов своего особняка в Нейи дочь собрала полсотни картин отца… И надо признать, что нигде в мире ушедший из жизни художник не представлен в экспозиции в одном месте и с такой полнотой, как в этом спокойном и элегантном особняке. Роскошное колье, украшающее шею королевы, собирают постепенно – жемчужина к жемчужине… Госпожа Бьенэмэ так же собирала свою восхитительную коллекцию – картина к картине. В этот зал входишь, словно в храм. И словно в храме, инстинктивно понижаешь голос. Словно в храме, здесь замедляют шаг и молчат. Я всегда был верным почитателем Похитонова. Но лишь здесь, у его дочери, я получил возможность оценить все великолепие, все многообразие его таланта. В просторном зале, с мягким, серебристым верхним светом творчество Похитонова предстает грандиозным, плодотворным во всех деталях, отмеченным печатью гения на всем протяжении жизни художника, от дебюта и до самого расцвета. Здесь можно видеть работы с натуры – реалистичные, исполненные с несравненным мастерством, с поразительной сноровкой. Эти сюжеты наполнены тихой поэзией. На них смотришь, словно сквозь пелену волшебного сна».

Первая персональная выставка Похитонова в России состоялась аж в 1962 году по инициативе его потомков, они же привезли в Третьяковку значительную часть экспонатов (Игорь Маркевич отмечал в воспоминаниях, что сам он привез для этой выставки около пятидесяти работ деда). Первая и пока единственная выставка Похитонова в Кировограде прошла два года назад – к 160-летию художника.

В статье использованы материалы журнала «Третьяковская галерея».

Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».