«Наш город ничем особенно не выделялся, хотя в учебнике географии было сказано, что Елисаветград знаменит юнкерским кавалерийским училищем и рогатым скотом», – так начал свои мемуары художник, профессор института им. Сурикова Петр Покаржевский.
Потрясающая вещь: Покаржевский побывал на фронтах Первой мировой, путешествовал по Средней Азии, Дальнему Востоку, в послевоенные годы регулярно ездил в Европу, но значительная часть «Записок художника», которые Петр Дмитриевич закончил за полгода до смерти, посвящена именно Елисаветграду, украинской природе, рисовальным курсам при реальном училище, преподавателям Ольшанскому и Козачинскому, соученикам – Александру Осмеркину и Амшею Нюренбергу. Вообще Покаржевский – очень кировоградский художник, он рисовал наш город, приезжал сюда за год до смерти, в 1967 году, сам пригласил в Москву работников краеведческого музея и передал в дар городу больше ста своих картин (сейчас находятся в областном художественном музее), коллекции бабочек и минералов (находятся в краеведческом музее).
К сожалению, «Записки» Петра Покаржевского не опубликованы. Они существуют только в виде рукописи, один из экземпляров которой хранится у наc в художественном музее. Поэтому мы постараемся как можно меньше писать сами и дать слово художнику. Нам кажется, воспоминания Покаржевского – живые, яркие, прекрасно написанные – того стоят.
Начало биографии
Петр Покаржевский родился 29 января 1889 года в Елисаветграде, в довольно бедной семье рабочего.
«Я родился в предместье Ковалевка, – пишет он, – по-видимому, здесь когда-то было много кузниц, но в мое время сохранилась лишь одна кузница Демьяна Щербака, брата моей бабушки, ведущего свой род от запорожских казаков. В детстве я любил наблюдать, как из бесформенного куска железа получалась то подкова, то лемех для плуга или петли для ворот. Мне нравился ритм ударов и звон металла, я вырос под эти звуки.
Местоположение города не отличалось и красотой: ни гор, ни леса. Не было даже приличной реки – летом речку Ингул переходили вброд дети. Зато весной Ингул бывал опасен, город лежал в котловине, и находившиеся по соседству большие запруды (ставы) во время таяния снега переполнялись водой, а так как заранее никаких мер к постепенному спуску воды не принималось, то прорывавшаяся через две плотины масса воды стеной шла на город и на прилегающие селения. Почему-то эти прорывы плотины происходили ночью, и люди, застигнутые бедой, еле успевали спастись сами и спасти детей, а скотина и имущество гибли.
Мы жили на окраине города, и, когда просыпались, вода была уже в комнатах. Пока мы перелезали по гладильной доске (положенной со стола на окно), вода была уже на метр от пола. С окна мы перебирались на наружную лестницу, ведущую на крышу, оттуда на чердак, и всю ночь слышали истошные крики о помощи и рев скотины.
(…)
Такие наводнения посещали город регулярно каждые три-четыре года, но потом они стали реже (говорили, что спустили ставы) и наконец прекратились.
Население нашего города было смешанное: украинцы, русские, евреи. Но все же доминировали украинские обряды. Летом обычно устраивали хороводы, зимой – колядки. Из льда выпиливали бруски на постройку арок, беседок, которые потом окрашивали различными красками: свекольным соком, купоросом и т. п. Было очень красиво. (…) Я вспоминаю своего отца, сидящего с гитарой и напевающего приятным тенором песню ткача: “Мучит, терзает головушку бедную грохот машинных колес, свет застилается в оченьках крупными каплями пота и слез…” Я не совсем понимал значение, но грустный напев и слезы на глазах у матери действовали на меня, и я тоже начинал плакать. Но бывали и веселые минуты, когда под ту же гитару отец пел веселые украинские песни.
Иногда мать брала меня с братом в степь, стоило только перейти мелкую речку – и мы были уже на природе, в поле».
В 1898 году Петр Покаржевский поступил в Елисаветградское реальное училище и стал посещать вечерние рисовальные курсы. Талант мальчика заметили сразу, но материальное положение не позволяло семье отправить его в художественное училище: «Теперь взялся говорить с отцом сам Козачинский. В нашей семье знали Козачинского как художника по иллюстрациям в “Ниве”, и, когда я принес домой весть о его приходе, одно уже это произвело на моих родных сильное впечатление. Сначала мой отец начал было ссылаться на бедность, Козачинский отпарировал одним доводом, что он, сын дьячка, получил от отца на дорогу один рубль и, тем не менее, стал художником, учась в Одессе, зарабатывая уроками и портретами. Козачинскому удалось уговорить отца готовить меня к поступлению в Киевское художественное училище».
И дальше: «В наш город приезжала передвижная выставка картин. Там были картины Репина, Касаткина, Розвадовского, Киселева, Пимоненко, но самое большое впечатление произвела на меня работа художника Ге – “Голова Христа в терновом венке с голубыми каплями крови на лбу и щеках”. Меня тронула не религиозная сторона, но я увидел опоэтизированное страдание, увидел красоту, победившую протокольную правду».
Всю жизнь сам Покаржевский стремился писать «протокольную правду»: войну, краснолицых ударниц производства, быт советских людей, шахты и заводы, но помнят его потому, что красота в его работах неизменно побеждала.
«После окончания городского училища в 1905 году я приехал в Киев для продолжения учебы. Город произвел на меня огромное впечатление. Для Киева природа не поскупилась ни рекой, ни растительностью, ни горами, и все это в таком щедром изобилии, что, пожалуй, дает право именоваться Киеву одним из самых живописных городов в стране».
Природная сосулька
«Мои прогулки с матерью за город и ее рассказы о природе не прошли для меня даром, – пишет Покаржевский, – и я с живым интересом наблюдал природу; началось это, как я уже упоминал, с детского собирания цветов, ловли бабочек и жуков, я читал много книг по естествознанию. Собирание и изучение приобретало все более серьезный характер, ко мне примкнула целая ватага ребят, у которых я получил прозвище Природная сосулька. Это после того, как я, сбивая сталактиты в арках нашего балашовского моста, заспорил с мальчишками: они считали, что это просто известка потекла, когда строили мост, а я уверял, что это вода, просачиваясь, растворяла известь и, постепенно испаряясь, образовала эти сосульки, так что это природные сосульки, как в пещерах, с тех пор я и стал для них Природной сосулькой. (…) Разные интересные камешки я собирал уже давно, но осмысленно искать минералы стал со следующего случая. В городском училище была коллекция минералов в ящике с перегородками. Когда мы начали изучать минералогию, учитель показал нам этот ящик. Как же я был потрясен, когда увидел два кусочка кварца с маленькими (с ноготок) кристаллами горного хрусталя! Мне трудно описать, но я буквально потерял покой и каждый день надоедал сыну инспектора, чтоб он опять показал мне коллекцию. Кончилось тем, что инспектор, узнав о моей страсти, разрешил подарить мне один из кусочков кварца. Этот патриарх моей коллекции долго красовался среди других, может быть, более красивых, но этот мне всех дороже».
Увлечение энтомологией и минералогией не были для Покаржевского чем-то побочным – они были так же естественны, как рисование. «Предполагаемые путешествия (на Дальний Восток или в Заонежье, северный Казахстан или предгорья Алтая, Забайкалье, Хибины) всегда были тщательно продуманы, – пишет его сын Дмитрий Покаржевский. – Каждая остановка была связана и с возможностью выполнения этюдов, и с обследованием каких-то малоизвестных месторождений самоцветов, и с пополнением коллекции бабочек и жуков. П.Д. всегда был настроен на сочетание этих занятий; и запомнился он всем знавшим его таким. Идет с этюдником, зонтиком, смотрит по сторонам в поисках мотива для этюда. И тут же – под ноги: а нет ли каких-то интересных камней или жуков. (…) П.Д. ежедневно вечером садился около коллекции камней или бабочек, очищал, перекладывал, снабжал их этикетками или просто любовался».
Впрочем, «дилетантское», как пишет сам художник, увлечение минералами оказалось не таким уж дилетантским. Благодаря ему Покаржевский познакомился, подружился и даже написал совместную работу с академиком, одним из отцов геохимии Александром Ферсманом.
«Так как я собирал минералы с эстетической целью, как пособие к живописи, – объясняет Покаржевский, – меня интересовал цвет минералов и подбор их сочетаний. Я обратил внимание, что цвета минералов каждого месторождения связаны как бы определенной гаммой. Я всегда могу издали по цветовой гамме определить месторождение выставленных минералов. Меня интересовали причины такой связи и гармонии. Я поделился своими наблюдениями с Ферсманом, написав ему письмо. Многим геологам, наверное, покажется, по меньшей мере, бестактностью беспокоить такими пустяками ученого с мировым именем. Но Александр Евгеньевич, приехав в Москву по делам, все же не забыл моей открытки и нашел время зайти к нам. Мы, конечно, были смущены, так как в комнате был полный ералаш, но Александр Евгеньевич, не обращая внимания на беспорядок, шагая через разбросанные на полу вещи, подошел к нашему малышу Диме и занялся с ним как старый знакомый. Поговорив с моим шестилетним сыном, как мужчина с мужчиной, он перешел к интересующему меня вопросу. Александр Евгеньевич сказал: то, что я ему написал, они (т. е. геологи) замечали сами, но, не будучи компетентными в вопросах сочетания цветов, не могли говорить об этом утвердительно. И тут же очень просил меня написать о моих наблюдениях. Такое предложение для меня явилось неожиданным и невыполнимым, так как я не знал ни химии, ни геологии, ни кристаллографии, и всякий, прочтя мой детский лепет, назвал бы мои наблюдения лишенными всякой научной основы. Я и высказал Александру Евгеньевичу свои сомнения в целесообразности своих заметок, но он замахал на меня руками, говоря “а вы не беспокойтесь о научной стороне, науку мы подведем сами”».
Околобатальный жанр
«Покаржевского обычно причисляют к мастерам батального жанра, – пишет искусствовед И. Третьяков в предисловии к каталогу персональной выставки художника 1957 года. – Многие произведения действительно посвящены Советской Армии, хотя их вряд ли можно назвать традиционными батальными картинами.
(…)
Художник говорит, что его картины “находятся как бы около батального жанра”. Это очень верное определение. Помимо батальных мотивов, Покаржевский всегда интересовался пейзажем, бытовым жанром, портретом и т. д.».
Дело, наверное, в том, что картину Покаржевского «Дозор» узнает, наверное, любой человек, выросший в СССР, – даже не саму картину, а фигуры красноармейцев, которые впоследствии были использованы в плакатах и даже при изготовлении украинских керамических куманцов. Хотя, если посмотреть на творчество художника в целом, батальных картин у него не так уж много – гораздо меньше, чем пейзажей.
В 1908 году Покаржевский, окончив шесть курсов училища за три года, как лучший ученик без экзаменов поступает в Петербургскую художественную академию искусств и попадает в мастерскую к известному баталисту Николаю Семеновичу Самокишу. Именно выбор мастерской и определил дальнейшую судьбу художника.
Во-первых, Козачинский оказался прав: студент-художник вполне смог заработать не только на жизнь, но и на приличный отпуск. В 1912 году он приглашает маму в Крым, а потом, уже сам, отправляется в Среднюю Азию.
«Прежде всего, надо поблагодарить Самокиша, что он помог мне заработать столько денег, чтобы хватило на это путешествие, – пишет Покаржевский. – Когда я приехал домой и объявил о своем намерении съездить с мамой в Крым, она, конечно, с восторгом приняла это предложение, и мы поехали в Ялту. Мы чудесно провели две недели, жили в гостинице “Джалита”, ездили в Гурзуф, Никитский сад, Ливадию, Алупку и, наконец, на Ай-Петри.
(…)
Между прочим, в старом Самарканде можно было ходить не только по улицам, но и по крышам домов, так как они очень плотно прилегали друг к другу, а старинные улицы были так узки, что можно было перепрыгнуть. Я прогуливался по крышам в районе Биб-Ханым в поисках мотива для этюда, вдруг вижу, стоит вороной конь с восточным киноварным седлом. Я, недолго думая, соскакиваю вниз и устраиваюсь писать это чудо. Я так увлёкся работой, что не слышал, как сзади меня собралась толпа любопытных, но вдруг я почувствовал движение, сзади себя какое-то тяжелое дыхание и… платком стерта часть моей работы. Я вскочил в ярости, масленка выплеснулась на работу, передо мной мгновение стоял красивый афганец, но, увидев мое искаженное яростью лицо, бросился наутек и заперся в помещении. (…) Я ему кричу, что пожалуюсь губернатору (у меня была бумага к генерал-губернатору, которую я так ни разу и не использовал), а он мне в ответ: “Я дохтур афганистан не боюсь губернатура”. (…) Афганец думал, что это пристав прислал меня описать лошадь за долги. Когда мой приятель объяснил ему, кто я и почему писал лошадь, тот просит извинения и спрашивает, сколько ему заплатить мне, чтобы я не сердился. Гнев еще не прошел, и я потребовал, чтобы лошадь была с седлом поставлена, чтобы никто мне не мешал и чтобы он сам мне позировал. Он с готовностью принял все мои предложения, лошадь была дописана, и я его написал сидящим и принимающим пациентов».
В конце тридцатых годов Амшей Нюренберг напишет в статье «В мастерской у Покаржевского»:
«Город Кировоград (бывший Елисаветград). Последние дни сияющей украинской осени. Покаржевский – студент Петербургской академии художеств. Крепкий, мускулистый юноша вернулся из творческой поездки в Самарканд и устроил у себя дома показ привезенных работ. Это были небольшие, любовно написанные этюды. Цветистые халаты и чалмы, коричневые, обожженные солнцем лица, ультрамариновое небо, желтая земля, голубые минареты, золотистые верблюды и ослики. Восток был правдиво передан и возбуждал мое воображение.
Вспоминаю, с каким воодушевлением Покаржевский рассказывал о поразившей его природе Средней Азии. Он горячо проповедовал мысль о том, что художник должен разъезжать по всему миру и писать все необычное и яркое. Он мечтал об Индии. Его, выросшего в степном городе, под широким добродушным украинским небом, неудержимо влекло в яркие, богатые формой и красками страны. Уже тогда, в ранний творческий период, в нем заметна была эта черта. Уже тогда ощущалась эта удивившая меня неистребимая его жадность ко всему необычному».
С началом Первой мировой войны студенты-баталисты надели военную форму. Самокиш возглавил специальный художественный отряд. Это уникальный случай в истории искусства: художественная практика на фронте. C натуры под обстрелами на передовой было написано около 400 работ.
«Отряд был сформирован и снабжен всем необходимым. Мы получили даже оружие: шашку, портупею с кобурой и револьвер – но это для того, чтобы не выделяться своим штатским видом.
(…)
На передовую линию меня пошел проводить командир полка генерал Фон Мекк. Немецкие позиции и даже немецких солдат было видно невооруженным глазом, и я высказал генералу опасение, что нас могут обстрелять, генерал на это ответил: “Немцы культурные люди, они знают, по ком стрелять”.
Немецкие окопы были отделены от наших какой-то водной преградой, не то озером, не то разлившейся рекой, мы прошли на виду у немцев километра два или три, но ни одного выстрела не было произведено в нашу сторону. Мы расстались с генералом, он пошел к блиндажам, я уселся писать этюд: на первом плане строящийся блиндаж из дерновых глыб, через блиндаж были видны гладь озера и другой берег, где тоже что-то строили немцы. На нашем переднем плане некоторые солдаты развешивали белье, другие занимались стряпней и т. п. Мне захотелось написать такую “мирную” жизнь. Моя работа подходила к концу, оставались кое-какие детали на дальнем плане, вдруг свист около уха и выстрел. Солдаты, стоявшие неподалеку, крикнули: “Уходите, ваше благородие, по вас стреляют”. Я все же не ушел, еще несколько раз высунулся и все-таки дописал этюд».
Тульский период
Елисаветградца Петра Покаржевского хорошо знают в Туле. Оказавшись там случайно в 1918 году, Покаржевский создал в городе Государственные художественные мастерские и был одним из основателей будущего музея края. В 1917 году он окончил академию художеств, получил право на заграничную командировку, но перед отъездом в Италию решил съездить в отпуск в Елисаветград.
«Я хотел съездить домой. В Москве, видимо, подхватил испанку (грипп), и в Туле меня сняли с поезда с температурой 40. Пока я лежал в гриппе, сообщение с Югом было прервано из-за наступления Деникина.
(…)
Я стал работать в Тульском Губнаробразе, сначала как заведующий художественным образованием в Тульской губернии. Затем в 1919 году с группой художников (Солодовниковым и Шегалем) мы организовывали в г. Туле художественные мастерские, переименованные через два года в художественный техникум. В Москве была создана Комиссия по охране памятников старины и искусства, и Тульский Губнаробраз поручил мне собирать в г. Туле и губернии художественные ценности.
(…)
Меня вызвал председатель ЧК тов.Медведь и предложил поехать в имение Бобринских отобрать у местной ЧК фарфор, который был найден замурованным в стене аптеки и роздан сотрудникам ЧК. Я сначала отказывался, говоря, что это для меня непосильная задача – отобрать что-либо у ЧК, но Медведь меня убедил, уверяя, что мне, как художнику, скорее удастся их сагитировать. По прибытии на место я попросил председателя местной ЧК собрать сотрудников для беседы. Когда собрались, я им рассказал об истории получения секрета изготовления фарфора, как монах вывез из Китая в посохе каолин, как несколько позже в г. Мейсене началось изготовление из каолина фарфоровой массы, сколько лет бились над обжигом. Сказал им также, что князья и графы никогда из старинного фарфора не ели, не пили, а держали эти предметы или на стенах (тарелки), или хранили в шкафчиках, как художественные произведения. Поэтому, закончил я, необходимо собрать эти старинные предметы и сдать в музей, а взамен получите посуду современную. Одна из сотрудниц заявила мне, что много уже побилось и их выкинули.
(…)
Я стал руками копаться в сорном ящике, искать фарфоровые осколки. Вскоре я нашел половину блюда, затем разбитую чашку. Председатель ЧК, видя, как я, не жалея рук, пачкаюсь в сорной яме, шепнул мне: “Пошли в мой кабинет, я им скажу пару теплых слов”. Он опять созвал всех, вынул из кобуры кольт: “Оце бачите? Шоб через 15 минут усе було туточки на столі, шоб були усі фарфоровые вещи, узятиє з аптеки”. Не прошло и десяти минут, все вещи были принесены.
Посложнее была задача вывезти картины из Орловки на Дону.
Об этих картинах я узнал от школьного инспектора. Сначала я не придал значения этому сообщению, тем более что видевший высказал мнение, что это, наверное, копии. Через некоторое время этот же человек мне говорит, что в имении, где он видел картины, размещен продотряд из 55 человек, и они хотят картины помыть и сделать из холста портянки.
(…)
Я стал рассматривать картины, мне стало ясно, что это не копии, а оригиналы, причем известных художников.
(…)
Пришлось разочаровать солдат и сказать, что портянок не выйдет.
(…)
Я сказал им, что картины старинные, очень ценные: “По моему мнению, две из них Луки Джиордано, третья как будто Помпея Батони, но я не уверен, вот если вы поможете снять их, вынуть из рам, может быть, мы найдем и подпись”.
(…)
Щеткой очистил слегка нижний край картин от набившегося за раму сора, тряпкой смыл грязь и пыль, открылась монограмма написанная киноварью L.G… Я не сразу догадался, ведь у нас произносится Джиордано, и я ожидал буквы D, а тут G, но тут же понял – Жиордано!
(…)
Тогда я говорю: вот видите доказательство, что это оригиналы, а не копии, и я определил их автора еще на стене. На ребят это произвело огромное впечатление. Они с охотой взялись мне помочь сделать барабан (чтобы накатать на него полотна. – Авт.) и найти подводу».
Елисаветградское землячество
Когда я пишу о земляках, которых «дал миру уездный город на рубеже веков», я всегда стараюсь найти какие-то связи между ними. И всегда радуюсь, если нахожу. Молодой поэт Арсений Тарковский, принесший свои стихи Юрию Олеше. Уже опальный Олеша, который, единственный из всех знаменитых деятелей литературы и искусства, пожалел Демьяна Бедного в 1936-м. Будущий лауреат Нобелевской премии Игорь Тамм, открыто выступивший в защиту академика Бориса Гессена, обвиненного в участии в контрреволюционной террористической организации и приговоренного к расстрелу. Классик соцреализма Амшей Нюренберг, который во время поездки в Париж по командировке Луначарского все надеялся встретиться с другом детства Зосей Константиновским (на тот момент уже известным писателем Мишелем Матвеевым). Обласканный режимом режиссёр Гнат Юра, который взял в труппу театра им. Франко пожилых уже Николая Садовского и Марию Заньковецкую, чтобы они имели средства к существованию… Эти связи как будто доказывают, что пусть не было уже того города (который кое-кто из них, как Шимановский и Константиновский, возненавидели, и имели на то все причины), но он как будто продолжал существовать в них самих. Тем приятнее читать, что три очень разных советских художника, подружившиеся мальчишками в Елисаветграде – Нюренберг, Осмеркин и Покаржевский, – поддерживали дружеские отношения всю жизнь.
Рассказывая о реальном училище, Покаржевский пишет: «Осмеркин вначале готовил себя, по-видимому, в актеры, он любил декламировать, знаком был со всеми местными артистами и, драпируясь в свою накидку, говорил: “Я буду Кин осьмой” (Кин – знаменитый английский артист, игравший Гамлета). Кроме меня и Осмеркина в Елисаветраде были еще начинающие художники: Амшей Нюренберг, окончивший одесскую школу, его брат Девинов-Нюренберг, Камбриан – это все воспитанники рисовальной школы при реальном училище, и, конечно, все мы обязаны своим воспитанием двум педагогам: Ольшанскому и Козачинскому».
Работая в Туле, Покаржевский регулярно ездит по делам в Москву. «Обычно, приезжая сюда, я останавливался у своего друга детства, земляка А. А. Осмеркина, – пишет Петр Дмитриевич. – Он тогда жил на Страстном бульваре в одной квартире с другим земляком, А. Нюренбергом. Боюсь, что у меня не хватит красок, чтобы описать тогдашнюю жизнь Александра Александровича. Он никогда не унывал и был так поглощен работой, что не замечал, что он голоден, что не одет, как следует, что в комнате и квартире беспорядок. Когда он получал академический паек, два-три дня шел пир горой, дверь не закрывалась от гостей и посетителей: тут и Истомин, и Лентулов, карикатурист Иван Малютин, его ученики. Жена Осмеркина Екатерина Тимофеевна всех принимала, всех кормила дежурными клецками. Разговоры об искусстве, споры, мечты. Но съедался паек – и опять пусто, и опять голодное ожидание следующего пайка».
Петр Покаржевский упоминает еще одного земляка – художника Ивана Похитонова, который, оказывается, дружил с Николаем Самокишем и, бывая в Москве, проводил много времени в его мастерской. Покаржевский несколько раз обещает: «О нем я расскажу позже», но, видимо, руки так и не дошли.
«Меня пугала перспектива остаться педагогом»
В 1922 году Покаржевский перебирается в Москву, становится членом Ассоциации художников революционной России (АХРР) – крупного объединения советских художников, которое считало своей целью создавать понятное народу искусство, и работает в издательстве «Молодая гвардия». В это время вошли в практику творческие командировки художников в районы индустриализации и колхозного строительства. То, о чем и мечтал Покаржевский, – не Индия, конечно, но Казахстан, Киргизия, Урал, Алтай, Дальний Восток, Донбасс и Кузбасс. Это был, наверное, самый яркий и самый плодотворный период в его творчестве.
В начале тридцатых, после распада АХРР, Покаржевский вместе с С. Герасимовым, В. Грабарем и Б. Иогансоном принимает активное участие в создании (точнее, восстановлении) Московского художественного института им. Сурикова. «Для меня эта роль не была нова, т. к. я в Туле почти четыре года преподавал в художественном техникуме, – пишет он. – Меня пугала несколько перспектива так и остаться педагогом. Работа в институте отнимает массу времени: осень, зиму и весну, самые интересные времена года для писания пейзажей нужно почти ежедневно быть в институте. С другой стороны, было и заманчиво». Покаржевский много пишет о разнице между институтом Сурикова и академией художеств. Но главное отличие института описывает Александр Гремитских (сын одного из самых прославленных учеников Покаржевского, художника Владимира Гремитских) в статье «Как я стал коллекционером»:
«Помимо лучших выпускников художественных училищ туда без различия классового происхождения, званий и сословий набирались наиболее талантливые молодые люди, проявлявшие склонность к рисованию. Методы набора тоже зачастую были весьма экзотическими. Идёт, скажем, Грабарь с этюдником где-нибудь в Подмосковье. Смотрит, пастушок сидит, коровок углём рисует. Подходит к нему и спрашивает:
– Тебя как звать?
– Стёпка.
– Хорошо рисуешь. Пойдём со мной в Москву, в институт учиться.
– Не-а, не пойду. Мне в Москву никак нельзя.
(…)
Оказывается, Стёпка стоял на атасе у медвежатников. Это такие бандиты, которые банки грабили. Впоследствии об уголовном прошлом народного художника РСФСР, лауреата Государственной премии СССР, профессора Степана Дудника напоминали лишь татуированные змеи, сплошь обвивавшие его тело».
То, что вызывало опасения у Покаржевского, случилось – он преподавал в институте Сурикова до самой смерти, и уже не мыслил жизни без своих учеников, хотя и путешествовать продолжал. «Даже в трагическом для него 1968 году, – вспоминает сын художника, – с июня до начала августа он был с учениками в Пскове. Тяжело больной, нуждающийся в постоянном лечении, он, тем не менее, не мог усидеть дома».
В 1941 году институт им. Сурикова эвакуируется в Самарканд.
«Итак, я вторично в Самарканде. Была очень трудная дорога, было голодно, ехали с тяжелым сознанием, что оставили Москву, что сын ушел добровольцем на фронт, и о нем ничего не знаем. Ехали целый месяц, на моем попечении было пять женщин, которые боялись шагу ступить из поезда, да и действительно было опасно.
(…)
Самарканд мне показался гораздо беднее, т. к. раньше, до революции, это был торговый центр не только Средней Азии, а целого ряда восточных стран: Персии, Афганистана, части Китая и Кавказа. Сейчас он выглядел (без ковров и сюзана) как бы раздетым, но, странное дело, он показался мне более живописным и не таким пестрым, а тонким по валёрам и общей цветовой гамме. Хорошо, что я все-таки, несмотря на суматошный выезд из Москвы, успел захватить чемодан с этюдным ящиком и красками».
После войны Покаржевский продолжает ездить по стране, писал Карелию, Дальний Восток, Кавказ. А впервые за границей побывал аж в 1957 году.
«Наша туристическая поездка в Италию была организована МОСХом и состояла из работников культуры Москвы, Ленинграда и Киева. (…) Я первый раз был за границей, и город Прага произвел на меня большое впечатление. Сама природа позаботилась о красоте города. Через весь город протекает широкая река Влтава, от реки подымается высокий берег весь в зелени и старинных домах – это Градчаны, наиболее старая часть города с дворцами, готическим собором и другими старинными зданиями». Среди его поздних работ много видов Праги, Софии, Афин, Рима, Флоренции.
После Покаржевского
Как мы уже отмечали, Покаржевский работал до последнего дня. В предисловии к «Запискам художника» его сын Дмитрий Петрович пишет: «Буквально до последних дней мечтал он опять взять в руки кисти. Лишенный возможности ходить, он просил придумать для него такой станок-мольберт, за которым он мог бы, имея под рукой все необходимое (холст, краски, кисти и т. п.), писать пейзажи из окна. По нескольку часов мы обсуждали с ним детали этого “приспособления”. В работе, творчестве, общении с природой, интересными самобытными людьми был у него смысл жизни».
Сам Дмитрий Петрович Покаржевский по стопам родителей не пошел (мать Дмитрия Петровича Александра Леонгард была скульптором), в 1941-м он поступил в Московский авиационный институт, но в октябре ушел добровольцем на фронт. Воевал на Северо-Западном фронте, в 1942 г. был тяжело ранен. Позже восстановился в МАИ, был ведущим конструктором ОКБ Лавочкина, которое производило самолеты-истребители и ракеты «воздух-воздух», Центрального аэрогидродинамического института. Сейчас Петру Дмитриевичу 91 год. По словам Виктора Петракова, который поддерживает отношения с сыном художника, он живет в знаменитом доме на Набережной, напротив Кремля, в квартире, некогда принадлежавшей Светлане Аллилуевой и доставшейся профессору Покаржевскому совершенно случайно – в результате каких-то тройных обменов. Над кроватью у Дмитрия Петровича, как и во времена его детства, висит ранняя работа его отца «Домик на Ковалевке», хотя очень многие произведения из коллекции Покаржевского-старшего, и его собственные, и жутко дорогие полотна, например, Серова, Дмитрий Петрович в память об отце бесплатно передает различным музеям. Виктор Петраков выступил с идеей создать в Кировограде галерею Покаржевского, полотен, которые сегодня хранятся в фондах, по его мнению, для этого достаточно, и Дмитрий Покаржевский готов помочь.
На наш взгляд, хорошо бы для начала опубликовать рукопись художника или хотя бы перепечатать и разместить в Интернете, чтобы как можно больше кировоградцев смогли прочесть ее и гордиться тем, что здесь, в нашем городе, родился еще один замечательный художник – Петр Покаржевский.
Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».
Редакция благодарит за помощь в подготовке материала научного сотрудника художественного музея Лесю Дмитриеву и главного хранителя фондов Валентину Нуженко.
