Свой Чернобыль радиолога Чаплыгина

26 апреля 1986 года в центре цветущего украинского Полесья произошла катастрофа, о масштабах и последствиях которой до сих пор спорят ученые, политики и рядовые граждане Украины. Но в одном они едины: о Чернобыльской аварии нельзя вспоминать без боли об ушедших людях, без чувства сострадания к обожженной и опустевшей земле. О ней нельзя написать и забыть. Она, как война, до конца не рассказанная и не понятая. Поэтому мы возвращаемся к тем апрельским событиям снова и снова. Корреспонденты «УЦ» ездили в «зону», чтобы своими глазами увидеть, во что превратился некогда цветущий край, мы регулярно встречаемся с ликвидаторами, вспоминаем вместе, заново переживаем…

Для каждого, кто там работал, кто рисковал здоровьем, жизнью своей и своих будущих детей, есть свой Чернобыль. Своя катастрофа. Своя беда. Авария четвертого реактора разделила их жизнь на две половины — «до Чернобыля» и «после Чернобыля». Был еще один период — «в Чернобыле», который даже по прошествии времени описывать сложно. Вот о них, трех периодах жизни ликвидатора аварии, мы и поговорили с одним из первых кировоградцев, который прибыл в зону бедствия, врачом областной СЭС Владимиром Чаплыгиным.

«До Чернобыля»

Владимир Иванович — профессиональный врач-радиолог. Вся его жизнь, начиная с института и по сей день, так или иначе связана с радиацией. Чаплыгин работал в Средней Азии, в Узбекистане — врачом радиационной медицины на крупнейшем урановом предприятии. «Этот комплекс стремительно развивался. Вначале урановую руду на ишаках возили, а через несколько лет он превратился в могучее предприятие союзного масштаба», — вспоминает наш собеседник. Потом он трудился в Таджикистане, а в 1973 году перебрался в Кировоград. Когда произошла авария на ЧАЭС, наш собеседник работал в структуре Министерства среднего машиностроения, которое курировало весь военно-промышленный комплекс, в том числе космонавтику, ядерную отрасль и ракетостроение. Это было целое государство в государстве со своей промышленностью, наукой, медициной. Медицинское обеспечение этого «Ватикана», как его называли многие, было возложено на Третье главное медицинское управление Минздрава СССР с обширной сетью медсанчастей, обслуживающих объекты самого разного профиля. Вот в такой части, дислоцирующейся в Кировограде, и работал в апреле 1986 года Владимир Чаплыгин.

Сам «день Икс» для нашего собеседника прошел обычно. Работа, дом, семья… И так несколько последующих дней. Воздух страны уже был отравлен, но радиологи знали об этом не больше всех остальных.

— Это произошло 5 мая. В то утро меня вызвали в администрацию части, где главврач показал телетайпограмму из Третьего медуправления, в котором было указано, что меня направляют в Чернобыль для «изучения и оценки радиационной обстановки». И все. Никакой информации о том, что там на самом деле произошло, конечно же, не было.

Чаплыгин оправился домой собираться в обычную командировку. Сказал жене «на неделю» и уехал поездом в Киев. Из столицы в сам Чернобыль добирался на перекладных. Уже тогда стал понимать – происходит что-то неладное. По дорогам, ведущим к реактору, двигались колонны с военной техникой и солдатами, на обочинах стояли представители разных частей, химвойск. Это насторожило. И очень сильно напомнило войну. А это, по сути, и была война, сопряженная с огромной человеческой бедой.

— Стоим с физиком, который поехал со мной, ждем машину. Чувствуем, непорядок какой-то. Достали прибор для измерения гамма-излучений, что на всякий случай с собой захватили. На границе «чистой зоны» в селе Ораны Иванковского района померили – мама дорогая! Он же зашкаливает. Больше мы этот прибор не доставали, так как уровни излучений были гораздо выше его возможностей. И поняли, что произошла беда, все не так хорошо, как нам говорили, и это будет не просто обычная командировка, — вспоминает Владимир Иванович. — …А вокруг бушевал май. Все цвело, пело, пахло, еще жило… Жили птицы, звери, люди, когда радиация невидимыми лучами уже начала убивать.

Чаплыгин сразу приехал в медицинский штаб, где ознакомился с документами, подтверждающими масштаб аварии. Он — классный специалист – сразу понял, что «это серьезно и очень надолго».

Владимира с коллегами поселили на территории пионерского лагеря для детей работников АЭС, в 18 километрах от реактора, в рекреационной когда-то зоне, которая уже никогда в обозримом будущем не услышит голоса и смех детей. Жили в палате, человек по 6. В 8 утра уезжали на работу, в 8 вечера приезжали. И так месяц…. Родные Владимира Ивановича сходили с ума. Они не знали, что думать, — человек отправился на неделю, от него нет вестей, что произошло, как он… Позвонить или написать оттуда, из-за ограждения колючей проволокой, было невозможно, связь осуществлялась только по ВЧ. Даже разыскивать начали…

— Было страшно?

— Я привык к самому факту радиации. Жутко становится, когда понимаешь, что будет дальше…

Чернобыль

Больше всего нашему собеседнику запомнилось несколько моментов. Первый — это сама Припять. Шикарный белокаменный красавец на берегу реки, созданный лучшими архитекторами Союза, был мертв. Средний возраст его жителей равнялся всего 28 годам. Там все осталось по-прежнему. Все, кроме жизни. На балконах сушилось белье, детские распашонки, вялилась огромная рыба… Она висела там долго, когда Чаплыгин вернулся в зону в декабре, то застал ту же картину. Собственно, мало что изменилось эдесь и много лет спустя, когда по улицам безлюдной Припяти ходила журналист «УЦ» Оксана Гуцалюк…

— Мертвая тишина вокруг. Стоишь в 150 метрах от светофора и слышишь, как переключается реле, — вспоминает Владимир Иванович.

Одним из первых заданий нашего собеседника было зайти в пустую поликлинику и отыскать медицинские карты погибших при ликвидации аварии пожарных. Перед глазами встает картинка, ярко описанная нашим собеседником, — такое впечатление, что рабочий день просто еще не начался. Висят белые халаты, ждет врача, которого здесь уже никогда не будет, оставленный в кабинете фонендоскоп… Чаплыгин нашел 60 карт тех, кого уже не было в живых. Даже он, сам себя называющий циником, старается унять дрожь в голосе, когда рассказывает об этом.

В функции Владимира Ивановича входило измерять и изучать радиационную обстановку в разных частях зоны. Он, как никто другой, знал реальную картину, и каково же было удивление, смешанное с возмущением, когда в штабе радиолог видел по телевизору абсолютно другие репортажи… В них звучали успокоительные цифры, мол, уровень радиации падает, уже упал в 2 раза. В какие там 2 раза! Он по-прежнему зашкаливал в тысячи раз выше нормы! Хотя в разных частях Чернобыля был разным. Иногда за линией «чистой зоны» цифры были намного больше, чем в самой зоне, тупо очерченной на 30 километров циркулем.

Так прошла неделя, за ней другая… Отпускать домой Чаплыгина никто не собирался. Наоборот, его назначили главным государственным санитарным врачом зоны. Человек, который в первые дни бедствия исполнял эти обязанности, переоблучился. А через несколько лет умер… На Владимира Ивановича свалилась куча дел — контроль за всем, начиная от обеспечения медикаментами и заканчивая питанием.

— В рацион ликвидаторов входил обязательно йод. А солдатам еще давали препарат, разработанный до войны, в условиях недостаточного финансирования, – Б-188. После взрыва его производство наладили снова, но структуру по-прежнему недоработали. Он, конечно, снижал риск лучевой болезни, однако генетически изучен толком не был. Поэтому я не уверен, что все эти тогда молодые ребята сейчас живы и здоровы. Генофонд однозначно пострадал, — говорит врач.

Поговаривали, что алкоголь тоже снижает процесс облучения, и надо все время поддерживать градус в организме, но где же найдешь столько вина, если в стране в самом разгаре сухой закон!

Чаплыгина поражало то, что в зону бедствия направляли совсем еще детей, которые не прошли элементарного инструктажа. Он помнит молоденькую девчушку, разгуливающую по Чернобылю в легком сарафанчике, совсем без защиты.

— Что ты здесь делаешь? Ты понимаешь, куда приехала? – спросил он ее.

— Да я повар, сказали, что надо для военных готовить, вот я прибыла…

На самом деле эту будущую маму даже не предупредили о грозящей ей опасности. Как и многих других, которые поехали в самое пекло, не ведая, что берут билет в один конец… По роду деятельности нашему собеседнику приходилось работать со многими документами. В штаб поступали письма со всего Союза с предложениями по ликвидации аварийной ситуации. И ученые писали, и сумасшедшие. Но больше всего Чаплыгина поразило одно письмо. Оно пришло из колонии, из далекой Сибири. Отъявленный преступник, убийца-рецидивист, осужденный на 20 лет за тяжкие преступления, просил разрешения приехать, поработать хоть в аду «даже с риском смерти, чтобы хоть чем-то быть полезным моему пострадавшему народу». Человек, не боявшийся ни Бога, ни черта, решил здесь хоть на капельку искупить свою вину.

Или другая картинка. Как будто бы в насмешку над бедой на здании быткомбината висел яркий громадный плакат «Чернобыльская АЭС работает на коммунизм»…

Все вокруг напоминало войну. Людей эвакуировали хаотично, родные теряли друг друга. В зоне бедствия привычными стали плакаты «Ищу дочь, зовут так-то, приметы такие-то». «Ищу отца…», «Ищу сестру…».

— Тогда людей объединила общая беда. Мы работали на износ, никто не отлынивал, часто задерживались, подменяли друг друга. Были энтузиазм, взаимовыручка.

Однажды Чаплыгин ехал к реактору. И прямо на железной дороге, на переезде, метрах в трехстах от атомного блока, машина остановилась, что-то с коробкой передач случилось, ни вперед, ни назад не отъехать. Владимир Иванович выскочил из автомобиля, пошел к реактору пешком, водителю приказал подождать минут 10, а потом бросать машину и тоже уходить. Не успел наш собеседник отойти далеко, развернулся и видит картину. К многострадальной машине подъехали 3 бронетранспортера, окружили, прикрыли водителя броней, надеясь защитить от излучения, реактор-то совсем рядом. Подождали, пока он устранит поломку, и уехали дальше…

Специалисты работали, как могли. Иногда допускали ошибки, но тогда проанализировать их было сложно. Например, пытались разгонять дождевые тучи, чтоб не разносила вода радиацию дальше, йодистым серебром. Что-то нарушилось в природе, и до сих пор там то льет как из ведра, то засуха…

— В районе Кировограда тогда тоже было опасно?

— Было опасно, да. Но не смертельно. Страшно другое, что все всё замалчивали, держали в секрете. Например, мамочки маленьких детей где-то слышали, что надо детишек йодом поить. Ну, напоили, а потом многие подумали, молочко бы тоже не помешало. А в молоке такие дозы, что это только усугубляло положение. Вот где страшно! Вот где преступление! Неужели нельзя было рассказать, что на самом деле надо делать, как спасать детей? — возмущается наш собеседник…

30 мая ему сказали, что командировка закончилась и он может ехать домой. А всего через полгода Чаплыгин снова оказался в зоне бедствия, с новой миссией. Тогда их группа уже не собирала, а анализировала радиологическую информацию. Больше в Чернобыле он не бывал… «Хотел поехать, да родные не отпустили», — улыбается он.

«После Чернобыля»

Прошло много времени, но он ничего не забыл. Невозможно забыть, когда перед глазами стоит мертвая Припять, когда болит тело, когда в памяти возникают погибшие товарищи. У некоторых, с первых дней оказавшихся в горниле атомного смерча, в личных делах даже нет отметок о том, что они там были. Власти забыли провести по приказу, где-то не учли. А ликвидаторы не успели добиться справедливости. Умерли, сами не разобравшись, что же произошло. Нелепо, обидно, больно…

— Самое страшное, что люди уходят из жизни внезапно. От болезней, перечень которых не вместится на листе бумаги. Это и сердце, и печень, и кожа, и кости. Мы говорим так: если ты проснулся утром и у тебя ничего не болит, значит, ты умер. Вот смотрите, я перед вами сижу, с виду — здоровый дядька. А эпикриз такой, что… лучше не говорить, — горько улыбается Владимир Иванович.

Главное для чернобыльцев сейчас — правильное питание и лечение. Но о каком продуманном рационе может идти речь, если финансирование их зависло в воздухе?! А лекарства, на которых после облучения «сидеть надо», стоят недешево: одно 150 гривен, другое — все 280…

— Самое страшное для Кировограда — это не нынешний уровень радиации, а те первые 80 дней после катастрофы, когда на людей обрушилcя йодный удар. Для сравнения представьте, мы сейчас сидим с вами при комфортной температуре, и вдруг резко вы чувствуете жару +90°С или -40°С. Организм сразу же отреагирует, сожмется. И это я привел пример колебания привычных показателей в 2 раза, а там были – в десятки раз. И, чтобы эти изменения исчезли, должно смениться 7 поколений, а это несколько сотен лет, — говорит радиолог. – И теперь не удивительно, что мы чаще жалуемся на головные боли, чаще мерзнем. Все это – последствия Чернобыльской катастрофы.

В последнее время многие говорят о возможности уменьшения Чернобыльской закрытой зоны. Владимир Чаплыгин с этим мнением согласен. Да, говорит он, в отдельных районах зоны бедствия страшно и сейчас. Но в некоторых окрестных регионах уровень радиации вполне нормальный, там проведены правильные работы по дезактивации, очистке земли. Эти территории, по мнению радиолога, вполне могут использоваться для сельскохозяйственных работ.

Чаплыгину обидно, что государство словно забыло об их подвиге. Многие ликвидаторы до сих пор не обеспечены жильем, хоть, по закону, должны были получить квартиры в течение одного года. И не надо им дворцов в Конче-Заспе. Несколько комнат в Кировограде, чтоб почувствовать радость жизни.

— Выходят чернобыльцы на митинги протеста, пикеты, стоят в очередях на стационарное лечение и жилье и тихо уходят из жизни в ожидании того времени, когда государство закроет их от бед так, как 23 года назад закрывали они его от смертоносного реактора, — грустно говорит Владимир Чаплыгин.

Будем ждать… И слушать, как звонят колокола в соборах и церквушках нашей независимой Украины, напоминая о 26 апреля 1986 года. Звонят и звонят…