9 мая 1945 года на площади Кирова, где уже успели поставить памятник Кирову, снятый при немцах с постамента, крутили фильм «В шесть часов вечера, после войны».
После фильма голос Левитана объявил, что будет выступать Сталин. Ждали его выступления до поздней ночи, но вот, шурша бумагами, с сильным грузинским акцентом он произнёс свою речь. Она заканчивалась словами:
— Наше дело правое, мы победили!
…Вот и снова пришло 9 МАЯ. Праздник для нас на все времена.
Вчера вечером по немецкому телевидению пожилая немка жаловалась на свою судьбу, рассказывала, как русские солдаты обижали их, немцев, невиновных в той страшной войне, но страдавших от плохих русских. Все немцы в этой передаче плакали, сетовали на свою жалкую судьбу, и мне было жаль их, но тут же моя натура противилась этой жалости и говорила: «А кто развязал эту страшную войну? Не ваши ли матери и сёстры на гитлеровских митингах кричали, доходя до экстаза, что они хотят ребёнка от этого чудовища, кстати, не могущего иметь детей»? А как они все радовались, когда за первых два года войны их отцы и братья, неся за собой смерть и горе, которое мы пережили, а кто и не пережил, заняли почти всю Европу… Но уже с 1943 года всё больше горя и слёз приходило в их дома, а в 1944-45 настал час расплаты.
Но другой голос во мне говорил, что не виновата эта женщина, которая была тогда ребёнком. Надо сказать, что и мы буквально помирали в мае сорок пятого от голода. Наше родное советское правительство забыло о нашем существовании, и я даже не смогу сказать, когда я был больше голоден — во время войны или после неё. Могу только вспомнить, что моя мама 9 мая 45-го хотела покончить с собой, так как нас нечем было кормить и не было никакой надежды на чью-то помощь. Но она пришла. От добрых людей, поделившихся с нами последним, нет, не куском хлеба, его не было, а чем-то другим, может быть, и куском макухи. Так и выжили…
Читать начало.
Военное детство одного мальчика
Уважаемые читатели «Украины-Центр», так в жизни получилось, что пятнадцать лет я живу в Германии, в городе Франкфурте-на-Майне. Германия сытая, ухоженная и спокойная страна. Здесь высокий уровень жизни, одна из лучших в мире социальная защита, образцовое здравоохранение. С моего балкона открывается красивый вид на современный город, финансовую столицу объединённой Европы.
Город лежит в горной долине, и по вечерам мы наблюдаем необыкновенное зрелище заката солнца за горы. Казалось бы, всё хорошо. Двухкомнатная квартира, полное государственное обеспечение, бесплатные лекарства и лечение. Восемь лет назад мне сделали серьёзную операцию на сердце, чем продлили жизнь. Я объехал почти все европейские страны, побывал в Америке и Канаде и первое время не мог насладиться такой жизнью.
Но… Оказалось, что я переехал сюда только телом, а душа моя осталась в моём родном Кировограде. Германия не стала моей страной. Я не приобрёл здесь друзей и по сути дела живу, если не считать общения с женой, в одиночестве. Общаюсь посредством переписки и по телефону со своими друзьями в Украине и в бывшем СССР, а также живущими на разных континентах, и получаю от этого колоссальное удовольствие. Сны — моя вторая жизнь, и вот за пятнадцать лет мне ни разу …не приснилась Германия. В снах я живу только в Кировограде, иногда на аэродроме в Фёдоровке наблюдаю парашютные прыжки и тогда просыпаюсь с особо хорошим настроением.
Я постоянно читаю в Интернете «Украину-Центр» и считаю её одной из лучших серьёзных украинских газет, не опускающейся, как многие другие в погоне за читателями, ниже пояса. Хочу пожелать читателям газеты и всем кировоградцам хорошей, благополучной и счастливой жизни, в общем такой, чтобы никогда не хотелось уезжать насовсем из своего города и своей страны.
А ещё поздравляю всех с наступающим праздником Победы, который по своей значимости для человечества может сравниться только с Рождеством! Я в этот день возлагаю цветы на кладбище советских людей, замученных фашистами изуверскими медицинскими опытами. Их здесь похоронено более тысячи человек и поставлен памятник.
Анатолий Отян.
Некоторое время, до войны, отец мой работал на пивзаводе. Там бухгалтером работал Василий Михайлович Маклаков. Он не был призван в армию по инвалидности. У него не было ноги. Пивзавод при отходе наших войск не был взорван и при немцах работал. Правда, я не знаю, какую продукцию он выпускал. Директором был назначен фольксдойч — русский немец, ранее работавший здесь же. У Маклакова была жена еврейка и двое маленьких сыновей, подлежащих расстрелу. Но директор завода не отдал их, так до конца войны они где-то прятались. Я знал Василия Михайловича. Он после войны много лет работал на швейной фабрике, где в плановом отделе работала моя жена. Знал я и его старшего сына, который работал зам. директора радиозавода и погиб, не дожив ещё до 50 лет, — перебегая дорогу, попал под машину.
28 марта 2001 года был на похоронах в Вюрцбурге. Хоронили нашего земляка — кировоградца Любарского Леонида Яковлевича. Вюрцбург — это уже в Баварии, за 120 км от Франкфурта. Он много лет проработал шофёром в тресте, где я работал. Ему было 75 лет. В молодости он был угнан в Германию. Светловолосый еврей, поэтому остался жить. Но после того, что он пережил в Германии, родная советская власть за «сотрудничество с немцами» отправила его в качестве наказания в шахты, где он работал 2 года по пояс в воде. Честное слово, не знаю, что уже брать в кавычки. Пишу это и думаю, что наша реальная жизнь смотрится иногда нереально. И её, наверное, точнее отражали Пикассо и Дали.
Леонид Яковлевич был хорошим, добрым человеком. Сколько я его помню, при встрече всегда улыбался. А сын его сказал, что немцы продлили ему жизнь сейчас на столько, сколько он здесь сейчас жил. На 6 лет. Рак простаты. Земля ему пухом.
Знаю ещё одну женщину — Полину Глезер (по мужу), которая сейчас живет в Берлине. 12-летней девочкой она во время массовых расстрелов в Кировограде где-то спряталась. А потом один полицай посоветовал ей сменить фамилию на украинскую и отвёл её на пункт отправления в Германию. Таким образом она избежала смерти. Попала она к бауэру- крестьянину, значит, в работницы. Относились хозяева к ней неплохо. Когда наши войска заняли эту дорф-деревню, «доблестные пьяные» солдаты начали, как и немцы у нас, расстреливать животных — потехи ради. Хозяин с хозяйкой хотели их защитить, за что поплатились жизнью. Полина запрятала их сына и сказала, что больше никого в доме нет. Потом она уехала домой. Стала музыкальным работником и много лет трудилась в детских садах. В конце 80-х она разыскала по старому адресу спасённого ею сына бывших хозяев — уже человека в годах. Стала с ним переписываться. А когда она приехала в Германию на ПМЖ — постоянное место жительства, — они встретились. О каждой такой судьбе можно писать романы. Но для этого нужен Толстой, а не я.
На минуту отвлекусь. Знал я отца Полининого мужа. Свёкра. Я работал в 1956-57 году в ремстройтресте мастером, а потом прорабом. Прорабом был и Глезер Абрам Исаакович. В моих глазах (мне было 19 лет) он был глубоким стариком. А было ему лет 50. Говорил он с сильным местечковым еврейским акцентом, а лексикону его мог позавидовать любой одесский портовый грузчик или извозчик. Я и сейчас восхищаюсь тем, как на требование управляющего трестом В.Г.Перстка улучшить работу его участка, а не то они не получат переходящее красное знамя, А.И.Глезер отвечал: «А на ё…ной матери мне нужно ваше красное знамя». Это хотя и было уже при Хрущёве, но за такие слова можно было схлопотать срок…
Мой рассказ будет неполным, если я не расскажу, когда и как освобождали Кировоград и как мы жили до конца войны.
Немецкая пропаганда врала о том, что Москва давно ими взята, и многие верили этому, так как практически другой информации не было. Но так или иначе, правда всё равно доходила до людей. Так, однажды немцы притихли и приспустили свои знамёна там, где они были вывешены. Вот тогда мы услышали, как люди шёпотом передавали друг другу слова: «Сталинград, траур». Это у немцев был траур по поводу разгрома под Сталинградом. А летом 1942-го через Кировоград несколько дней шли обозы и масса людей, сопровождаемых полицаями. Тогда впервые прозвучало для меня слово «беженцы». Люди тогда говорили, что это беженцы из-под Курска и Белгорода. Я нигде не встречал в литературе об этих беженцах, но мне кажется, что немцы, готовя наступление под Курском и Белгородом, эвакуировали оттуда людей. Какой в этом для них был смысл, я не знаю…
Участились полёты наших самолётов даже днём. Помню, как летом 1943 года на большой высоте пролетел наш бомбардировщик в сторону юго-востока, но то ли у немцев было уже туго с истребителями, то ли ещё что-то, но тот самолёт благополучно скрылся за горизонтом, сопровождаемый крохотными облачками, образующимися от разрывов зенитных снарядов. А ночью вообще почти ежедневно (еженощно) светили прожектора и хлопали зенитки. Помню, один немецкий офицер, одетый в эсэсовскую форму, стрелял из своего пистолета по самолёту, пойманному прожекторами в свои перекрестья. Стоявшие рядом люди смеялись. Немец тоже смеялся. Он или просто был дурак, или куражился. Я ни разу не видел, чтобы сбили наш самолёт.
Было ещё много косвенных признаков, что у немцев дела на фронте идут не блестяще. Так, они перестали кормить своих союзников — румынских солдат, и те ходили по домам за подаянием. А то могли и шутки ради убить румына, якобы за нарушение комендантского часа. У многих людей румынские солдаты ассоциировались не с нашими врагами и союзниками немцев, а их же жертвами. А зимой 1943-44 года они вообще были деморализованы, холодные и голодные, они сами говорили, что не хотят воевать.
В конце декабря немцы начали готовиться к отступлению. Хочу объяснить, что место, где мы жили, было очень важным в транспортном отношении. Здесь Т-образный перекрёсток двух улиц: Пушкина и Островского. На запад была только одна дорога по улице Пушкина, но войска шли и по ул. Островского, потому что на ней был один из мостов через Ингул. И вот здесь, несмотря на хвалёный немецкий порядок, постоянно возникали пробки из машин, танков, обозов, пушек и всего остального военного имущества. Мосты к тому времени были заминированы. Несколько легковых машин пытались проехать по льду реки, но 3 из них провалились, и потом ещё 2 года их остовы торчали из воды. А одна немецкая танкетка (бронемашина на гусеницах) решила проскочить через дворы огородами и угодила, на радость и смех наших людей, в яму, которую сами немцы выкопали и использовали, как туалет. Получился противотанковый сортир. Немцы успели её вытащить только за день до прихода наших войск.
За несколько дней до прихода наших немцы начали жечь город. На центральной, самой красивой улице подожгли все многоэтажные дома. С нашей улицы хорошо видно было, как они горят. Жуткое зрелище продолжалось днём и ночью. А возле нас подожгли просорушку ещё дореволюционной постройки. После освобождения приспособили там рыбную коптильню, и постоянный дым, смешанный с запахом рыбы, доставал нас и в 22-й школе, где я учился уже в 1947г. В пятидесятых годах там построили хлебозавод — полуавтомат, а позже его приспособили под кондитерский цех, где многие годы выпускались самые вкусные торты в городе. Когда горела просорушка, люди, живущие в примыкающем к ней доме, пытались не дать пламени перекинуться на их жильё. Их тёмные силуэты подсвечивались пламенем пожара, и это было какое-то магически завораживающее, красивое и жуткое зрелище. Люди передавали друг другу вёдра с водой, лили на огонь, вода мгновенно испарялась, и облако пара окутывало людей, и это казалось чем-то нереальным. Им удалось спасти свои квартиры.
Все знали, что Красная Армия недалеко. Я слышал, как наша соседка, тётя Галя Ковтун, сказала моей маме, что наши уже в Знаменке. Это было 5 января. А ночью мне приснился сон. Я, как Гулливер, лежу на кровати, а подо мной заснеженное поле, по которому бегут крохотные наши солдаты. Их очень много, все они в серых шинелях и с винтовками со штыками. Я смотрю на них и боюсь упасть с кровати на их штыки. Этот сон, как и некоторые другие сны, снился без изменений мне много раз, последний — несколько лет назад. Мне было 62, а во сне я опять себя вижу, как бы со стороны, шестилетним мальчиком, боящимся упасть на штыки солдат… Последние дни перед уходом немцев мы ночевали дома, а днём уходили куда-нибудь, так как нас предупредили, что сейчас полицаи рыщут по домам и подбирают оставшихся в живых. Нам потом соседи говорили, что за нами два раза днём приходили.
За 3 или 4 дня до своего ухода немцы открыли склады, которые находились напротив церкви, где сейчас находится плавательный бассейн. Мать оттуда приволокла на себе мешок пшеницы и мешок жёлтого сахара-сырца, противного на вкус, но сахара. А сестра наносила стеклянных банок, тоже с этих складов. А перед этим мама притащила тушу телёнка, погибшего при бомбёжке. Надо было видеть эту картину: мать моя маленького росточка, наверное, 150 см, и на ней мешок с пшеницей. Ну точно муравей, тащащий груз больше него размером. Так мы были с продуктами. Готовила мама ночью, а утром мы уходили из дому. И вот наступило 6 января 1944 года. Я мотался на улице возле соседского дома, а мама была в этом доме у соседки тёти Дуси с немецкой фамилией Шрок. У неё был муж немец, и его перед войной НКВД расстреляло как немецкого шпиона. Перед воротами остановился немецкий танк. Из него вылез громадного роста танкист-эсэсовец и пошёл в дом к тёте Шуре. Я из любопытства пошёл за ним. Немец зашёл в квартиру и начал прощаться с тётей Шурой. Он, оказывается, в 1942 году квартировал у неё, а так как она говорила на немецком, у неё с немцами были хорошие отношения. Мама, думая, что немец не понимает по-украински, сказала: «Щоб ти туди не доїхав i обратно не повернувся, зараза».
Немец не понимал по-украински, но, видимо, догадавшись по «доброжелательному» тону матери, засверкал глазами и с вопросом: «Вас ист дас зараза?» стал расстёгивать пистолетную кобуру. Тётя Дуся стала объяснять немцу, что мать ничего плохого не сказала, что по-украински «зараз» — значит, сейчас. Немец с трудом успокоился, вышел, хлопнув дверью, а тётя Дуся стала ругать мать. Не хочу здесь приводить её слова, но они были хотя и грубыми и обидными, но справедливыми. В январе день короткий, и, когда стемнело, пришла сестра, и мама решила идти домой. Мы хотели пройти через улицу, там была пробка, гул двигателей, крики на гортанном немецком языке. Вдруг над нашими головами раздался свист чего-то летящего. Мама рванула нас обратно во двор, и этот рывок, видимо, в очередной раз, спас нам жизнь. Раздался взрыв, а за ним вопли, по-видимому раненых немцев. Ворота, за которыми мы были в ту секунду, были старинными, сделаны из толстого железа и украшены массивной ковкой. А взорвалась, по всей вероятности, противопехотная мина, я позже осмотрел ворота, они были все во вмятинах и царапинах от осколков. Мы побежали через двор, и увидели, что на улице Чапаева горит большой дом. Он после войны был восстановлен для работников «Сахсвеклотреста», где работала мама. Он и сейчас стоит — второй от ул. К. Маркса.
Мы пролезли сквозь дырку в заборе в свой двор и пошли домой. Нас в коридоре увидела соседка и позвала к себе. Окна их квартиры были заставлены подушками. Они полагали, что это их может защитить от осколков или шальных пуль. Но мама забрала нас в нашу комнату, придвинула массивный стол, сделанный отцом (этот стол простоял у мамы до 1993 года), и посадила нас под стол, тоже таким образом надеясь спасти от пуль и осколков. Она нас покормила и уложила спать, там же, под столом, а сама растопила плиту и стала готовить есть на завтра. Ведь сегодня была НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ.
Мама была неверующей, но, чтобы не вызывать подозрений, всегда отмечала православные праздники. И, когда ей было страшно, она просила Бога спасти её и детей. Я через много лет спрашивал маму, какому Богу она молилась, на что мне она отвечала, что Бог один для всех.
В кинофильме «Два бойца» в финале звучит замечательная песня защитников Ленинграда, которую поёт Марк Бернес: «…Весь день и ночь, в огонь и дым гремела канонада…» Вот под такую канонаду я и проспал Рождественскую ночь. Утром мама дала нам под стол праздничный завтрак: варёную пшеницу с сахаром — кутью и пирожки с тыквой — плачинды, которые она ночью приготовила. Вдруг без стука распахивается дверь, и соседка, Галина Ковтун, закричала восторженно: «Маня, наши пришли!» Мы все побежали на улицу, и первое, что я увидел возле наших ворот, — это женщины, повисшие на первом попавшемся солдате. Это был совсем мальчик…
Он устало улыбался, а они целовали его и плакали, приговаривая что-то вроде: «Родные вы наши. Пришли наконец». Он вырвался от них и пошёл дальше. А они поймали следующего. Я много раз видел и в документальных, и в художественных фильмах сцену встреч солдат-освободителей. Там свежие радостные лица солдат и приветливые женщины, встречающие их чинно или застенчиво, вручающие букеты цветов. Не знаю, может, где-то так и было. Но я помню другую картину.
По нашей улице шли очень уставшие солдаты (говорили, что в ту ночь они прошли более 30 километров), в шинелях, сапогах, ботинках с обмотками, редко — в полушубках и маскхалатах, с винтовками, автоматами ППШ, протащили на противоположной стороне пулемёт времён Гражданской войны «Максим». Прогрохотали три танка Т-34. И вся эта масса уставших солдат шла на ЗАПАД!!! Красная Армия шла на ЗАПАД!!!
А между ними бегали, надеясь увидеть родное лицо мужа, сына, брата, полураздетые, нечувствующие холода, немного обезумевшие от радости молодые и не совсем женщины. Сновали и мы, дети, выглядывая своих отцов. Кто-то вынес солдатам еду. Побежала в дом, вынесла и раздавала солдатам плачинды сестра. Пожилой солдат, а может, мне показалось, что пожилой, он был с усами, обнял Валю, поцеловал: «Спасибо, дочка», — и пошёл дальше, на ходу откусывая пирожок с тыквой — плачинду. Кто-то из женщин позвал солдат в дом поесть горячего, на что ей один солдат вполне серьёзно сказал: «Не могу, мать, останавливаться. Хочу в Берлин первым прийти, боюсь опоздать».
В ту минуту мне подумалось, что до Берлина оставалось немного, вот так все они и войдут в Берлин. А от Кировограда до Берлина было ещё 1637 километров и 16 месяцев долгих кровавых дорог войны. Ведь сегодня было православное Рождество Христово — 7 января 1944 года. С того дня для нашей семьи — мамы, сестры и меня, в общем неверующих людей — этот день, освободивший нас от постоянной угрозы быть убитыми, стал главным праздником в нашей жизни.
Итак, день освобождения Кировограда от немецко-фашистских захватчиков пришёлся на 7 января 1944 года. Но официально его отмечают ежегодно 8 января. Почему? Я слышал много объяснений, но ни одно из них не лезет ни в тын, ни в ворота. Единственное объяснение этому, на мой взгляд, — это то, что лично Сталин, и никто другой, дал указание считать днём освобождения 8 января, чтобы эта дата не совпала с Рождеством. Вот если бы с 1 мая или 7 ноября, тогда было бы другое дело.
…Кое-где слышались одиночные выстрелы и треск автоматов.
Мама позвала нас в дом доедать наш завтрак, и мы увидели, что в соседнем дворе под деревянным крыльцом прячутся немцы. В этот момент к нам во двор зашли два красноармейца и спросили нас, не видели ли мы немцев? Мама одними глазами показала в сторону крыльца, где они прячутся, и солдаты деловито и спокойно их оттуда вывели с поднятыми руками. Один из немцев был в кальсонах. Видно, не успел надеть штаны. Кто-то из соседей засмеялся, но смех был какой-то неестественный, нервный. Наверное, это смеялся не вышедший ещё страх. После того как мы поели, я пулей выскочил во двор, так что мама даже не успела меня остановить. Я подобрал десяток винтовочных патронов и пошёл на верхнюю улицу Чапаева. Там стояли сани-розвальни, запряженные парой красавцев коней с седыми от инея мордами. В санях сидели на сене два бойца в белых полушубках и стоял пулемёт «Максим». Я протянул руку с патронами и сказал: «Возьмите, дядя». Один из них взял патроны, поблагодарил. Я увидел невдалеке толпу ребят и побежал к ним, но, оглянувшись назад, увидел, как солдат выбросил мои патроны в сугроб. Мне стало страшно обидно, я тогда ещё не видел разницы между патронами к немецкой и русской винтовкам, а отдал им немецкие.
Я подошёл к небольшой толпе, где стояла и моя сестра с подружкой, возле дома на углу улиц Чапаева и К.Маркса (этот дом после войны был Домом колхозника, а в семидесятых годах я помог его реконструировать и в нём разместился аэроклуб).
На тротуаре лежал, опираясь только головой о стену, раненный в ногу совсем молоденький немец. Его окружила детвора и пару женщин. Странные чувства были у меня: я знал, что это враг, но мне было его жалко. Он лежал с полузакрытыми глазами и стонал. Потом он попросил пить, и одна из женщин, живущих рядом, принесла ему в крынке молоко. Он стал его с трудом пить. В этот момент со стороны ул. К.Маркса подошли два красноармейца — один высокий, а другой совсем маленького роста, с винтовками за плечами, так что у малого она чуть ли не касалась земли.
Старший, увидев, что немец пьёт молоко, выбил ногой крынку из его рук, она не разбилась, а покатилась по тротуару, а он зло сказал женщинам:
— А вы, суки, его ещё и молоком поите. Б…ди, мать вашу…
Тогда меньший сказал:
— Давай его прикончим.
— Та он и сам издохнет, пошли.
И они пошли дальше. Но не прошли и десяти шагов, как меньший вернулся, на ходу снимая винтовку, поворачивая её штыком вниз. Немец смотрел на него полными ужаса глазами. Солдат остановился и ударил, несмотря на свой маленький рост, с такой силой, что штык, проткнув грудь, со скрежетом ударился о тротуарные плиты. Раненый немец только успел вскрикнуть на всех языках одинаково звучащее слово «Мама!» И затих. Солдат с трудом (несколько раз дёргал) вытащил штык, наступив одной ногой убитому немцу на грудь, вытер его о шинель немца и побежал, догоняя напарника.
Я стоял оцепеневший от ужаса, и лишь когда чуть-чуть отошёл от этого, побежал домой и больше в тот день из дому не выходил. Ведь мне ещё не было семи лет, и всего увиденного за этот день было достаточно.
Я уже тогда понимал, что тот солдат совершил преступление, но я не знаю (опять не знаю), как поступил бы я, если бы у меня погибла вся семья. Нет у меня ответа, хотя я хотел бы о себе думать лучше — не убивал бы я раненых.
Работал со мной каменщик по фамилии Малашевич — русский грамотный человек, прошедший войну, и рассказывал без злобы, без жалости, просто констатируя факт, что был у него во время войны дружок- еврей. У него погибла (немцы расстреляли) вся семья: родители, братья, сёстры, жена, ребёнок и вся родня. И он дал себе клятву отомстить: убить 100 (сто) человек гражданских немцев. И убивал. Старика со старухой, встретившихся в лесу, молодых девушек, отдавшихся им за кусок хлеба, и т.д. И пока не убил 100 человек, не успокоился.
Убийцу искали, но не могли найти — друзья не выдавали, а он у своих жертв ничего не брал. Да и искали, наверное, плохо. Подумаешь, убили немцев. У нас, дескать, больше убили. Я думаю, что этот человек был психически болен, своеобразный Чикатило, нисколько не оправдываю его, но и не могу сказать, что он заслуживал казни. Это война превращает людей в зверей, переворачивает их психику, калечит разум и тело.
Люди звереют от войны, независимо от национальности, вероисповедания. Главное — НЕ ДОПУСТИТЬ войны.
…За городом гремели бои. Во второй половине дня мать, услышав панические разговоры, что наши войска отходят, решила идти на восток, навстречу нашим войскам. Она нам оставила кое-какую еду и попросила соседей, чтобы они спрятали нас в случае возвращения немцев. Поцеловала нас и ушла. Шла она до полной темноты, а в январе темнеет рано. Пройдя километров пять за город, она натолкнулась на наших солдат. Как всегда в таких случаях: «Стой, кто идёт?» Мама рассказала им цель своего перехода, а они ей говорят:
— Дура ты, баба. Да ты идёшь прямо фрицам в лапы. Вон там, перед бугром, за балочкой немецкие окопы. Хочешь, иди. Только ты до них не дойдёшь. Убьют они тебя. Чё, думаешь, они ночью будут разбираться?
Мать рванула назад и уже поздно ночью вернулась домой, уже навсегда, чтобы до конца своих дней быть вместе с нами.
Так закончился для нас этот день, День Рождества Христова, день, принёсший нам радость освобождения, день 7 января 1944 года. Но впереди нас ожидали ещё долгие годы голода, холода, послевоенной разрухи.
Вот лишь некоторые зарисовки из нашей жизни после освобождения Кировограда.
Сразу после освобождения город представлял собой мрачную картину. Много разрушенных домов и предприятий. Кое-где ещё дымились остатки того, что было жильём, а в дополнение — постоянные бомбёжки и обстрел города из тяжёлых орудий. Теперь немцы бомбили и обстреливали город без разбора целей — просто бомбили, и ежедневно ещё и ещё появлялись разрушенные дома. Во время ночных бомбёжек я спал. Когда они начались, мы с мамой пошли в так называемое бомбоубежище — обыкновенный подвал со сводчатым кирпичным перекрытием над головой. В подвале было много людей, горела керосиновая лампа, было сыро и душно, плакали маленькие дети, а во время самой бомбёжки находились люди, которые свои страхи обозначали вслух, вроде: «Ну эта бомба сейчас точно в нас попадёт», различные вскрики, охи и ахи делали своё дело: становилось невыносимо жутко. От прямого попадания бомбы подвал не спасал, и поэтому мама сказала: «Если нам суждено выжить, то выживем и дома, а суждено погибнуть, погибнем в самом крепком бомбоубежище». И мы оставались дома. Но была одна бомбёжка, которая вынудила нас на пару недель уйти в деревню Коноплянку, что в 15 километрах от Кировограда.
Немцы бросали какие-то бомбы, которые издавали ужасный вой. Его нельзя ни с чем сравнить. Я лежал под боком у мамы. И меня бил озноб. Я думаю, что бомбёжка была 20-30 минут, но для меня она продолжалась целую вечность. Люди говорили, что немцы бросают с большой высоты простреленные пустые бочки, вот они и воют. Я позже интересовался у вояк, так ли это, и мне сказали, что для создания паники у немцев были специальные бомбы-сирены, но были случаи, когда бросали и бочки. В общем, мы ушли в деревню. В ней ничего особенного не произошло, только один раз, ночью, нас позвали во двор и, показав рукой в сторону фронта, сказали: «Бьют “Катюши”», значит, будет наступление». У горизонта летали огненные чёрточки, звука не было слышно, но мы уже столько были наслышаны о «Катюшах», что с замиранием сердца и надеждой смотрели на эти сполохи. И действительно, когда через день нам сказали, что немцы отброшены дальше и наши войска опять наступают, мы вернулись домой…
Стояли морозы, запряженные в сани немцы из реки возили воду в бочках. Я не помню, вызывали они тогда во мне жалость или нет. Вряд ли вызывали, но меня поражал их вид. Что может сделать с человеком насилие других людей! Я сейчас задумался над тем, правильно ли называть ТЕХ немцев людьми? Тогда они для нас были врагами. И если сейчас, вспоминая их вид, жалких, оборванных, мёрзнущих, буквально за два дня опустившихся до животного вида, мне всё-таки становится их жалко, то тогда жалости не было. А ведь не все из них были убийцами и насильниками.
Первые дни люди тащили всё, кто что мог. Наша соседка Нила раздевала убитых немцев, снимала с них добротные вещи. Соседи говорили об этом тихонько, и я понимал, что это плохо. Люди меняли жильё, переходили в лучшие квартиры, ранее принадлежавшие или расстрелянным евреям, или людям, сотрудничавшим с немцами и бежавшим вместе с ними. Мама заняла две больших комнаты в доме напротив. Я так и не знаю, кому они принадлежали, раньше не интересовался, а сейчас спросить не у кого. Однажды мы с сестрой были у её подружки на ул. Чапаева. (Под их крыльцом прятались немцы.) Вдруг слышим страшный грохот, подумали, что танк через двор едет. Выбежали на крыльцо и видим, что наша мама толкает впереди себя громадный сундук, который она вытащила из разрушенного дома. Сундук был красивый, разрисованный цветами.
Соседка принесла штук 20 кусков ярко-оранжевого мыла, которое она вытащила из немецкой танкетки. Мыло было пористым и не мылилось. Тогда один солдат объяснил ей, что это толовые шашки — взрывчатка, и поджег один кусок «мыла». Оно медленно горело. Все рядом испугались, а он сказал, что эти шашки боятся удара, а так ими можно топить печки, что кое-кто так и делал. Немецкого оружия и боеприпасов всяких везде валялось навалом. Мальчишки постарше с ним играли: стреляли, взрывали и т.д. Кто остался без глаз, кто без рук, а кто и погиб…
[…]
Улица Пушкина заканчивается на пересечении с ул. К.Маркса. Дальше пролегает улица, которая раньше носила, а может быть, и сейчас носит название Большая Пермская. При советской власти — ул. Яна Томпа. По диагонали от церкви находится облсуд, а там, где сейчас бассейн, были склады и базар. Этот перекрёсток являлся узловым для движения воинского транспорта.
На перекрёстке стояли девушки-регулировщицы, вооружённые короткими карабинами, в военной форме, в юбках, а из-под шапок, надетых набекрень, выглядывали женские причёски. Они двумя палочками с красными фанерными кружочками на конце или красными флажками лихо регулировали движение. Это было очень красивое зрелище, заменявшее нам и кино, и театр. Мы, мальчишки, и не только мы, часами простаивали, глядя, как движется в разные стороны военная техника, пока холод или голод не прогонял нас домой.
В сторону фронта шли машины с людьми, грузами, боеприпасами. Появилось много новых, дотоле не виданных нами машин — «Студебеккеры», «Форды», «Шевроле», «Доджи». Шли танки, самоходные орудия, тягачи тащили пушки, машины — полевые кухни. Иногда, красуясь перед народом, гарцуя на прекрасных лошадях, привстав на стременах, шла кавалерия. Шла, к нашей великой радости, на ЗАПАД Красная Армия. Я так часто повторяю эту фразу, потому что и сейчас у меня при её произношении начинает чаще и радостнее биться сердце, что-то тёплое подступает к груди, опять и опять вспоминается то время с главными призывами-лозунгами, звучащими, как заклинание: «Всё для фронта, всё для победы! Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами! Смерть немецким оккупантам! Вперёд, на запад!»
С фронта шли пустые, уже потрёпанные машины, везли раненых, иногда под конвоем везли или вели пленных немцев. Это были, как я уже писал, другие немцы: они уныло тащились, глядя в землю, и нам казалось, что как будто чувство вины перед нами опустило их головы. Но, вернее всего, это был страх за своё будущее и одно желание: остаться в живых.
В этом театре проходили разные сцены — от комедийных до драматических, а если можно так выразится, то это был спектакль сразу во всех жанрах.
Расскажу одну сцену, «сыгранную» в этом спектакле.
Движение регулировала совсем маленького роста девушка, и поэтому было ещё интереснее смотреть, как эта девчушка управляется с таким обилием техники, а она, видя, какое она производит на всех впечатление, буквально священнодействовала в своеобразном танце. Она крутилась на одной ножке, обутой в сапожок, пристукивала при этом каблучками, флажки взлетали вверх, опускались, указывая налево, направо, вперёд. Её хорошенькое, раскрасневшееся от мороза и движения курносое личико то улыбалось в ответ на приветствия шоферов, то становилось серьёзным, если кто-то нечётко выполнял её команды, а иногда она могла дополнить свои указания и крепким словцом. Но вдруг «Студебеккер», едущий сверху, по непонятной для нас причине, не сворачивая в сторону, на небольшой скорости едет прямо на регулировщицу. Она продолжает махать своими флажками, но не сходит с места. Толпа замерла… Машина сбивает девушку с ног и наезжает на неё. Крик ужаса раздался из толпы. Но, как только машина отъехала метров пять, проехав над регулировщицей, девчонка быстро, как кошка, встала на одно колено, сняла с плеча карабин и открыла огонь по колёсам грузовика. Он проехал метров 15-20 и остановился. Cкаты были прострелены.
На стрельбу вмиг из здания облсуда выскочили другие регулировщицы, вытащили из машины водителя. Он был настолько пьян, что не мог стоять на ногах, и упал на мостовую. Тогда девчата стали его избивать ногами, да так, как и в американском боевике не увидишь. И если бы подоспевшие солдаты и офицеры не отняли горе-водилу у девчат, быть бы ему на том свете раньше, чем он протрезвел бы. Это была кульминационная сцена из спектакля под названием «На перекрёстке». Нам хватило её обсуждения на несколько дней.
Но не только драмы разыгрывались на этом месте. Были и трагедии.
Как-то мы увидели, что на базарной площади, что через дорогу от церкви, воздвигают виселицу. Было объявлено, что завтра здесь будут казнить бывшего бургомистра Кировограда. На казнь собралось посмотреть много народу. Я хорошо помню эту сцену, она очень неприятна, поэтому не хочу её описывать, тем более что много раз нечто подобное показывали и показывают сейчас в документальных фильмах… А потом, уже летом, прямо у моста, повесили ещё трёх бывших полицаев. Вот что хорошо помню, так это то, что они ни у кого не вызывали жалости.
В другой раз виселицу соорудили метров на семьдесят ниже, прямо у моста. Виселица была для троих, но на одном столбе. Кого тогда казнили, я не знаю, помню только, что приговор был довольно длинный, а зачитывал его высокий полковник в полевой форме.
В 1967 году, через двадцать три года после описываемых событий, в Кировоград с рабочим, как сейчас пишут, визитом приехал заместитель министра стройматериалов Украины Осыка. Я пригласил его домой. Это был скромный добрый человек, без начальственной стали в голосе даже в своём кабинете. И мне даже не поверилось, что именно он зачитывал этот приговор, а это было именно так, как и выяснилось за столом. А он, по его словам, не был ни прокурором, ни особистом.
Осенью я пошёл в школу. Зимой она не отапливалась, мы ужасно мёрзли, чернила замерзали в чернильницах. Помню, что мне учительница и в первом, и во втором классе оттирала замёрзшие пальцы.
Но вот наступила весна 1945 года. А за ней — 9 Мая. Праздник на все времена.
