C момента, когда мир узнал о трагедии Бабьего Яра, прошло ровно 60 лет. Массовые расстрелы киевлян, начатые фашистами 29 сентября — 3 октября 1941 года, погубили, по разным оценкам, от 200 до 468 тысяч человек. Информацию об этих убийствах впервые опубликовали осенью 1944-го. Тогда в Яре собирались сделать музей — в память о его жертвах. Он не создан до сих пор. О Яре и о выживших в нем старались не вспоминать. Эта “территория беды”, заросшая лесом, превратилась в “парк отдыха”. Спасшаяся из Яра Шеля Полищук всегда боялась в него заходить: “Я знаю, что иду по костям”.
Шеле Полищук иногда казалось: она мчится в поезде, в Желтой стреле, впереди у которой — страшный Яр, а по сторонам — люди с мешками, тележками и малыми детьми на руках, стремящиеся к последнему исходу. Шелина стрела летит наравне с ними — не свернуть, не воротиться.
Стрела желтая — под цвет звезд, что нашивали в концлагере на Шелину робу. И непреклонная — как ожидание смерти при неверии в чудо. Шелина жизнь разделилась на две части — яр и бег. Яр — киевский, Бабий, где, по одним оценкам, за пять дней погибло 200 тысяч человек, по другим — почти полмиллиона. Бег — вечный, нескончаемый, начавшийся от края Яра и не закончившийся в “не менее сложное мирное время”.
Шеля — счастливица, спасшаяся из Бабьего котла. Она — уникум, не только вышла живой из Яра, она выжила в Звенигородском гетто и концлагере, убившем более 2000 человек, гораздо более взрослых и сильных.
Хрупкая Шелечка (в простонародье — Женечка) смогла победить и яр Неморожский, откуда живым никто не возвращался.
Исход
Шеля наизусть помнит объявление, появившееся на киевских столбах осенью 1941-го: “Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться к 8 часам утра на угол Мельниковой и Доктеривской улиц (возле кладбищ)”. Кладбища были еврейскими. И десятилетняя Шеля, и ее мама Мария заподозрили в том плохой знак. Они не поверили, что немцы депортируют их в гетто, Германию или заветную Палестину. Они почувствовали, что никто не станет их выводить на волю ни 40 лет, ни 40 дней. Великий исход превратится в последний путь.
Для Шели-Жени-Женечки прошлое осталось картинками: ревущая толпа украинцев, сопровождающая их в Яр криком “отдайте золото, выньте зубы — на том свете не пригодятся”. Мародеры, бросившиеся грабить ее квартиру, не боясь немецкого приказа. Соседка, наведшая полицаев на Шелин дом и гордо ей об этом сообщившая. Еврейская толчея по дороге к Яру, когда локоть к локтю, спина к спине.
Уходящие поминали воззвание девяти киевских раввинов, пообещавших пастве: после санобработки они “как элитная нация” будут переправлены в безопасные места.
Верующие не знали, что раввины давно арестованы, воззвание сделано под пытками, а не приурочено к посленовогоднему Судному дню, когда для каждого из верных пишется Книга жизни. Для ушедших в Яр она оказалась очень короткой: для явившихся вовремя — двухчасовой. Для опоздавших — пятидневной (глобальные расстрелы завершились 3 октября, “мелкие” продолжались вплоть до освобождения Киева, до 1943 года).
Шеля с мамой, чемоданом и зонтиком, таким глупым в последней суете, медленно продвигалась к Яру. Они оттягивали поход. Шелю долго наряжали, завязывая и перевязывая наивные бантики в тонких светлых волосах: невесть в какого родственника Шеля удалась блондинкой почти арийской наружности.
К месту сбора Полищуки опоздали на два часа. Навстречу им валила нищая толпа с киевского Подола, пешком спешащая к Яру. Навстречу летели возницы, выгрузившие в Бабьем зажиточных пассажиров и в страхе, нежелании видеть смертников стегавшие кнутами людей.
“Тогда мама сказала: там, впереди, что-то неимоверное. Мы ненадолго свернули с пути, зашли к маминым коллегам-врачам, переждали, но не могли уйти назад: за нами ехали веселые немцы на велосипедах, играли на губных гармошках…”
Если б не славянско-арийская внешность, если б не слабое Шелино и хорошее материнское знание немецкого языка, лежать бы им в Яру. Но лица обманчивы — охранники поверили, что Полищуки — “фольксдойче”, обрусевшие немцы. Им даже посоветовали идти домой. “Но Яр тянул магнитом. Почему-то мы снова и снова двигались туда”.
Между жизнью и Яром
За четыре дня, что Шеля двигалась между жизнью и Яром, в нем погибло около 200 тысяч евреев, цыган и “военнопленных всех национальностей”. Город переполнялся ими, бежавшими из разбитых под Киевом частей, приходивших в “тихий город” из оккупированной Польши. Их выдавали свои же. Известный секретарь Ленинского райкома партии Романов получил кличку Иудушка за то, что, проходя по городу, за руку здоровался с приятелями-евреями и коллегами-коммунистами. Это рукопожатие становилось гефсиманским поцелуем, только в роли Христа были неверующие, а в ролях римлян — немцы.
Шеля семь раз убегала от верной гибели. Первый раз, когда, по легенде — фольксдойче, все-таки рискнула и сумела уйти от Яра перед загрузкой в его душегубки (именно ими доставляли от кладбищ женщин и детей. К местам расстрелов самые счастливые доезжали уже неживыми).
Второй — когда ее с мамой, вышедших живыми из Яра, трижды вызывали на допросы к немцу-следователю, трижды — временно отпускали домой.
Желтая стрела Бабьего Яра снова нависла над Шелей, но ее отвернул следователь, «сказал, больше не приходи по повесткам, беги на Восток, обещал трое суток не искать, а там — пеняй на себя. Все наши вещи к тому времени конфисковала “немецкая корона”, секретарша полиции уже расхаживала в мамином платке».
Так начался Шелин бег — от села к селу, в обход городов и немецких постов.
Праведники и циники
Пока Шеля с мамой проводили “пеший тур”, в Киеве продолжались расстрелы. В Бабьем Яру они закончились лишь в 1943-м, когда армия генерала Ватутина освободила город. Киев тогда поделился на тех, кто прятал евреев, и тех, кто сдавал.
Праведников, спасителей оказалось гораздо меньше. Первой среди них была семья священников Глаголевых. Ее глава, отец Александр, венчавший писателя Михаила Булгакова, бывший духовником его семьи, в 1905 крестным ходом и молитвой остановил киевские еврейские погромы. Его сын, отец Алексей, укрывал от Бабьего Яра еврейские семьи. Его жена Татьяна отдала спасенным свой паспорт — чтоб могли выйти из города под надежной, глаголевской, фамилией.
Шеле с ее мамой Марией так не повезло — они убегали без бумаг, обминая немецкие кордоны. За три года они исходили всю Украину. Мария старалась устроиться работать в местных поликлиниках, но 20-летняя практика врача стала ее врагом: практически везде, куда бы ни пришла, она встречала бывших пациентов, которые могли ее выдать. Шарахаясь от старых знакомых, она спутала географию и пошла не на Восток, а на занятый немцами украинский Запад. Там действовали новые, жесткие правила. Беглянки устали прятаться и решили примкнуть к своим, вернуться к своему народу — и будь что будет.
Измаявшаяся женщина с ребенком искали и нашли свое гетто — в Звенигороде, на Марииной родине, где больше века пускала корни ее большая, с ответвлениями, семья. Но никого из близких Полищуки не застали — Мариину маму убили немцы, а отец погиб еще в 1919-м, при деникинцах. В гетто попали, дав взятку. Если б Шелина мама знала, за что снимает последнюю рубашку, прокляла бы себя сама. 14 июля 1942-го здесь начались расстрелы. Шеля помнит, как “людей убивали ночью. До рассвета — 2000 человек”.
Звучит цинично, но Шелю с Марией спас рейхскомиссар Украины Эрих Кох, по инициативе которого страну перекроили смертные яры. Кох поставил тщедушную девочку не в расстрельную колонну нетрудоспособных, а в рабочую, которой дозволено прожить хоть несколько дней. Для этого хватило одного рейхскомиссарового кивка. Шелю этапировали в концлагерь в ближайшее село Неморож. Рядом с ней шли и украинцы. Как они сказали девочке, “вами размочили, а нами — замесят”.
Человек спасающийся
После войны Шеля не раз удивлялась, сколь могуч спасающийся человек: ей, полуживой беглянке, удалось выйти из концлагеря, когда людей повели к местному яру — на расстрел. Вброд, через леденеющую ноябрьскую речку Шеля ушла от погони и полуголой добралась до села, где ее отогрели, не выдали, сберегли. Теперь в Шелиных бумагах черным по белому вырублено невозможное: “находилась в концлагере в с. Неморож, спаслась бегством во время расстрела”.
Шеля хорошо запомнила: никогда и никому нельзя рассказывать, что была в Бабьем Яру. Никогда и ни за что нельзя ходить в Яр в осеннюю годовщину трагедии с 29 сентября по 3 октября — многих там арестовывали.
Шеля старалась не высовываться: сразу после войны — потому что было “дело врачей”, а она — докторская дочка. Потом — потому что ей могли припомнить “опасное прошлое”. Шеля тихо работала в заводском конструкторском бюро. Повзрослевшая и в детстве поседевшая, она хотела дождаться времени, когда в Бабьем Яру откроют музей, который заменит ей родню — чтоб с его стен смотрели дорогие лица. Накануне дней Яра, когда, спустя две трети века после трагедии, власти решились заложить первый камень музея Холокоста, мне позвонили: “Шеля умерла”. Она не успела дожить и увидеть. Желтая стрела Бабьего Яра догнала ее теперь, прошила насквозь.
