Режиссера, писателя и просто замечательного, веселого человека Гария Войченко знают и любят многие кировоградцы. Гарий Александрович — коренной горожанин. Здесь, в Ровенском переулке, для маленького мальчика Гария Войченко началась и закончилась Великая Отечественная война.
«Киев бомбили, нам объявили…»
Двадцать второго июня 1941 года Гарию Войченко было всего пять лет, но этот день он помнит очень хорошо. Не потому, что началась война, тогда, по его словам, он этого даже не понял до конца, а потому, что очень уж необычным был этот день, очень уж не вписывался в обычную череду дней. Да и жизнь его, маленького мальчика, в этот день круто изменилась.
— Мама разбудила меня очень рано, — вспоминает Гарий Александрович. — Отец был уже одет. Он медленно застегнул офицерский ремень, перекинул через плечо портупею, поднял меня над собой и попрощался: «Не грусти, казак!». Потом поцеловал маму и быстро вышел. Мама укутывала моего братика Альберта, которому не было еще и двух месяцев, и ничего не объясняла. Я вышел в коридор, который мы делили с еще несколькими офицерскими семьями, там происходило что-то непонятное. Взрослые носились туда-сюда, натыкаясь друг на друга, никто ни с кем не здоровался, не разговаривал. Помню, очень удивился: я взрослых никогда такими не видел. Вышел во двор, было очень рано, но там уже было полно детей. Малыши играли, как всегда, а ребята постарше стояли кружком и оживленно разговаривали. Подойти к ним я не решался, но встал так, чтобы слышать разговор: говорили о бомбах, о немцах, о том, что наши им покажут… Я, конечно, ничего не понял, побежал к маме за объяснениями, но ей было не до меня, она только отмахивалась. Отца я больше не видел вплоть до 1948 года…
Хорошо помню, как ехали из Киева в эвакуацию, наверное, суток десять в грузовых вагонах. Время от времени поезд бомбили, тогда люди выпрыгивали и бросались врассыпную. После налета паровоз давал гудок, и все собирались назад. Нам, детям, было весело… Приехали в какое-то село Тамбовской области. Мне там понравилось — я впервые был в селе, впервые увидел корову, телят, свиней. Но мама, кажется, была очень недовольна, как, впрочем, и другие офицерские жены. Тогда, в самом начале войны, им казалось, что в тех условиях, которые нам предоставили, жить нельзя… И мы стали собираться в Кировоград, к бабушке, тем более что именно туда мама отправила наш багаж, считая, что эвакуация — это ненадолго.
Первый страх
— До Знаменки добирались поездами, видимо, помогла справка, что мы семья офицера Советской Армии. Эту же справку мама показала офицеру, который стоял на привокзальной площади, и нас тут же с попутной машиной отправили в Кировоград. Высадили нас возле церкви, напротив облсуда, оттуда до Ровенского переулка, где я родился и где жила бабушка, — рукой подать. Мы шли по улице Пушкина, потом по переулочку вышли на Чапаева и там, на углу улицы Артема, я увидел первый разбомбленный дом. Хотелось все рассмотреть, но мама быстро пошла вперед, потянув меня за руку. Через пару минут были уже дома, бабушка Поля вышла во двор, но, увидев нас, не обрадовалась, а наоборот, запричитала: «Зачем же вы приехали? Здесь ведь не сегодня-завтра немцы будут». Немцы пришли через два дня — пятого августа.
Несмотря на войну, часть нашего багажа таки доехала до Кировограда. Правда, очень небольшая и совершенно никчемная для нас в то время часть — отцовский мотоцикл «ИЖ». Остальной багаж каким-то образом оказался в Москве, и в 1947 году мы получили уведомление, что можем его забрать! Что же касается мотоцикла, то от него нам было гораздо больше хлопот, чем пользы. Буквально через пару дней после прихода немцев заработала оккупационная городская администрация, всем было приказано немедленно сдать властям огнестрельное оружие, радиоприемники, автомобили и мотоциклы. Мой крестный, дядя Семен, который жил неподалеку, пообещал разобрать мотоцикл, смазать и закопать детали, но не успел. Как-то в конце августа 1941-го прямо во двор к нам заехал автомобиль «ЗИС-5», за рулем был немецкий солдат, еще двое в кузове. Из кабины вышел полицай. Глянув на мотоцикл, он объяснил маме, что за невыполнение приказа немецкого командования ее ждет очень суровое наказание, вплоть до расстрела. Мама стала плакать и просить пожалеть нас: мол, как же мы могли доставить мотоцикл, если у нас только женщины и дети малые. В общем, мотоцикл забрали, все, к счастью, обошлось без последствий. А рассказываю я так подробно потому, что это был первый раз, когда я действительно испугался и, видимо, понял, что это не игра, что маму могут по-настоящему убить. И еще потому, что позднее, годах в 60-х, я заговорил с мамой об этом, она сказала, что, конечно, все хорошо помнит, и того первого, полицая тоже. Более того, иногда встречает его, он, мол, живет в Кировограде и работает таксистом…
«Наши» и «не наши»
Как объяснил Гарий Войченко, Ровенский переулок тогда был самой окраиной, он выходил на улицу Полевую (сейчас Габдрахманова), которой заканчивался город на юго-западе. Здесь, на Полевой, в здании бывшей богодельни, немцы сразу же устроили тюрьму — и место, и планировка двора, обнесенного высоким каменным забором, были как нельзя более подходящими (сейчас здесь находится кожвендиспансер). А дальше, в степи, останавливались передвижные военные части, здесь же ремонтировали технику. И тут же рядом играли мальчишки, знакомились с немецкими, румынскими, итальянскими солдатами, дразнили полицаев — в общем, жили обычной мальчишеской жизнью.
— Вообще полицаи были разные, — рассказывает Гарий Войченко. — В нашем переулке жили трое. Один — Жорка — молодой парень. Перед приходом немцев ему только-только исполнилось восемнадцать, в Советскую Армию он просто по возрасту не попал, а немцы его мобилизовали, думаю, у него просто не было выбора. Второй — Михаил — заведовал складом оружия в тюрьме. В октябре 1943-го и его, и его жену арестовали, ходили слухи, что он воровал оружие и передавал партизанам. Третьего все называли «Кобыльчихин муж», он работал тут же, в тюрьме. Каждый вечер возвращался пьяный, ловил кого-то из соседей по переулку и громко хвастался: «Сегодня тридцать человек расстрелял! Вот этими вот руками». А после ареста Михаила еще пару недель всем рассказывал: «Лично Мишку расстреливал, и рука не дрогнула!» Когда немцы отступали, он ушел вместе с ними, оставив дома жену и двоих детей…
Больше всего солдат было в августе-сентябре 1943-го. Много румынских, венгерских военных подразделений, «онемеченных» донских казаков и украинских военных, которые присоединились к фашистам. Мы их почему-то называли «петлюровцами». Все они проходили по улице Андреевской и останавливались на пару дней в поле за городом прежде, чем двинуться дальше, на запад. Конечно, нам запрещали ходить к солдатам. Но мы все равно ходили, шатались среди них, все рассматривали. Самыми гостеприимными были «дончаки». Они всегда шутили с нами, угощали чем-то, даже сажали в седла и катали на конях. Одеты они были в свою традиционную форму — черные шаровары с широкими красными лампасами, гимнастерки цвета хаки, фуражки с лаковым козырьком и обязательно сабля на боку. А вот «петлюровцы» почему-то нас, пацанов, очень не любили, к себе в расположение вообще не пускали, даже близко подходить было опасно — можно было получить кнутом по спине. На головах у них были папахи, с которых свисали желто-голубые треугольники, а вместо кокарды был трезубец. Тогда я, конечно, и не подозревал, что это символы Украины, зато мы все четко усвоили: видишь солдата с трезубцем — беги. Что касается немцев, то мы их изначально ненавидели и боялись, старались даже близко не подходить. Хотя, конечно, совсем избежать контактов было невозможно.
У меня, наверное, единственного в округе, был настоящий футбольный мяч, я им очень гордился. В футбол мы играли в поле, за городом. Как-то, когда мы играли, подошли трое немцев, постояли, посмотрели на нас. Потом один из них достал целую пригоршню леденцов, угостил всех и показал жестом, что хочет взять мяч. Что было делать? Сдерживая слезы, я отдал. Эти трое позвали товарищей, разметили футбольное поле, поставили ворота и стали играть, мы с мальчишками наблюдали. Играли около часа, потом тот же немец вернул мне мяч и снова щедро угостил нас конфетами. И так повторялось каждый вечер: немец приходил к нам во двор, брал мяч, угощал меня конфетами и шел играть. До сих пор не пойму: они стояли возле нас около месяца, могли бы забрать мяч и все, но нет, каждый вечер аккуратно приносили его назад, чтобы назавтра снова взять…
Настоящее Рождество
— Ближе к зиме стало окончательно ясно, что советские войска побеждают, и оккупация скоро закончится. Немцы просто озверели! В тюрьме ежедневно расстреливали помногу людей, вокруг копали огромные ямы (метров шесть-семь в длину, три-четыре в ширину и глубиной, наверное, метра четыре), расстрелянных складывали туда слоями, пересыпая известью. Пьяные солдаты стали ходить просто по домам, насиловали женщин, забирали все ценное, что им попадалось на глаза. Конечно, так себя вели далеко не все, но было страшно. На Рождество мама с бабушкой Полей наварили картошки в мундирах, кути, узвара, напекли коржей, приготовили форшмак (так мы называли паштет из тюлюки). Мы только сели ужинать, как вдруг в дом забежал немецкий солдат — совсем молодой парень, лет девятнадцати, глаза перепуганные, в руках винтовка. Мы испугались страшно, сидим, молчим. А он стоит, держит винтовку перед собой и тоже молчит. Первой бабушка опомнилась, говорит: «Заходите, садитесь, эсен (ешьте)». Рождество все-таки! Солдат поставил винтовку возле двери, сел и молча стал есть. Поднял глаза на нас, засмущался и, запинаясь, объяснил: «Гитлер капут. Ваш армий плиско. Я сдаца плен, — потом кивнул на винтовку. — Ето пусть тут. Спасипо». Встал, поклонился почему-то и ушел, оставив винтовку. Доесть мы не успели, началась стрельба, мы быстро побежали к соседям в погреб. Взрывы и пальба продолжались всю ночь. Вообще-то город все время бомбили по ночам, но, чтоб так долго, — никогда. Когда к утру стрельба стихла, никто не спешил выходить — страшно. Вдруг слышим стук в дверь: «Есть кто живой? Выходите!» И после паузы: «Выходите! Свои!» Сосед поднялся по лестнице и осторожно приоткрыл дверь. Во дворе, возле подвала, стояли несколько красноармейцев в наших, советских шинелях, с автоматами, на шапках — красные звезды. Люди бросились обнимать их, целовать. Это было настоящее рождественское утро — утро 8 января 1944 года. Еще были слышны выстрелы, взрывы, над городом летали самолеты. Но опасности уже никто не чувствовал. На улицах были наши!
Позже солдаты стали заходить во дворы, расквартировываться. В нашем доме, сбоку, оборудовали мастерскую по ремонту обуви. В бывшей тюрьме разместили подразделение по ремонту техники и что-то вроде клуба, где военные устраивали собрания, и пару раз в неделю крутили кинофильмы. Счастье просто неописуемое! Первым показывали «Приключения бравого солдата Швейка», причем за день было несколько сеансов, и мы, мальчишки, старались ни одного не пропустить…
— Утром девятого мая, часа в четыре, наверное, — только рассвело — стали звонить колокола во всех кировоградских церквях, — рассказывает Гарий Александрович о Дне Победы. — Ни у кого и сомнений не было, по какому поводу — в победе уже давно никто не сомневался, ее ждали со дня на день. Мама быстро оделась и побежала на площадь Кирова, там был митинг. Потом начались гулянья — в Парке Ленина, на площади. В парк тогда вход был платный, мы, мальчишки, пробирались туда «по подзаборным книжкам» — через подкопы под забором. Вечером к маме с бабушкой пришли гости, какие-то военные, посидели за столом, отпраздновали. Вообще победу, конечно, праздновали, и, наверное, очень широко, но мне почему-то гораздо больше запомнилось 8 января 1944-го — тогда все вокруг были просто пьяными от счастья…