Он выглядит великолепно. Говорит бесподобно. Его энергии может позавидовать любой. Он ее излучает и заряжает ею окружающих. Юрия Ивановича Антонова знают очень многие кировоградцы, особенно те, кого судьба, как и его самого, связала с заводом «Красная звезда». Антонов непрерывно проработал там 51 год. После выхода на пенсию создал музей завода и руководил им четырнадцать лет.
Его не просто интересно слушать — необходимо внимать каждому слову. Потому что он — история, эпоха, прошлое, настоящее и будущее. Мы благодарим галерею «Елисаветград» за предоставленную возможность пообщаться с Антоновым в ее стенах, которые тоже пропитаны историей.
— Вы почему кашляете? — спросил Юрий Иванович.
— Сезон такой — все кашляют.
— Я вам посоветую прекрасный рецепт: большая чашка горячего чая, сто граммов водки, малина, мед. Все смешать и выпить на ночь. Утром и следа от болезни не останется.
Потом Юрий Иванович рассказал об истории этого рецепта.
— Зимой 1957-го или 1958 года была эпидемия гриппа. Завод чуть ли не остановился — столько было больных. Я пришел в заводскую поликлинику, меня направили в зубной кабинет, там сидело четыре врача. Наверное, пенсионеров вызвали на работу из-за такого количества больных. Мне терапевт назначила лечение, лекарства какие-то. Я собрался выходить, и тут меня подзывает к себе зубной врач, которой тогда нечего было делать, — никто с зубами не обращался, только с гриппом. И она мне шепчет: — Вы водку пьете? — Как все нормальные люди, — говорю. - Выпиваю иногда. И она мне рассказывает рецепт, который я вам сказал. Только мне она рекомендовала 150 г водки.
Я так и сделал. Утром проснулся настолько мокрый, будто меня в речку окунули. На третий день я снова пошел в поликлинику. Терапевт спросила, принимаю ли я назначенные лекарства, как себя чувствую. Сказал, что принимаю, чувствую себя замечательно, температуры нет. И снова меня подзывает зубной врач. - Как мой рецепт? — спрашивает. - Говорю, что замечательно. Помогла. На что она говорит: — Спасибо. Мне его посоветовали, и я его на вас проверила…
— Давайте я просто буду вас слушать. Рассказывайте о себе.
— Мы так не договаривались. Мне сказали, что будем говорить о заводе.
— А как вы туда попали, на завод? Что было до этого?
— Я родился в марте 1931 года. Место моего рождения Авдеевка Донецкой области, которую сейчас обстреливают сепаратисты. Вообще-то я русский по национальности, но украинцем меня сделал младший лейтенант милиции в Кировограде. Когда я приехал поступать в техникум в 48-м году, заполнил анкету для паспорта. В графе «национальность» написал «русский». Подал в окошко анкету, младший лейтенант почитал и говорит: «Почему ты написал «русский»?» Я говорю, что мои отец и мать, дед, баба, прадеды и прапрадеды из Орловской губернии. Оттуда отца распределили в Донецкую область. А он говорит, что, если я родился в Украине, значит, я украинец. Я осмелился спросить: «А если грузин родился в Украине, он тоже украинец?» Да, говорит. И я согласился с такими доводами. Милиционер зачеркнул «русский» и написал сверху «украинец». С тех пор я украинец.
Жили мы в Авдеевке, Знаменке, Долинской. Отец был агрономом, свекловодом, и его направляли или в совхозы, или на свеклопункты. В 41-м перебрались в Подлесное Александровского района. Там я окончил семь классов в 47-м году. Мне было уже шестнадцать лет…
— Войну помните?
— Конечно, помню этот кошмар. Почти два с половиной года мы были в оккупации. Наше село не сожгли, а оно было большим — 840 дворов. Пара хат сгорели от обстрелов. Помню лето сорок второго. Мы, десяти- одиннадцатилетние пацаны, в центре села, в бурьянах, играли в карты, которые сами сделали. Нас человек пять, в каких-то штанцах, без сорочек, лежим кружком, голова к голове, и играем в эти самодельные карты. В это время на тачанке ехал комендант, обер-лейтенант, с охранниками. Он нас заметил, а мы его нет — так были увлечены игрой. Подошел к нам тихонько и стал хлестать голые спины нагайкой. Вскочили, как ошпаренные, и пустились врассыпную. Помню, что он смеялся нам вслед…
— В той же местности много лесов. Партизаны были?
— Еще бы! Отряд имени Ворошилова, Семен Иванович Долженко — командир. Местный, из Подлесного. Был связан с подпольем Кировограда. Когда едешь из Александровки в сторону Киева, километров шесть надо было проехать по лесу. Сразу же, как только немцы к нам вступили, этот лес спилили на пятьдесят метров в одну сторону от дороги и пятьдесят в другую. Оставили одни пеньки. А на следующий год эти пеньки пустили молодые ветки, и получился густой лес, еще гуще, чем был до этого.
Летом 43-го была облава на партизан. Шли цепью: немец — полицай — немец — полицай. Пулеметно-автоматно-винтовочную стрельбу, взрывы гранат и мин мы хорошо слышали. Это все длилось часа три-четыре. Наверное, кто-то сдал партизан. Они отступали и дошли до этих зарослей. Пошли на прорыв. Долженко тогда был ранен. Нашему отряду удалось прорваться и уйти.
Что такое автомобиль на оккупированной территории? Это большая редкость. А в тот день одна за одной машины ехали из Кировограда порожняком, а обратно груженые. Мы поняли, что немцы вывозили убитых и раненых. Бой был серьезным.
Все не расскажешь о войне, а вот об отношениях немцев к местному населению… Правда, смотря какие немцы. Если они в черном, все знали, что это эсэсовцы, надо прятаться, убегать, потому что это смерть. Были солдаты, которым лишь бы «млеко», «курка», «яйко». Наша хата была из двух половин. В одной, которая побольше, жил какой-то офицер. Помню, он ложился спать, а денщик накрывал кровать какой-то кисеей, чтобы защитить его от мух.
Как-то мы с братом крутились во дворе, вышел немец и протягивает мне сапоги и щетку. Я растерялся, но взял и пролепетал «данке». В это мгновение я получил такой подзатыльник, что летел метра три-четыре. Оказалось, я должен был начистить сапоги, а я подумал, что он мне их дарит…
— Помните, как наши вошли в село?
— Да. В конце декабря 1943 года Подлесное освободили. Наши вошли ночью, артиллерийской канонады не было, немцев в селе было мало. Без особого боя нас освободили. Утром мы проснулись — солнечный день, трескучий мороз, снега по колено. Мы с братом вышли во двор, смотрим, по улице идут три человека. Попадаться на глаза немцам, как я говорил, не хотелось. Они идут с автоматами на груди, в шапках, а на шапках — звезды!
В конце декабря в нашем дворе, из которого хорошо просматривается дорога на Кировоград, установили пушку, ствол направили на дорогу, артиллеристы окопались и стали ждать. Ночью все было спокойно. Мама нижнее белье солдатам постирала. Мыла не было, собирали золу сожженных стеблей подсолнечника и с ней вываривали белье.
Сидят солдатики полураздетые, и вдруг стук в окно — часовой кричит, что по дороге едет машина. Накинули на себя кто что схватил и выбежали к пушке. К бою! Заряжай! И мы с братом возле сарая стоим и смотрим. Первый выстрел — не попали. Машина разворачивается. Второй выстрел — мимо. Третий — в моторную часть машины. В легковом автомобиле было четыре человека, все остались живы, выскочили и побежали. Наш сержант снял с кого-то шапку, надел на винтовку и стал сигналы подавать. Оказалось, что это был знак для пехоты, что стрелять больше не будут, чтобы догоняли немцев. Догнали, обезоружили, взяли в плен.
К вечеру по дороге ехала грузовая машина, крытая брезентом. Подбили с первого выстрела: снаряд пробил лобовое стекло и взорвался в кузове. Наши солдаты быстро выкатили оттуда загоревшуюся бочку с бензином, поэтому уцелело то, что там еще было: одежда, сапоги, свечи. Местные разбирали, кому что под руки попадалось. Помню, что я в пазуху свечек набрал.
Потом наши отступили. Мы стали прятаться. В наш погреб набилось, как сейчас помню, девятнадцать человек, и маленькие дети в том числе. Я зажег свечи, сидим, ждем. Ночь просидели, утром услышали автоматные очереди, потом рев танка, выстрел, который снес угол нашей хаты, сарай разрушил, корову убил. Это мы увидели, когда вышли из погреба. А когда еще там сидели, немец в погреб бросил гранату. Нас спасла еще одна дверь, внизу. Если мы были не полностью контуженые, то полуконтуженые — так нас оглушило. И еще едкий дым… Мы так испугались, что мгновенно вылетели из погреба, понимая, что спасение наверху.
Вышли и увидели этого «дядю» в дурацкой пилотке, натянутой на уши, в левой руке винтовка, в правой — пистолет, за поясом еще одна граната. Спрашивает жестами, есть ли еще кто-то в погребе. Говорим, что нет. Выругался и побежал своих догонять.
Ближе к ночи мы спрятались в погребе у деда по соседству. Картошка, капуста, огурцы были и больше ничего. Соседка говорит нам, чтоб сходили к ней домой — там есть сало и хлеб. Мы с еще одним мальчишкой выбрались из погреба, крадемся, осматриваемся. Возле нашей хаты стоит машина с котлом — полевая кухня. Дрова нашли, топят. Увидели нас, подзывают к себе.
У нас во дворе был колодец метров двенадцать глубиной, из которого ведро доставали веревкой — набирали воду и тянули. Зима, мороз, сруб обледенел, вокруг него скользко, а немцы заставляют нас воду тягать. Деваться некуда. Опасно, можно упасть в колодец, мы придумали вариант: опускаем ведро, один с веревкой отходит на расстояние и тянет, второй смотрит и командует, когда остановиться. Три молочных бидона воды мы этим паразитам наносили. Они нас печеньем «угостили» — упаковка надорванная, и оно там с плесенью было…
Дня три немцы были. Потом наши поднакопили силы и пошли в наступление, освободив нас окончательно. Вот такой была моя война.
— Когда вы в Кировоград приехали?
— В сорок седьмом году, окончив седьмой класс с отличием, я поехал в Кировоград поступать в машиностроительный техникум. Зашел туда, сказали, что примут без экзаменов, но общежития нет, надо снимать квартиру. Потом в техникум механизации зашел — те же условия: снимать жилье, карточная система. Я побоялся трудностей и вернулся домой, пошел работать в колхоз. Я, кстати, с четырнадцати лет был прицепщиком на тракторе.
Через год я поступил в техникум сельхозмашиностроения на кузнечно-прессовое отделение. Пятеро ребят жили на квартире. По вечерам за большим столом с керосиновой лампой, висевшей над ним, мы грызли науку. Потом уже я окончил вечерний институт — первый набор КИСМа.
Мы старались учиться. Мои чертежи в кабинете кузнечно-прессового производства много лет висели как образцы. Тушью на ватмане, правильно и красиво. Расчетно-пояснительную записку писали чертежным шрифтом и только перьевой ручкой. Такие требования были! Когда мне в семидесятых-восьмидесятых годах приносили чертежи на рецензию — шариковая ручка, неаккуратно как курица лапой, технические ошибки… Потом я отказался от этого.
— Вы же служили в армии?
— Да, три с половиной года, в апреле 51-го был призван. Пришлось прервать учебу. Я попал в Воздушно-Десантные войска. Был рядовым, снайпером, командиром отделения, помкомвзвода. Двадцать шесть прыжков.
Когда вернулся на учебу, мой четвертый курс уже два месяца занимался. К тому же за три с половиной года я изрядно подзабыл науку. Директор техникума предложил мне еще раз пойти на третий курс, и я пошел. Были общежитие, стипендия. Окончил техникум с отличием.
— На завод попали по распределению?
— Да, в производственно-диспетчерский отдел. А вообще с «Красной звездой» я был знаком с 1949 года — проходил там практику. С 56 года без перерывов до 2008 года я там проработал. Правда, был маленький перерывчик: я был заместителем главного инженера, в начале девяностых были массовые сокращения, директор предложил мне выйти на пенсию. Небольшой перерыв, и я занялся музеем «Красной звезды».
— Все о заводе знаете?
— Абсолютно все знать невозможно. Но много знаю. Двенадцать с половиной тысяч человек работало на заводе. Это был уникальный завод, который в советское время выпускал 52 процента зерновых сеялок от общесоюзного количества, а кукурузные, свекловичные и овощные — сто процентов. Мы были монополистами, потому что не было других специализированных заводов.
А перед войной работало более четырнадцати тысяч человек. В то время было спецпроизводство: минометные мины, болванки. А заполнение взрывчаткой, боеголовкой, хвостовиком производилось на военных заводах. В 41-м году наш завод был эвакуирован в три точки: Каменку Пензенской области, Курган и Ташкент. В Каменке, на бывшем сахарном заводе, производили мины.
Я работал на заводе с людьми, которые в эвакуации трудились на «Белинсксельмаше», в Каменке. Сам дважды был на том заводе, в музее есть газеты военных лет, фотографии. В каких условиях работали люди! Ковочный молот стоял в землянке, гильотинные ножницы тоже. Токарные станки стояли под открытым небом. Над ними натягивали брезент, и работники в таких условиях точили мины. Люди жили в полуземлянках. В августе завод был эвакуирован, а в первых числах ноября первые партии мин отправились на фронт.
— После войны оборудование вернулось?
— Частично — и оборудование, и кадры. Тех, кто был на ответственных работах, вернули, ведь и «Красную звезду» надо было восстанавливать. В начале 1944 года начали возвращаться отдельные бригады, некоторое оборудование. Вернулись директор Николай Никанорович Шинкаревич, который и до войны был директором, главный инженер, руководство некоторых цехов, ведущие специалисты. Некоторых отзывали с фронта. А самое главное — ФЗУ (фабрично-заводское училище) штамповало рабочий класс.
По официальным данным, во время войны 84 процента всех крытых производственных площадей были или полностью разрушены, или приведены в состояние, при котором работать там было невозможно. Главное разрушение — то, что немцы взорвали. Ну и, когда их выкуривали, не рассчитывали, куда попадет снаряд, стреляли по городу.
Восстанавливали ударными темпами. На восстановление завода ходили, как на субботники, — взрослые горожане, учащиеся, все строительные организации, которые могли работать. Первого мая 1944 года был дан первый послевоенный гудок — завод уже работал.
После 45-го восстанавливать завод посылали воинские строительные организации. Была уйма пленных немцев, для которых построили барак.
Работа была трехсменная, без выходных. Завод выпускал мины. Но параллельно с этим в этом же году были изготовлены 462 сеялки и отправлены разрушенным колхозам и совхозам, которые потерпели не меньше, чем заводы. А в 45-м — больше полутора тысяч сеялок.
С 1969 года в период активной реконструкции, в течение пятнадцати лет, завод практически удвоил свои производственные площади на своей же территории. Старье сносили, новые корпуса строили.
— Расскажите историю о стекле.
— Понятно, что после освобождения Кировограда в корпусах завода не было ни одного стекла. Древесины не было, но были уголки и сварщики. Рамы сделали, а где взять стекло? Марью Григорьевну Бердянскую, начальника заводской лаборатории, вызвал Шинкаревич и сказал, что надо организовать производство стекла. Она говорит, что понятия не имеет, как это делать. Директор говорит: «Ты же инженер-химик, а я — инженер-механик, в химии не разбираюсь. Мне больше некому поручить. Стекло нам никто не даст, так что будем делать сами. Можешь брать в свою бригаду кого хочешь, кроме главного инженера и главного энергетика. Думайте и делайте».
Марья Григорьевна бригаду собрала, а сама поехала перенимать опыт в Подмосковье, на стекольный завод. Поехала, изучала технологию, даже образцы песка привезла с собой. Она объездила почти всю Кировоградскую область, где есть песчаные карьеры. Еле нашли необходимый. А знаете, как определяли? Полстакана воды, сыпали песок, взбалтывали и давали осесть. Если вода грязная — там глина, стекло не получится. Если прозрачная, песок на дне — это оно.
Опытные образцы делали, получалось. На запуск собралось все руководство завода, комиссия, рабочие. Печь раскаленная, песок, все по технологии. Наши специалисты сами сконструировали машину. Течет масса, плывет, раскатывается, стекло продвигается — и трескается на куски. Все онемели. Шинкаревич подошел к Бердянской, обнял за плечи и сказал: «Не расстраивайся, не волнуйся, все равно получится. Продолжайте».
Продолжили, нашли причину — и все получилось. Делали не только стекло. Специально вызвали профессионального стеклодува, которого поселили в гостинице, кормили очень щедро и вкусно, как в ресторане. Он научил наших специалистов выдувать стаканы, колбы, мензурки. Образцы есть в музее.
Стекольный цех работал весь сорок пятый год, частично сорок шестой. Сейчас на его месте — запасное футбольное поле выше стадиона.
— Вы очень много и непрерывно работали. А чем занялись в тот небольшой перерыв между заводом и музеем?
— Вышел на пенсию. В начале девяностых все искали способы выживать. Я никуда не ринулся. Взяли дачу двенадцать соток, построили маленький домик, вырыли колодец. Посадил тридцать два фруктовых дерева. Занимались огородом. Можете не сомневаться, ни единого пучочка, ни единого зубочка, ни единой морковки, капусты, перца мы не покупали. Мы занимались землей, у нас было все свое. И виноград, сортов двенадцать. Больше двадцати ягодных кустов. Ягоды черной смородины были больше, чем самая крупная вишня.
Пенсия у меня была 39 рублей. Можете смеяться. Потом 52. Затем все начало стабилизироваться. Мы отказались от посадки картошки, а потом я был вынужден продать машину, вслед за ней и дачу.
— Вы, конечно, гордитесь своим детищем — музеем.
— Детищем невозможно не гордиться. Я лично принял 27 иностранных делегаций. И это не считая республик бывшего СССР. В год, бывало, приходило больше тысячи человек. Вход всегда был бесплатным. Бываю там и сейчас.
— А чем живете сегодня?
— Живем, как все…
Записала Елена Никитина, «УЦ».