Мы знакомы с Виктором Павловичем Бевзенко, хащеватским кузнецом, бывшим медиком и ликвидатором последствий катастрофы на ЧАЭС только три года. В нашем с ним возрасте это совсем немного. Но свой общий пуд соли мы съесть уже успели. Фактически его руками и под его началом был выстроен Мемориал Хащеватской трагедии. Во время десятков наших встреч мы с Виктором Павловичем всегда говорили о мемориале, иногда о политике и войне на востоке Украины, но никогда — о нем самом. Лишь изредка из его уст звучала тема Чернобыля, но звучала так, что более откладывать наш разговор было нельзя.
— Виктор Павлович, а что было в вашей жизни до Чернобыля?
— Родился 24 февраля 1950 года. Окончил Киевское медицинское училище, приехал в Гайворонскую районную больницу и работал фельдшером скорой помощи до самого Чернобыля. Как пришел, так и оставался до 86-го. Женился, дети родились. Вступил в партию. А 18 сентября вызвали в военкомат, на ликвидацию аварии, и 19-го в 5 утра я уже был на Чернобыльской станции, на крыше третьего энергоблока.
— А что вы знали на тот момент о Чернобыле?
— Слышали, что там случилась авария, масштабы которой я не представлял, пока туда не попал. Мои друзья-киевляне уже больше знали и говорили, что там дела очень серьезные. Высокопоставленные начальники увозили детей из Киева, вплоть до того, что через окна вагонов грузили своих детей, для остальных информация была закрыта. К тому времени хащеватские ребята, которые были первыми на станции, вернулись домой. Они скупо разговаривали, потому что с ними провели тогда беседы профилактические, что разглашать нельзя. Они работали на ЧАЭС, делали стенку между 3-м и 4-м блоками, носили блоки в фундамент бетонный и муровали эту стенку. Работали в пределах 3-5 минут. Потом сменялись. Когда я приехал, уже подходы к крыше были готовы, то есть здание и территория более-менее были дезактивированы.
— Вас инструктировали, с чем вам там придется столкнуться?
— Никакой информации не было. Точнее, она настолько была закрыта, что даже термин «радиофобия» был введен с подачи министра здравоохранения Романенко, и если кто-то заикался, что у него какие-то воздействия радиационные после Чернобыля, говорили, что это внушение, что это испуг и что это никакие не последствия. Были даже установлены предельно допустимые 25 рентген, хотя к 90-му году у нас стало 3 рентгена. Рентгены переименовывали в бары и рады, но это были равноценные единицы измерения, просто психологически сбивали панические настроения людей.
— Вы туда поехали в качестве медика?
— Военнообязанного, призванного через военкомат. Просто ликвидатора. Хотя там я исполнял и функции медика, и ликвидатора. Попал я в БСО-2. Всего было 4 батальона специальной обработки, которые работали непосредственно на крыше. В другие места они не ходили. И офицеры, когда хотели припугнуть солдата-нарушителя дисциплины, говорили: «Ты у меня на крышу пойдешь!» Нас считали там смертниками.
На крыше третьего блока мы собирали все, что упало туда от взрыва четвертого блока: радиоактивные лампы, ТВЭЛы и графитовые такие кубы, в которых опускаются ТВЭЛы для охлаждения и замедления реакции. Все это мы собирали совковыми лопатами, войлочными рукавицами, в рентгеновских фартуках и подшлемниках танкиста. А когда бежишь по крыше, излучение-то снизу идет, со стоп. То есть фактически этот тяжеленный фартук не предохранял тебя от лучевого воздействия, потому что оно не шло тебе на грудь. На крышу вела пожарная лестница, а сама крыша была 4-ступенчатая.
Мы выходили на крышу группами по 4 человека. Во главе группы шел тот, кто уже 2-3 раза был на крыше. А с ним шли другие, которые первый раз. И никто не имел права бросать друг друга. Если кому-то становилось плохо сразу после выхода, то мы должны были возвращаться вместе и постоянно смотрели друг за другом.
Да… Поднимались по 17-метровой пожарной лестнице, внизу тихо, а там ветер гуляет. Я посмотрел вниз с этой лестницы и думаю: «Разве что меня вертолетом отсюда снимут». Высота, да в респираторе, свинцовый фартук на тебе, сапоги солдатские… А мы все с гражданки пришли, и все бегом… Когда я первый раз наклонился к графиту, вспышки перед глазами начались, я отшатнулся, помню только, нас предупреждали, если задание не выполнишь, значит, доза не будет записана. Я этот графит — один кусок, потом другой — бросил в контейнер. Пришел в себя под душем — после этой «пробежки» нас заставляли полчаса стоять под душем. И вот я стою под душем и думаю: «А как же я по этой лестнице слез?» У меня в памяти не осталось ни одного кадра первого возвращения, все стерлось.
Ребят, которые спускались с крыши, было бессмысленно расспрашивать. Они все были с выпученными глазами, с частым дыханием, в шоковом, в стрессовом состоянии, и им надо было время, чтобы прийти в себя. Разное было…
Видел я эти знаменитые роботы, которые были на крыше. Один раз я чуть не наткнулся на него, потому что, когда смотришь в бункере, на телемониторе — нам каждому персональное задание давали, — это одно. А в натуральную величину все сильно отличается. И вот я бегу и слышу шум электродвигателя, потом шум прекратился, я поднял голову и понял, что я на этого робота бегу. Роботы были где-то 200-300 кг весом, они были японские, с блоком защиты, и, если радиационные поля были большие, они останавливались, команды не выполняли. И тогда выбегали мы, «биороботы», с ломами, с кирками, раздалбливали, разбивали препятствия и бросали обломки в разлом 4-го реактора, радиация падала, и роботы продолжали работать. Вот так это все проходило.
Потом поняли, что они смысла не имеют, эти роботы. Бульдозер на крышу высадили краном. 110-метровый был кран западногерманский на электрозащелках, потому что стропы троса никто не мог бы там снять. Тогда дело пошло, но бульдозер глох часто, его заводили по новой…
Когда я только приехал, на первом каскаде, где мы работали, а там длина 80 была и ширина 20 метров, слой обломков аппаратуры, бетона, арматуры был от 40 см до метра. Я подумал: «Ну на этой крыше я и закончу свою деятельность». Через 2 дня эта площадка была зачищена уже. Представляете, сколько людей там прошло?
Работали мы от минуты до двух. Бегом, останавливаться нельзя было, потому что не знаешь, на чем стоишь. Если на ТВЭЛе стоишь, то переоблучался настолько, что могли быть и ампутация ног, и радиоактивный ожог, и т. д., приходилось бежать изо всех сил. Во время взрыва это все вылетало в горячем виде, а крыша была укрыта битумом, и все подряд запаивалось этим битумом. И роботы прочистить этот слой не могли. Мы разбивали эту массу кирками и ломами, кидали на носилки, и это все таскали ребята. Бегом…
Меня больше всего поражало в то время, что не было отказов, никто не сказал: я не пойду, я не сделаю, понимаете? Сейчас многие говорят о себе, что я там патриот, герой, это можно даже за накрытым столом говорить. В то время об этом не думалось. В то время думалось: скорее бы вырваться из этого ада, выполнить задачу и уйти оттуда.
Когда-то у меня мысли в молодости возникали: «А что чувствует солдат, когда бежит в атаку? Что он ощущает?» И у меня на «скорой помощи» был водитель, Дмитрий Антонович, который автоматчиком 3 года войны прошел, потом ранен был. Я все допытывался: «Дмитрий Антоныч, вот что вы ощущали?» А он говорил: «Кричал. Все кричали, и я кричал. А там «За Сталина! За Родину!» — это в фильмах только показано. Просто кричал, с криком легче было».
— Где вы жили между сменами?
— Жили мы в Иванковском районе, это 3 километра от зоны, там наши палатки были. В сентябре, к середине, все поняли, что шапками не забросаем этот Чернобыль. Люди прибывали, спать было негде. Наш батальон в первую смену работал. Уже дожди начались, приморозки, в октябре, в первых числах. Жили в палатках, строили домики офицерские. Эти домики рушились, потому что материал был сырой, некачественный…
— Кто был рядом с вами, что за ребята?
— Ребята разные были. Был осетин из Нальчика, который меня 2 года приглашал к себе домой, мы с ним сдружились, были из Донецка, из Луганска были. Молдаване, прибалты были. Люди разные очень. По возрасту начиная с 22 лет, хотя таких не должно было быть. Потому что был приказ: призывать только старше 37 лет при наличии 2 детей в семье. Не было бы чернобыльских детей, которые на сегодняшний день есть. Но никто этого приказа не придерживался. Были и 22-летние, и 42-летние, были и постарше люди. Сдружились очень быстро, потому что каждый выбирал, с какой четверкой будет идти. С теми людьми, которым доверял.
— А как питание? Это не легенды, что икрой кормили?
— Питание было отличное. Ничего не могу сказать. У нас были и виноград, и шоколад, и мясо, и все. Но было отвращение к пище, потому что сухость во рту страшная была. Мы выпивали за день, наверное, 10-15 бутылок воды. Воды минеральные были настолько разные, что я и названий таких не слышал. Со всего Союза воду тащили и из Венгрии эти соки, которые у нас в 86-м году никто не видел еще к тому времени. Прием пищи на станции был запрещен. Мы выезжали в 5 утра на станцию, возвращались в 2-3 часа дня — без приема воды, без приема пищи. Нам были уже безразличны набранная доза и все вокруг. По набранной дозе по возрастающей такие ощущения были: вначале вялость появлялась, потом сонливость, потом раздражительность и агрессивность.
— А вы как медик понимали, что происходит с людьми?
— Я-то понимал… Однажды надо было проверить давление перед выходом, а нас 190 человек смена ехала на станцию. Построились, комбат стоял. Я сказал: «Вытяните вперед руки и закройте глаза», как у невропатолога. Когда они открыли глаза, у всех руки дрожали. Некоторые ребята сели на корточки и начали плакать. Шок был. И комбат сказал: «Ты такие фокусы больше не повторяй, у них и так психотравма». За месяц пребывания в Чернобыле я потерял 12 кг веса. Мы все, кто на крыше работал, все были желто-зеленого цвета, воскового цвета. И когда ездили в Киев, я на Леси Украинки некоторых ребят отвозил на госпитализацию, очередь в магазине раступалась. Мы бросались в глаза внешним видом сразу. Когда приехал домой, меня сын не узнал. Вот такие дела…
— Виктор Павлович, сколько вы пробыли в Чернобыле, в этом палаточном городке?
— Ровно месяц. С 19 сентября по 19 октября.
— Дали подписку о неразглашении и поехали домой?
— Подписку мы не давали, но нам настойчиво внушали, когда домой приедете, детей до года на руки не берите, стальные зубы замените, часы выбросьте — вот и весь инструктаж…
— А что еще, кроме вот этой справки (на фото) и инструктажа на дорогу? Ну хоть какие-то деньги на лечение? Что было сразу после возвращения?
— До Чернобыля я активно занимался подводной охотой, до 2 минут мог находиться под водой. А там у меня проявился обструктивный бронхит с астматическим компонентом. На то время были стойкие духи у женщин, и, когда я шел по рынку или по городу и вдыхал эти духи, у меня начинались спазмы до рвоты, я отдышаться не мог. На 2-й этаж подняться не мог. Я на лестничной клетке останавливался, пытался отдышаться и потом поднимался наверх. Сразу в больницу лег, меня пролечили 14 дней. По схеме лечения бронхита ты должен пролечиться 14 дней, дальше должен выписаться или повторно лечь… Лучше не становилось. Потом мне несколько раз плохо становилось в поликлинике. На работе рвота начиналась. Ну что окружающие думали: фельдшер пьяный, все… Потом начал требовать путевку в Крым. С трудом добился.
Теперь могу рассказать крамольные вещи. Был такой Самилык, первый секретарь обкома партии. И была районная конференция у нас, и я наших коммунистов подговорил, чтобы меня выбрали делегатом на эту конференцию. Ну вот шла по накатанной эта конференция, и наконец говорят, мол, пора подвести черту под выступлениями или кто-то настаивает на выступлении? Я сказал, что настаиваю. Пока они там думали, дать мне слово — не дать, я уже был на трибуне. Было 500 человек, цвет партийной элиты в районе. Я вышел и рассказал, где я был, хотя мне никто и не поверил, что такое происходило на крыше энергоблока в Чернобыле в то время. Я сказал: тут цвет партийной элиты в зале сидит. Если из этого зала хотя бы 10 человек пройдут медкомиссию и смогут участвовать в ликвидации аварии, я встану перед этими людьми на колени. Зал промолчал, первый секретарь райкома партии объявил перерыв. После перерыва в зале возле меня уже никто не сидел, с одной стороны два пустых места, с другой — одно. И конференция продолжалась, как будто я и не выступал. Ну я себе думаю: «Уйти — не уйти…» Но в этот момент мне руку сзади на плечо положили. Соображаю: «Меня сейчас посадят на 15 суток, этим все кончится…» Поворачиваю голову, один из замов кировоградских подошел ко мне сзади и говорит: «Виктор Павлович, вам привезут путевку в Крым». Вот так я попал в Крым.
— И там вы уже немножко восстановились?
— Да, там начал восстанавливаться. Я 7 лет ездил в Крым, в Алушту, и там лечился. А потом я лежал в институте радиологии, тоже там сильно мне помогли. Там у меня интервью было, за которое меня вызывали в кабинеты…
— Кому это вы давали интервью?
— Тогда немцы сильно помогали, привозили фурами медикаменты, нам капали каждый день, анализ крови — каждый день, ничего не говорили. По 4-5 часов под капельницей. Как-то раз по коридору шли корреспонденты с камерой. Двое мужчин и женщина с ними. И мы с товарищем к палате шли, а они говорят: «Вы бы не хотели дать интервью?» Я сказал, что не против, а товарищ ответил, что, если мама увидит — будет плакать. Я спросил, где оно будет показано. Мне ответили, что у нас в Советском Союзе не покажут, а только на Западе. «Расскажите, что вы делали?» Ну я рассказал об этих ТВЭЛах, о войлочных рукавицах, о совковых лопатах, которые на держаках крутились… И все, они ушли, а я себе пошел в отделение. Смотрю, побежали лечащий врач и двое в штатском в конец коридора. Ну, думаю, какую-то шишку там положили. А это они меня искали. Оказывается, они посмотрели эту кассету и решили, так сказать, познакомиться со мной. Повели меня в кабинет начмеда, и начали эти гражданские со мной говорить. Жалуюсь ли я на лечение, на обращение и т. д. А я говорю, что, наоборот, я очень доволен. Другие 8 месяцев стоят на очереди, чтобы попасть в институт радиологии, так что доволен всем. И тут они мне бросают такую фразу: «А почему вы рассказали западным журналистам о том, как мы ликвидируем аварию на атомной станции? Вы же понимаете, что Запад хочет перенять технологию ликвидации подобных аварий?» Я говорю: «Я понимаю, но я читаю газеты, знаю, что, если со спутника из космоса видно номер машины, неужели американцы не видят, как мы ликвидируем аварию на крыше?» Ну, больше я интервью не давал. Хотя ко мне настороженно персонал стал относиться. Этим все закончилось.
— Виктор Павлович, хочу вернуться к началу вашего рассказа. Помните, вы говорили о тех хащеватцах, которые были на ЧАЭС до вас. Какова их судьба?
— Все три человека живы. Я с ними общаюсь. А из тех, которые на крыше были, на сегодняшний день жив я один. А было нас 9 человек из Гайворонского района. А так, по статистике, говорят, что только каждый 6-й выжил на сегодняшний день.
— Кем вы работали после Чернобыля?
— Вернулся на «скорую помощь», потом бросил в 92-м, перебивался предпринимательством, потом бросил это все, сидел дома. Потом товарищ меня увлек, и мы занялись кузней, работали вместе. А сейчас уже пенсионер.
— Для чернобыльца кузнечная работа не самая легкая…
— Понимаете, тут же нет плана и графика, а физический труд — это самая лучшая психотерапия.
— Может быть, чернобыльцы так быстро угасали из-за того, что, как говорится, сидели в 4-х стенах, а не, как вы, молотом стучали?..
— Они угасали по разным причинам. Вы понимаете, откровенно говоря, многие семьи распались, многие ребята в половом отношении слабыми стали. Это тоже, я вам скажу, трагедия… Лучше с язвой жить, чем так… Многие начали пить, поспивались. Многие просто разуверились в том, что они нужны и семье, и государству, вот самое страшное. За все эти 30 лет у нас, смотрите, красные были, белые были, помаранчевые были, бело-голубые были, сейчас и не знаю, какой цвет у Порошенко, но отношение к чернобыльцам одно и то же: урезать льготы, и все. Я сильно сомневаюсь, что те шаги, которые сделал Яценюк по отношению к чернобыльцам, по отношению к социальной защищенности населения, по отношению к тарифам, отменит Гройсман.
— Многие сравнивают ликвидацию последствий Чернобыльской катастрофы с войной в Афганистане.
— Только погибших больше, чем в афганской войне, намного больше, на порядки больше. Я в этом плане хочу сказать, что из Афганистана те ребята, которые пришли не покалеченными, а целыми, они пришли только с психотравмой. Из Чернобыля все люди пришли с дозой. И эта доза их медленно, годами убивала. А общество почти ничего не делало, чтобы эти ребята вернулись к нормальной жизни. И часто я слышал такое изречение, что мы вас туда не посылали. Это низко, это подло. А еще говорят, что настоящие чернобыльцы лежат там, на кладбище. Я в таких случаях говорю: «А ты пошел на это кладбище, положил цветы этому человеку? Ты пошел к семье, спросил его детей, как семья живет без кормильца?.. А ведь таких тысячи и тысячи…» Я сейчас не завидую АТОвцам, потому что их ждет такая же судьба, не лучше, а может, и похуже. Потому что там еще моложе ребята…
А еще я часто думаю, на чем мы будем патриотизм воспитывать, если так у нас все идет?..
— Вам этот бег по крыше снился когда-нибудь?
— После Чернобыля я год вообще не спал… Как участники войны о боях говорят, так и мы, чернобыльцы, когда собираемся, поневоле такие моменты всплывают. Когда мы разъезжались, то обменялись адресами и переписывались где-то больше полугода. Но когда начали приходить письма — тот умер, тот заболел, мы списались и решили, давайте не будем переписываться. Это сильно травмировало психику, и судьбы многих ребят на сегодняшний день я не знаю, точно так же, как и они.
— 26 апреля. Как у вас этот день пройдет?
— Ну когда я был моложе, то с друзьями или сам… выпивал крепко, так скажем. А еще хочется посмотреть телевизор, хочется посмотреть эти кадры, когда бегут по крыше, это мои родные, это мой батальон.
Я себе часто задавал вопрос, а поехал ли бы я туда, если бы все повторилось. Наверное, поехал бы. Понимаете? Не то что я такой герой-патриот, но я считаю, что долг исполнил. Я знаю многих ребят, которые откупились от Чернобыля. Я знаю в Гайвороне дома, которые построены за счет этих ребят, которые откупились и не поехали. Когда я вернулся, мне задавали вопрос: «А что нам делать?», я отвечал: «Я врагу не пожелаю туда попасть».
— Виктор Павлович, представьте себе такую нереальную штуку. Вот вы выступали перед Самилыком, а если бы у вас сейчас была возможность обратиться, ну я не знаю, к Порошенко или к Гройсману, вот что бы вы им сказали, несколько слов?
— Мы с ребятами часто обсуждаем такой вопрос. Просто попросил бы, чтобы те малые льготы, что у нас остались, не урезали. Чтобы давали, что положено, и не гоняли без толку по кругу чиновник-врач-аптека. Чтобы не унижали нас.
— Обидно?
— Не обидно. Уже привыкаешь. Понимаешь, что все живут так же, как и мы.
Беседовал Ефим Мармер, «УЦ».