Они помнят все

С 1 января 2006 года вступил в силу Закон Украины «О социальной защите детей войны». Этого закона пожилые люди ждали давно, ведь подписан он был еще президентом Кучмой. Документ установил правовой статус детей войны и определил основы их социальной защиты, гарантируя предоставление льгот и государственной поддержки. Как сказано в законе, ребенком войны может считаться гражданин Украины, которому на момент окончания Второй мировой войны (2 сентября 1945 года) не исполнилось 18 лет. Однако и до сегодняшнего дня не умолкают споры о том, что якобы ни к чему было устанавливать этот статус, что, мол, те, кто воевал, заслужили свои льготы, а дети войны – что они такого сделали, что должны иметь какие-то преференции от государства? Люди, приводящие подобные аргументы, точно есть, хотя мне и моим коллегам пока не довелось встретиться ни с кем из них лицом к лицу. А хотелось бы…

Общеизвестно, что большая часть тех, кому в годы войны было чуть больше 10-12 лет, наравне со взрослыми трудились на заводах и в колхозах, работая на фронт, на будущую победу. Другие, чуть постарше, приписывали себе год-два, всеми правдами и неправдами старались попасть на фронт, и зачастую им это удавалось. А что же те, кто по малолетству своему еще ни работать, ни воевать не мог, — как жилось этим детям и что им довелось пережить? Поговорить об этом я решила со своей мамой, Клавдией Александровной Березиной, учителем с более чем сорокалетним стажем, которой на момент начала войны только исполнилось 6 лет, и с ее приятельницами-соседками, также детьми войны. Я не приукрасила в их рассказах ни одного слова.

Мама моя жила в пос.Ольшаны Харьковской области со своими мамой, бабушкой и дедушкой. Отца ее буквально перед самой войной репрессировали, и семье приходилось очень туго. Мама ее шила, а дед сапожничал – так и жили. Как таковая война началась для них осенью 1941 года, когда немецкие войска подошли к Харькову.

— Мы в тот момент были в огороде. Взрослые что-то делали, а я играла рядышком. Вдруг услышали какой-то гул, а затем увидели огромное количество летящих самолетов. Чьи они были, сначала было непонятно, но, когда они приблизились, из них что-то посыпалось. Дедушка понял, что это бомбы, и вмиг загнал нас в дом. Мама хотела закрыться на щеколду, но он категорически запретил это и велел настежь открыть все двери. Бомбежка была страшная. Когда она закончилась, мы узнали, что погибли многие наши соседи. А буквально на следующий день в село вошли немцы. Мы стоим на крыльце и видим, как с горы едут мотоциклисты – все в черной форме, с автоматами…

Дом наш располагался на центральной улице и был очень большим, и его затем все – и наши, и немцы – занимали под штаб. Мы же все время оккупации прожили в сарае, а то и в погребах и окопах. В первый же день мама моя чуть не погибла. Она была очень красивой женщиной – темноглазая, с длинными черными волосами, и вошедшие в дом немцы приняли ее за еврейку. «Юда, юда!!!» — кричал один из них, направив на нее автомат. «Нет, нет!» – кричали мы все, и вдруг мама протянула руку и указала на портрет своего отца – Георгиевского кавалера, висевший в комнате на стене. Немец, взглянув на портрет и на стоявшего здесь же дедушку, опустил автомат и вышел из дома. Так дедушка спас от смерти мою маму.

Нас выселили в сарай, когда в доме обосновался немецкий штаб. В сарае была малюсенькая комнатка, в ней дед сапожничал, и мы там жили. А иногда и мы оставались в доме, в маленькой комнатушке рядом с кухней. Помню, поселился в доме немецкий офицер, высокий, холеный, у него была маленькая собачка. Он все время носил с собой небольшую железную коробочку с шоколадом и кормил этими шоколадками собачку. Однажды началась бомбежка, и этот немец загнал нас – меня и свою собаку – под кровать, а сам присел возле нее и, достав коробочку, стал кормить собачку шоколадками, ехидно глядя на меня и хохоча… А я плакала, боясь не его собачку, а взрывов бомб… Позже как-то у нас квартировал мадьяр, врач – он ходил в белом пушистом свитере и, поглаживая его, все время говорил: «Кошка, кошка…» Как-то он долго крутился в кухне у плиты, что-то делал, а потом ушел из дому. И вдруг в печи как рванет что-то – конфорки взлетели вверх, а сама печь чудом уцелела. Когда стали на следующий день золу выгребать, нашли гильзу от огромного патрона…

— Я сама не очень помню войну, мне тогда только два года было, — присоединяется к разговору соседка Светлана Ивановна Сирота, много лет проработавшая медсестрой, — но Валентин (Валентин Александрович — ее муж. – Авт.) рассказывал, что у них, а он жил на Донбассе, тоже квартировали немцы. И у одного из них, очевидно, был день рождения, потому что он принес в дом огромный торт с кремом и поставил в комнате на столе. А что такое торт для ребенка, который и хлеба-то вволю не ест? И вот Валентин тайком ходил вокруг стола и пальчиком снимал и слизывал кусочки крема. Когда немец увидел это, Валентина чудом удалось спасти…

Были среди немцев и хорошие, которые как-то потихоньку старались помочь, особенно старикам и детям, рассказывает мама. Ее дедушка очень болел в то время, так немецкий врач лечил его, давал какие-то медикаменты. А один немец (он как-то сказал ее бабушке, что он коммунист, и показывал фотографию своей семьи – жены и двух маленьких дочерей) все пытался сунуть маленькой Клавочке в руки коробку карандашей, но мама категорически запретила ей что-либо брать у немцев из рук. Так когда немцы уходили из села, он все-таки сунул эту коробку ей под подушку. А один из немцев все время тайком, по ночам, бросал в окошко сарая пачки газет, чтобы было чем разжигать печку, а однажды даже курицу бросил, чтобы было чем накормить стариков и ребенка.

Питались они в то время в основном с огорода – что удалось вырастить, то и ели, а зимой меняли на базаре какие-то вещи на зерно, мололи его на ручной мельничке и пекли лепешки. Кроме этого были моченая свекла, какие-то овощи… А еще маленькая Клава с матерью ходили за десятки километров от Ольшан менять вещи на продукты. Мама вспоминает, как она как-то между бомбежками выскочила из окопа, где они все прятались, на огород, быстро нахватала в подол платья каких-то огурцов, помидоров (есть ведь хотелось страшно) и только успела вскочить назад в окоп – и на том месте, где она минуту назад стояла, взорвался снаряд…

— А нам тоже немцы помогли. Нас было у матери трое, и у самой маленькой, шестимесячной Галки, началась дизентерия. Мы жили в селе под Кировоградом, и мама решила идти в город, чтобы найти какие-то лекарства. По дороге встретила немца, который стал расспрашивать ее, куда она идет и где ее дети. Она как могла объяснила ему, и он дал ей плитку шоколада, объяснив, что его нужно давать ребенку, и благодаря этому шоколаду Галку удалось спасти, — рассказывает Майя Алексеевна Ковердий, почти всю свою жизнь проработавшая на швейной фабрике.

— В 1942 году я пошла в школу. Парт не было, сидели по 5-6 человек за столом, тетрадей не было, писали на газетах, на кусках обоев – кому что удалось найти. А мне мама купила на базаре тетрадь в косую линию – это было настоящее сокровище. Она заплатила за нее 150 рублей, в то время как буханка хлеба стоила 75 рублей, — продолжает мама свой рассказ.

— А помните, как мы заклеивали в учебниках портреты Ленина, Сталина, Ворошилова – всех советских политических и государственных деятелей? – перебивает ее Альбина Николаевна Самусь, по профессии рентгенолог. – Учительница на первом же уроке взяла учебники, буквари и показала, что родители должны заклеить, чтобы, не дай Бог, немцы не увидели.

— А какие страшные были бомбежки! – снова включается в разговор мама. – Однажды нам сказали, что отступают немцы и наступают наши, и нам нужно уйти из дому. И мы с мамой отправились ночевать на соседнюю улицу, к знакомым. И вдруг среди ночи – ужас! – грохот, взрывы… Выскочили на улицу, и оказалось, что там стоит колонна немецких автомобилей с включенными фарами — это ее бомбили наши самолеты. Это был кошмар! Взрывы, дети и женщины кричат, сколько людей тогда погибло, я даже не знаю. Мы с мамой чудом уцелели… А следующую ночь решили ночевать у себя дома, так как уже в село вошли наши войска. Мама натопила печку, мы с ней даже головы помыли (а чем тогда мыли – щелоком, золой с водой), разделись, положили одежду рядышком с собой и легли спать. Это была первая ночь, когда мы крепко уснули, и вдруг сквозь сон мы услышали какой-то грохот… А когда вышли – ужаснулись: вокруг нашего дома взорвалось 5 бомб. Мама схватила меня, завернула в ватное одеяло, что-то с бабушкой на себя накинули и выбежали из дома. Мы перелазили через вырванные с корнем деревья, бревна, воронки… Кругом запах гари… Чудом уцелели…

Когда в селе находились наши части, женщины стирали военное обмундирование, белье – и грязное, и окровавленное, и мы тоже помогали им. А потом сушили – все деревья в саду были увешаны гимнастерками, галифе.

— А еще в войну многие прятали от немцев еврейские семьи, особенно детей, — в разговор снова вступает Светлана Сирота. – Старались спрятать их, не выдать немцам, потому что те угоняли евреев в какие-то овраги, в лес и там расстреливали. В Донбассе есть такая Еврейская Балка, где были расстреляны тысячи евреев. Люди не боялись прятать у себя детей. Но находились подлецы, которые шли прислуживать немцам, выдавали евреев, коммунистов, а когда немцы отступали, пытались бежать с ними, а те их не брали…

— Мы тоже прятали у себя в погребе евреев – у нас в селе была женщина-врач, к сожалению, не помню ни имени, ни фамилии ее, у нее была дочь Соня. Хорошо, что погреб был в сарае, где мы жили, и они ночью могли выбраться наверх, помыться, поесть. Помню, у Сони были шикарные длинные косы, и вот однажды Соне мыли голову, и я услышала, как мама с этой женщиной-врачом говорят: «Клавочка, иди сюда, посмотри, какие у Сони волосы!» Я глянула – а они совершенно седые… — со слезами в голосе вспоминает моя мама. Позже эта врач лечила ее маму, то есть мою бабушку, и только благодаря ей та осталась жива и дожила до 84 лет.

— У нас в селе за время оккупации Харьковщины несколько раз менялась власть – то наши зайдут, то немцы, потом опять наши. В 1942 году через наше село проезжал Георгий Константинович Жуков – так дедушка мой вышел его встречать, и Жуков пожал ему руку. Дедушка был страшно горд таким вниманием со стороны великого полководца. В 43-м, во время битвы на Курской Дуге (а это недалеко от Харькова), были самые страшные бои. Осколки от снарядов – и наших, и немецких – мы еще много лет после войны выгребали с огорода. А осенью 1943 года в селе стояла наша часть, очевидно, саперы, — продолжает мама.- И был среди них солдатик, которого я запомнила на всю жизнь благодаря песенке, которую он все время напевал: «Миня наш, Миня наш, а мы Минины. Миня ходит на винтах, а мы – на пружинах». Была уже глубокая осень, земля мерзлая, а он был босиком – только портянки намотаны на ноги. Бабушка моя лечила ему обмороженные раны на ногах и нашла какие-то опорки (сапоги с обрезанными голенищами). Так этот Миня обнаружил в нашем огороде неразорвавшуюся авиабомбу, которая наполовину торчала из земли, и разоружил ее. Представляете себе, что было бы? Она же могла рвануть в любую секунду!

К нашему разговору снова подключается Альбина Николаевна:

— А мы перед войной жили в Казахстане. Отец обслуживал самолеты, их аэродром находился недалеко от Актюбинска. Когда началась война, всех мужчин, естественно, перебросили на фронт, а семьи остались. Там был госпиталь, и в основном все женщины работали в этом госпитале санитарками, медсестрами, нянечками – кто кем. И вот через некоторое время к нам в поселок начали прибывать эшелоны с эвакуированными. Так их всех размещали по семьям, и казахи делились с ними последним куском. А основной едой у них в то время было очень интересное блюдо – я помню его вкус до сих пор. Они брали пшено, прижаривали его и заливали чаем. Так вот они сами ели и кормили всех детей, не глядя на то, свои это или чужие. А однажды пришел эшелон с еврейскими семьями – им было намного тяжелее, чем всем остальным. Очевидно, они были все городские, интеллигентные, не привыкшие к такому быту. Я по сей день помню одну пожилую даму, которая привезла с собой … живую курицу. Так она выводила ее гулять на травку на веревочке. Представляете, у нее не было никого, кроме этой несчастной курицы…

Позже, когда освободили Иваново, мы поехали туда, к дедушке. Ехали в теплушке, часто останавливаясь где-то в степи, на полустанках. Причем остановки были незапланированные, и никто не предупреждал, когда остановимся, сколько стоим, когда поедем – это могло быть и 2-3 минуты, и сутки — двое… Есть что-то нужно было в дороге, а нечего было. Хорошо, что мама захватила с собой небольшой мешочек с солью. Так вот она на каком-нибудь полустаночке, где какие-то тетки ходили что-то продавали, оторвет лоскуток, насыпет туда соли, завяжет узелком и, выглядывая из вагона, не выходя на станцию, что-нибудь купит. А продавали в основном дыни – длинные, ароматные. И вот протянет она соль – и не уверена, дадут ей дыню или убегут, но выйти было страшно, вдруг поезд тронется и отстанешь…

А в Иваново я помню свой первый новогодний утренник. На нем было много детей, в том числе из детских домов. Так вот там давали подарки – 4 галетных печенюшки, завязанные в лоскут ситца. В первую очередь их дали детдомовским детям, а нам лоскутков не хватило, поэтому наши печенюшки были завернуты в какую-то бумажку. Как я плакала от обиды! У меня этот узелок из белого ситца в голубой горох до сих пор перед глазами…

— Мне тоже сестра рассказывала, как мы ехали в эвакуацию, — подхватывает тему Светлана Ивановна. — На станциях каких-то останавливались, а вокруг – составы с цистернами с горючим, с оружием, госпиталя передвижные, и вдруг – бомбежка, все горит, взрывается. Первое время мама всегда выходила из вагона, взяв нас троих. Мне было два года, Лиле – 11 месяцев, и Неля, на 8 лет старше. А потом перестала выходить. Обнимемся все вместе, мама накроет нас руками – и сидим в вагоне: что будет, то будет, главное – что мы вместе. А самое страшное – мы все время хотели есть, говорили ей: «Ты забыла нам дать хлеба…»

Долго еще сидели мы на скамеечке возле дома, и они все вспоминали и вспоминали, как пришла долгожданная Победа и все плакали от счастья, что наконец-то закончилась эта страшная война, как ждали возвращения родных с фронта, как долго еще получали похоронки, как пережили голодовку 1946 года… Я давно уже выключила диктофон, а они все вспоминали и вспоминали, потихоньку вытирая набегавшие на глаза слезы. И подумалось мне: не дай Бог тем, кто рассуждает о том, заслужили ли они какие-то копеечные льготы от государства, кто буквально выкидывает стариков из маршруток, презрительно бросая им вслед «Подумаешь, дети войны… Они же не воевали!», кто рассчитывает, а не много ли это – 49 гривен доплаты к пенсии, не слишком ли они шикуют на эти деньги, а также тем, кто до сих пор пытается заставить стариков отнести последние копейки в суды, требуя положенной им по закону суммы, намного превышающей 49 грн. от щедрот государственных, пережить на своем веку хоть сотую долю того, что выпало тем, чье детство пришлось на страшные военные годы.