С Любовичем о любви…

Так совпало, что поводов к нашему разговору с известным в Кировограде, Украине и далеко за ее пределами хормейстером, дирижером и педагогом Юрием Любовичем набралось несколько. Во-первых, в этом году исполнилось 30 лет его хору, и в честь юбилея 15 февраля в областной филармонии состоялся концерт «Хоровые жемчужины мира», во-вторых, наше интервью состоялось накануне Дня Святого Валентина, и говорить хотелось, конечно же, о чувствах. Ну а о чем еще беседовать с человеком, у которого такая красноречивая фамилия – Любович? О любви – той самой, о которой сказано так много и так мало, о любви, наполняющей мир красками, о любви, без которой просто неинтересно жить, о любви к женщинам, к Родине и, безусловно, к искусству…

В самом начале разговора он дал свое определение любви – «Любовь – это то, что держит мир». Сказал сразу, не раздумывая, уверенно. Он любит, он любим, он увлечен, он счастлив. И, слушая своего собеседника, я открывала для себя новые грани этого непостижимого чувства. Надеемся, что и вы, уважаемые читатели, найдете для себя те слова и фразы, которые заставят вас по-новому взглянуть на этого хорошо известного многим человека.

…к женщинам

— Это одно из самых важных составляющих любви… Моей мамы, к сожалению, уже нет в живых, но она все время продолжает незримо быть рядом, продолжает быть образцом женщины. Даже будучи в преклонном возрасте, мама сохраняла удивительную особенность – любить всех вокруг. Это была удивительная женщина во всех отношениях – педагог, учитель по профессии и по призванию. Она преподавала в школе русский язык и литературу, и меня всегда поражало то, как ее любили ученики, еще 1956 года выпуска. Представляете, ей было уже 80 лет, она не могла ходить, а бывшие ученики, у которых мама даже не была классным руководителем, постоянно приходили к ней в гости, помнили наши семейные праздники, например, что у нее сегодня золотая свадьба. Помню, они привезли на капоте машины торт, потому что он из-за размеров не помещался в машину, накрыли стол, устроили праздник. Или выпускники встречаются где-то на природе, но обязательно заезжают за ней – она ходить не могла, — так ее эти уже взрослые люди на стульчике сносили вниз и везли на берег речки, в лес, и она в своей инвалидной коляске веселилась с ними. В ресторан на руках заносили…Это большой талант — делать так, чтобы любовь к себе заложить отношением своим и пронести ее через всю жизнь. Мама всегда всем писала открытки. Вы знаете, я – человек довольно известный, но, как ни загляну в почтовый ящик – он постоянно пустой. Но в ящике мамином всегда было полно писем.

В самом конце жизни она дала мне тетрадочку – я вообще не знал, что она ее вела – так вот на обложке этой тетрадочки было написано очень грустное слово «Эпилог». И в этом «Эпилоге» рядом с грустной поэзией были воспоминания еще молодой женщины, когда она была беременна мной. 1941 год – оккупация, она комсомолка, которую посылают на «Красную звезду», сбрасывать с крыши зажигательные бомбы. Слава Богу, в ее дежурства не бомбили… И здесь же — слова, в которых она трогательно описывает свое отношение, переживания, чувства ко мне, – еще не родившемуся мальчику. Без комка в горле это невозможно читать. Когда я боялся темноты, она мне читала «Беглец» Лермонтова — о преодолении страха, трудностей… Сколько раз я ни возвращаюсь к этой тетради, столько раз на меня буквально накатывает ощущение безграничной любви к ней, появляются угрызения совести, что я мало внимания уделял… За все то, каким я стал, я обязан маме.

— Юрий Васильевич, а мама одобрила вашу первую девушку?

— Ой, в таком возрасте не все маме и рассказываешь. Что-то ей знакомые рассказывали, где-то она меня случайно видела. Вы же сами знаете, что мамы всегда ревнуют своих сыновей к потенциальным невесткам. Но она всегда была толерантной.

— Во сколько лет вы в первый раз влюбились по-настоящему?

— «Садиковских любовей» я не помню. Любил где-то начиная с 8-9 класса. И предметы воздыхания я выбирал какие-то недостижимые. Меня прямо в дрожь бросало, когда я подходил к этой девочке, не помню уже, как ее звали. Писал что-то, как я берегу это чувство, как каплю воды, которая, как ее ни храни, все равно испаряется… Но я не был однолюбом. Все время копировал литературных героев, хотел казаться неординарным, чтобы привлечь к себе внимание. Меня привлекал образ Печорина, который говорил о женщинах, что их, как нераспустившийся цветок, к которому влечет, нужно сорвать и бросить на дорогу. Было и такое… Вы знаете, первые разочарования в любви приводят к тому, что ты привыкаешь к биению своего сердца. Думаешь: раз эта меня отвергла, значит, и я имею право отвергать. К тому же рано понял, что обладаю привлекательной внешностью, в то время ходил на престижные танцы в Дом офицеров. Поэтому можно было назначать свидания одной на субботу, а в воскресенье договариваться на среду уже с другой. Огрубел немного. Душу раздирали возрастные противоречия, я читал другие стихотворения: «Потеряла клятва силу, потеряла клятва власть. Поклялась и изменила…» Вот так…

— Как вы считаете, измену можно простить?

— По этому поводу очень хорошо сказал Эдвард Радзинский, когда его спрашивали, много ли женщин у него было. Он ответил единственное: «Всегда надо уходить так, чтобы женщина думала, что это она вас бросила». То есть джентльменом надо быть всегда. Простить ошибку и идти дальше.

— Что бы вы хотели сказать свой жене?

— Я бы, наверное, не сумел жить рядом с нелюбимым человеком. И хотел бы поблагодарить всех, кто сопровождал меня по жизни. Понимаете, я человек нетерпимый, насилия над собой не приемлю. Когда любимый человек рядом, то не важно, сейчас великолепный день или ссора какая-то, – все равно ты счастлив. Ты же понимаешь, что это не какой-то глобальный конфликт, а временная размолвка. Я поражаюсь некоторым актерам, певцам, которые направо и налево рассказывают о своей личной жизни. Это потаенная дверца на семи замочках. Я считаю, что не только женщина, но и мужчина должен быть загадкой. А когда ты все выплеснул – все, с тобой уже неинтересно. Бывает, к сожалению, часто, что любовь проходит. Как в стихотворении:

Еще недавно нам с тобой
Так хорошо и сладко пелось,
Но вот гляжу в лицо твое
И думаю: куда все делось?

Но память прошлое хранит,
Душа моя к тебе стремится.
Так в воздухе еще летит
Убитая в полете птица…

….к Родине

— Фридрих Горенштейн в своем романе «Псалом» хорошо сказал, что нет земли ни украинской, ни русской, ни польской, ни американской. Вся земля – Господня. Поэтому Бог или накажет, или возблагодарит за то, как вы этот кусочек земли сумели преобразить. Как нация смогла им распорядиться. Отношение к своей земле складывается из образованности ее представителей. Поэт Иосиф Бродский в своей Нобелевской речи приводит абсолютно замечательный пример: Гитлер совершил ужасное преступление, когда на площадях сжигал сотни тысяч книг. Но есть преступления и серьезней – когда нация перестает читать. И отношение к земле, то, что называется «патриотизм» — это не «национальная идея», как сейчас многие любят говорить… В Польше говорят так : «Я — католик, я — поляк, я — патриот». Все. И если бы в своей вере, в своем национальном самосознании укрепился бы каждый человек, все проблемы снялись бы сами по себе. А все эти политические баталии – это такой кошмар! Такой цирк, когда они признаются нам, людям, которые их выбирали, в любви!

— Если бы вам дали анкету, где надо заполнить графу: вы – гражданин… Чего?

— Мира. Космополит. Я бы поехал работать в любую страну, где мое искусство было бы востребовано, где его бы ценили. Но в то же время я не могу даже представить себе, что бросил бы Украину навсегда. Работать – пожалуйста. Жить – нет. Мои ученики укомплектовали оркестры Израиля, Австралии, США, и, когда они приезжают домой, я вижу их некую ущербность. Да, у них есть ностальгия, ведь не выбросишь то, что впиталось с молоком матери. Но я не понимаю человека, который говорит: «Ой, я так истосковался! Здесь такие помидоры вкусные, не то, что в супермаркетах… Ой, сало-то какое! А деревенская курочка!» И потом добавляют – вдруг: «Вот въехал на машине в Украину, а дороги-то какие ужасные. Сразу обратно вернуться хочется». Видно, что материальное преобладает. Курочки здесь вкуснее, овощи сочнее, цветы пахнут, а там, оказывается, ему комфортнее, и Родина для него перестает существовать… И это мне абсолютно непонятно.

— А с чего для вас началась Родина?

— Я вспоминаю, как мы, послевоенная пацанва, просыпаемся, я выхожу на улицу, солнце только-только всходит, зябко, а потом припекает солнышко. И я ложусь пузом на цементные ступеньки, беру книгу Катаева, Рыбакова, погружаюсь в мир этих мальчиков, переношусь в другое измерение… Я до сих пор животом помню тепло того цемента… Или помню, как хлеб пах. Это была великая роскошь — иметь кусок черного хлеба в руках, политого постным маслом и солькой посыпанного. Потом им надо поделиться, какие-то слова-заклинания говорить. Это особое ощущение Родины. И то детство, которое я вижу сейчас, намного хуже, чем-то, голодное и холодное, бедное, которое было у меня. Оно другое. И, если бы мне предложили поменяться, я бы ни в коем случае не согласился. Мы же трудностей не понимали. Мы были счастливыми! Хотя игрушками тогда были затворы от автоматов, связки гранат, гильзы, которые бросали в костер, слава Богу, никто не пострадал. Мы лазали на разбомбленный аэродром, выкручивали у самолетов циферблаты…

— Вы не жалели, что распался Советский Союз?

— Вы знаете, сколько тогда бензин стоил? За 1 руб 20 копеек можно было купить 30 литров! 4 копейки – литр бензина. Конечно, мы были счастливы. Заправился – и езжай, куда хочешь! Бутылка минеральной воды стоила дороже! Я все время тогда думал – какой же это парадокс. Сейчас рост цен впечатляет. Но КАК БЫ – подчеркиваю – КАК БЫ появилось что-то другое. Свобода слова. Писать и говорить можно о чем угодно, но кто к этому прислушивается? …Женщинам сейчас проще – могут купить все, что хотят, кому дешевле надо, кому дороже… Все есть. А раньше…Приведу пример. Вот прислали вам с Азовского моря воблы. И где-то из-под прилавка на окраине города тебе выдали пиво. И ты приезжаешь счастливый такой, с этим пивом. А оно оказывается – водой… Обидно. Сегодня же ты можешь купить спокойно и «Черниговское», и «Старопрамен». Но сейчас, несмотря на демократию, мне, как руководителю, надо все время балансировать. Прежде чем сказать слово, ты думаешь, как это отразится на коллективе. Как ни странно, раньше я этого не боялся. Поэтому, с какой стороны посмотреть на эту Родину…

… к искусству

— Искусство основано на взаимной любви. Разве можно в искусстве существовать и думать, что это для тебя работа? Мне очень нравится высказывание: «Искусство живо. Живо кровью принесенных жертв». Действительно, надо жертвовать всем, собой, чтобы искусство жило. Я не говорю о том, когда кто-то что-то намалевал и думает – это шедевр, или там «Жениха хотела, вот и залетела»…

Вот я смотрю фотографии – когда мы с хором где-то отдыхаем. Скажите, если они не любят дирижера, они с ним поедут куда-то?

— Жертвовать многим приходилось?

— Всем, скажу вам так. Я по-своему строю свои взаимоотношения с хором. Вот есть коллективы, которые по 5 произведений «гоняют» все время. Мы – нет. 30-летие начали праздновать в ноябре. 6 ноября сделали одну программу духовной музыки. Потом другую – «Украинская музыка XX столетия», теперь – «Хоровые жемчужины мира», только здесь около 80 произведений. Всегда сложно выбирать репертуар – концерты ведь не могут быть безразмерными. Я все время пою в одном отделении, потому что перерывы расхолаживают. У меня и репетиции такие – без перерывов. Я же, как руководитель, как дирижер — деспот во многом. Не демократ – это точно. Когда я выхожу из себя, тушите свет! Хотя один режиссер когда-то сказал, что, если на одну чашу весов поставить свой талант, а на другую — дипломатию, еще неизвестно, что перевесит.

… Я не люблю «консервировать музыку», записывать ее на диски. Это значит – нет живого общения с исполнителями. И я не понимаю, когда человек приходит на концерт, опускает голову, и, что бы там ни происходило на сцене, он не смотрит, а слушает. Это – ненормально, его надо выгнать из зала. Как можно себе позволить слушать Рихтера, но не видеть его?

Я никогда не понимал, когда поют аранжировки всякие. Когда мы начали Баха петь, тогда поняли все величие этой музыки. Когда наш коллектив был в Польше, в зале, где стоит самый большой орган в Европе, это было нечто. Звук обрушился, как лавина, как извержение вулкана, буквально раздавил тебя, сделал тебя ничтожеством. После этого моя супруга сказала: «Чтоб я эту музыку больше на баяне слушала? Никогда. Лучше выйду из зала». Поэтому живой звук ничего не заменит. Помню, я пел в Сопоте, в огромнейшем зале конкурсную программу, и когда после гробовой тишины шел мимо людей, меня чуть на куски не разорвали, дергали за пиджак, за руки! И когда видишь эту истерию, восторг, в который ты привел публику, то понимаешь, что этого эффекта никакая пластинка не даст.

— Что для вас слава?

— Лауреат Нобелевской премии Элиас Корнетти в книге «Массы и власть» описал дирижера. Он говорит, что, если вы хотите понять, что такое власть, посмотрите на дирижера на сцене. Он один – стоит, а власть всегда изображалась в положении стоя. Пока его нет, зрители беседуют, музыканты разыгрываются… Появляется он – и все замирают. Он поворачивается спиной к публике и оказывает на нее влияние больше, чем он стоял бы лицом. У каждого музыканта своя партия на пюпитре, свой закон. А у дирижера – свод законов. И только по мановению его палочки вы или начинаете играть, или прекращаете. И благодарить себя он позволяет только тогда, когда прервал музыку и развернулся лицом к залу. А славу дирижер хочет одну – в виде аплодисментов.