За годы независимости количество чиновников в системе образования увеличилось в двенадцать раз, прямо пропорционально возросло количество бумаг, которые должны писать учителя и директора школ. Школы пережили массовый исход учителей в 90-х и перешли с русского языка на украинский. За это время несколько раз полностью поменялись программы по литературе и истории, исчезли из школьной программы черчение, астрономия, появлялись новые предметы, многие из которых проверку временем тоже не прошли. Вместо ленинских комнат открылись в школах музеи рушников, а пионерские и комсомольские организации сменили школьные парламенты. С 5-балльной системы оценивания школы перешли на 12-балльную, появились государственные стандарты образования и внешнее независимое оценивание. Вошли в педагогический лексикон словосочетания «фонд школы» и «фонд класса»…
Но, по мнению Бориса Стефановича Набоки, который вот уже 35 лет (!) руководит кировоградской школой № 22, за все эти годы мы ушли от советской школы очень недалеко.
— Я очень хорошо помню август 1991 года, – говорит Борис Стефанович. – 24 августа Украина стала самостоятельным государством, а уже 27-го мы с директорами других школ собрались, чтобы обсудить, что должно измениться, чем должна жить украинская школа. Тогда приняли одно решение – не исполнять 1 сентября на линейке гимн СССР. Решение это тогда было серьезным, его долго обсуждали.
Был создан совет директоров, который я возглавил. И мы действительно многое тогда решали. Знаете, сколько людей работало тогда в городском отделе народного образования? Пять! А сейчас? Там человек тридцать в управлении и человек тридцать в методическом центре. И, чтобы оправдать свое существование, чтобы показать, что они что-то делают, они требуют от учителей писать какие-то никому не нужные бумаги.
А тогда государству было не до нас, о школе как-то забыли, можно было менять все: экспериментировать, вводить новые предметы, менять программы. Тогда пришло много талантливых амбициозных директоров – Виктор Громовой, Маргарита Борисова, – директоров, которые хотели менять. Стали появляться гимназии, лицеи, и тогда они очень отличались от обычных школ. Казалось, в гимназиях действительно будут давать классическое образование, растить гуманитарную элиту…
– А вы сами не хотели реорганизовать свою школу в гимназию или лицей?
— Была такая мысль. Но я подумал: у меня там (на поселке Горном. – Авт.) анклав, если я установлю в школе гимназические стандарты, то не все смогут там учиться. А куда денутся дети, которые не смогут? Куда они поедут?
Я и сейчас считаю, что гимназии и лицеи нужны, но их должно быть немного. Мне нравится слово «школа». Знаете, как переводится «гимназия»? Помещение для занятия гимнастикой. «Лицей» – это название одного из афинских «гимнасиев», а «школа» происходит от слова «шкала», лестница, по которой поднимается ученик.
Мы сделали ставку на информационные технологии. В 1991 году у нас, у первых, появились два современных компьютерных класса с программным обеспечением для уроков физики, химии. Ни у кого в Кировограде ничего подобного не было, к нам на экскурсии ходили. Потом нам привезли первый принтер – это чудо было! Когда я говорил, что через несколько лет такие будут у каждой секретарши, мне никто не верил, все смеялись.
Мы стали развивать ученическое самоуправление. Я еще до того интересовался самоуправлением, диссертацию на эту тему написал. Мы ввели учеников в педсовет школы и долго учились относиться к ним серьезно, давать им возможность принимать самостоятельные решения. Сейчас самоуправление, школьные парламенты уже изжили себя, я думаю, потому, что власть их одобрила и сразу стала требовать какой-то отчетности, и они стали формальными. Но тогда это был прорыв, и именно с нашей школы это пошло сначала по всему Кировограду, а потом и по всей Украине.
– Начало 90-х запомнилось и массовым уходом учителей из школ.
— Да, зарплату не платили или нам давали, например, уксусом. Уксус мы в колхозе меняли на подсолнечное масло, и у нас в учительской всегда были бутылка этого масла, сельского, ароматного, и буханка хлеба. Учителя приходили после уроков и ели хлеб, макая в масло. Честное слово, так и было. Я всегда требовал, чтобы учителя были в школе обеими ногами. Челночные поездки в Польшу, торговлю на рынке я запрещал. Может, и неправильно. Но у нас маленький микрорайон, дети все видят, они видят, что учитель после уроков колготками торгует, а такого не должно быть. Тогда много учителей ушли, в основном на рынок. У кого-то получилось, у кого-то не очень. Но в школу никто из них не вернулся. Тогда анекдот такой был: 18/36, если ты работаешь на ставку – 18 часов, – то недоедаешь, а если на две – 36 часов, – то недосыпаешь. А некоторые работали по 36, потому что учителей катастрофически не хватало. Тем учителям, которые пережили девяностые и остались в школе, памятники ставить нужно, мы все, вся система образования выехали на их плечах.
– Когда учителя стали возвращаться в школы?
— В конце девяностых – начале двухтысячных. Я думаю, просто другой работы не было. Мои выпускники, которые окончили пединститут, приходили, и я всех брал. У меня в школе сейчас больше половины учителей – это наши же выпускники. Вот у вас в прошлом номере статья была о лучших учителях. И там наша Наталья Рябуха – моя ученица, учитель русского языка и зарубежной литературы. Она пришла после института: «Я понимаю, что русский язык не нужен, дайте хоть три часа, чтоб педстаж шел». А я говорю: «Я что тебе обещал, когда ты в институт поступала? Что я тебя возьму учителем. Значит, возьму». Она потом еще второе образование получила – учитель английского, и сейчас действительно одна из лучших учителей в городе.
Но на самом деле ситуация так и не выправилась. У нас и сейчас очень мало молодых специалистов. Если были годы, когда мы брали 50-60 молодых учителей, то в последние годы 5-6 на весь город. Не хотят они идти в школы. У них романтика, а тут – бумажки, бумажки, бумажки, горы бумажек. Вот я уже три года психолога ищу. Нет!
– Может, это связано и с тем, что, чтобы получать достойную зарплату, учитель должен проработать в школе лет двадцать, а молодой специалист, каким бы хорошим учителем он ни был, получает копейки?
— Конечно! Вот, кстати, это тоже изменилось. В первое десятилетие независимости на это не смотрели. Учитель мог подавать на аттестацию хоть каждый год, и если он ее проходил (а это совсем непросто!), то получал следующую категорию. За пять лет человек, если он действительно хороший учитель, мог пройти путь, на который сегодня нужно двадцать лет.
– Вы говорили о русском языке. Насколько тяжело было перейти с русского языка преподавания на украинский?
— Совсем нетяжело. В 1991 году в Кировограде было четыре украинских школы, сегодня все украинские. Но это был постепенный процесс, который занял лет шесть-семь. Сначала учебники оставались на русском, а учителя уже старались преподавать на украинском, это было сложно. Но, когда учебники поменялись, стало проще. Я ни на кого не давил, не заставлял. Были годы, когда учитель диктовал тему на украинском, а потом говорил: «Я объясню по-русски» – звучало странно, но так было удобнее.
Гораздо тяжелее для нас были годы «шароварной педагогики», когда все в венках и шароварах, с рушниками наперевес. Это все было очень неестественно.
– Разве сейчас этого уже нет?
— Есть, но меньше. Сейчас на смену шароварной педагогике пришла «флешмобная» – когда надо собрать толпу, чтобы все вместе делали что-то бессмысленное и притворялись, что им нравится. У большинства детей это вызывает отторжение… Это все так же искусственно, как собрания комсомольской организации.
Знаете, я сейчас пришел с собрания директоров, где нам сказали, что желательно, чтобы учителя на августовскую конференцию пришли в желтых и голубых рубашках. Вы смеетесь? А там никто не смеялся, все записывали.
– А как менялась система управления школ за эти годы?
— Был такой период, когда директора массово пошли в политику, становились депутатами и т.п. Это было легко, за каждым директором тысячи родителей, которые за него голосовали. Сначала мы радовались, но директор школы, попав в горсовет, тянул одеяло на себя, для отдельных школ выделяли деньги (вы и сейчас понимаете, какие это школы), остальные получали копейки или не получали ничего. Да и если директор сам не шел в депутаты, его использовали: на избирательном участке или в школы приходили агитировать, что-то за это школы получали. И должность директора стала политической. Власть меняется – меняют директоров школ, причем иногда на людей, которые вообще не понимают, что такое быть директором школы. За эти годы система образования тоже много потеряла. Когда педагогами начинает руководить человек, который в этом ничего не смыслит, это катастрофа.
– В советской школе, насколько я помню, денег не собирали, разве что на экскурсии, даже понятий таких не было «фонд школы», «фонд класса». Когда они появились?
— Не сразу. Сначала было как? Родители собрались, кто-то инструменты принес, кто-то банку краски, кто-то известку, у кого, что есть, – сами отремонтировали, сами покрасили, заплатили там какие-то копейки тете Маше, чтобы она из пульверизатора побелила. Все было очень скромно, и у всех почти одинаково. А потом начались соревнования между классами: вот мы такие шторы себе купим, а мы – лучше, а мы вазоны поставим, а мы обои поклеим и т.п. Появились эти фонды класса.
Фондов школы еще долго не было. В первые годы независимости при управлении образования была ремонтная бригада, которая ездила по школам, записывала, что где нужно отремонтировать, потом давала смету в исполком и им (не школам, а именно этой бригаде на конкретную работу) выделяли средства. Тогда нам еще всем привозили мел, тряпки, лампочки, швабры.
Но потом руководители гимназий, лицеев и т.п. стали думать, как им заманить учеников. Да, они обещали знания, но это обещания, а родители хотели видеть какую-то разницу сразу, на входе. И они стали вводить в меню молоко с медом, каждый день на экскурсии ходить и т.п. А это все стоит денег. У них в уставах прописано, что они имеют право оказывать платные услуги, и они их оказывали. А у меня в уставе ничего такого нет. Но когда они стали собирать деньги, то кто-то там смекнул: пусть все собирают. Нас, директоров, собрали и просто сказали: с этого года вы на самофинансировании.
Что делать? Стали собирать, потому что все стоит денег. Мне вот сейчас, до начала учебного года, нужно проверить систему отопления под давлением. А это стоит 5400 грн. Я обращаюсь к родительскому комитету, и они оплачивают из фонда школы – других источников финансирования у нас нет.
— Нельзя сказать, что все плохо, – говорит Борис Стефанович, – за эти годы появилось много хорошего: государственные стандарты в образовании, ВНО. Но мне очень не нравится система рейтинга школ. Почему? Потому что ради этого рейтинга школы избавляются от учеников, которые могут подпортить показатели. Знаете, сколько детей к нам приходит из так называемых элитных школ, и объясняют: сказали, что я не тяну. Что это за школа, которой мешают ученики? Я всех беру. И учителям говорю: может быть, он нам подпортит показатели, ничего, переживем. А вот если сказать ребенку, что он, такой, как он есть, никому не нужен, что его ни одна школа не возьмет, то это и жизнь сломать может. В этом году наша школа по результатам ВНО вошла в десятку. Я считаю, что для нас это хороший результат. Но, если б мы Сашу нашего не взяли или выставили его после девятого класса, были бы пятыми, потому что Саша у нас ВНО не сдал. И мы догадывались, что не сдаст, но не выставили. У него родители от водки сгорели, бабушка с дедушкой его к себе взяли, он очень сложным мальчиком был, очень. Ему нельзя было тогда в ПТУ. Ученым он не будет. Ну и что? Зато он человек хороший. И я сейчас за него спокоен, он свое место в жизни найдет.
Хороший учитель – это не тот, кто провел селекцию, выбрал отличников и подготовил из них одного победителя олимпиады. Для меня хороший учитель – это тот, кто взял ребенка, у которого два балла по предмету, сумел его заинтересовать, увлечь и через год или два у него уже пять баллов. Поверьте, это важней и нужней. Хороший учитель – это тот, кто остается после уроков поговорить с группой детей или с одним ребенком, а не проводит классные часы к государственным праздникам.
Но сегодня у учителей катастрофически нет времени учить, воспитывать. Педагогика стала бездетной. Дети у нас сами по себе, а система образования – сама по себе.
В первые годы независимости у нас даже от Сухомлинского отказались, как от пережитка прошлого. Во всем мире изучают его педагогику, а у нас, на родине Сухомлинского, отказались, потому что в его работах есть Ленин и партия. А что он должен был писать? Кто бы его печатал без Ленина и партии? Даже сегодня, когда приходят молодые учителя и я им даю читать Сухомлинского, они отказываются: скучно, устарело. Я говорю: предисловие и первые три страницы, где о Ленине, просто пропустите, дальше будет нескучно. Школа Сухомлинского – это основа той гуманной педагогики, к которой мы сегодня стремимся. В современных программах уже нет слова «формировать», есть слово «развивать», и меня это очень радует. Не формировать что-то, чего в этом ребенке нет, а развивать то, к чему у него есть склонности.
Школа Сухомлинского крутится вокруг ребенка, а не вокруг чиновников управления образования. А нам сегодня не хватает именно этого.
Записала Ольга Степанова, фото Олега Шрамко, «УЦ».
