Бобринец. Начало 50-х
Эти короткие заметки воспоминаний из детства я посвящаю своему сыну. Ему сейчас чуть больше сорока, и у него уже свои довольно взрослые дети, а в детстве, начиная с трёх лет, он каждое лето ездил со мной в Бобринец, так что часть его беззаботной жизни проходила в степном краю, на речке Бобринке, в нашем некогда самобытном городке. Бывало, прихворнёт, лежит в постели и просит: «Папа, расскажи о своём детстве», – и я рассказывал, что мог вспомнить. И сейчас говорит, чтобы рассказывал, вернее, записывал воспоминания. Кое-что из того, что успел записать, решился и читателям показать. Так и явились на свет заметки «В начале 50-х».
Первое мая. В открытую форточку вливается пьянящий медовый запах цветущего барбариса. Из огромного чёрного репродуктора с треском и шипением врывается в утреннее солнечное пространство комнаты песня: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская страна…» На примусе пыхтит, как паровоз, помятый алюминиевый чайник, извергая из засоленного носа грозди бульб. Папа правит опасную бритву о старый довоенный курсантский ремень. Под настольное зеркало уложены аккуратно оторванные кусочки газеты, о которые будет вытираться бритва. На подносе перед зеркалом – металлический стаканчик с кипятком, кусочек мыла и взъерошенный помазок. Не отрывая глаз, слежу за тем, как папа намыливает щеку и как бритва со звоном срезает жесткую ещё чёрную щетину. После бритья, умывшись, папа освежает выбритые места « Шипром», вставив старенький пульверизатор во флакон…
С тех пор и поныне солнечное утро, запах «Шипра» и песня «Москва майская» являются для меня олицетворением чудесного весеннего праздника – Первомая. Непременным атрибутом этого дня была демонстрация – дело сугубо добровольное, но обязательное. А нас, школьников, не надо было заставлять ходить на демонстрацию. Мы ждали этого события и ходили на демонстрацию с радостью. У большинства из нас, да практически у всех, не было новой праздничной одежды, но нас это нисколько не смущало. И в школе говорили, что не обязательно новое, а главное, чтобы одежда была чистенькой и отутюженной.
Красочные колонны демонстрантов, пройдя центральными улицами, вливались на небольшую площадь, растекаясь по своим местам. Площадь находилась в самом центре всё ещё разрушенного во время войны Бобринца: между зданиями райкома КПУ (нынче суд) и Дома культуры. После смерти Сталина на этой площадке разбили сквер и установили памятник вождю. А после разоблачения культа его личности памятник снесли и увезли во двор горсовета, а на части сквера достроили Дом культуры, но это уже в начале 60-х. Вернёмся в начало 50-х. Тогда мы с радостью носили небольшие портреты членов Политбюро и особенно товарища Сталина. После митинга официальная часть праздника заканчивалась. Мы возвращались в школу, сдавали знамёна, портреты и прочий реквизит и …шли опять в центр. А там – выносные буфеты, рундуки с мороженым, газированная вода со всякими, заметьте, натуральными и очень сладкими сиропами! Духовное ощущение праздника, наше приподнятое настроение подкреплялось материально. Большим и самым доступным лакомством для нас были «подушечки» – простые карамельки с повидлом без обёрток, обсыпанные сахарной пудрой, беленькие с розовыми, голубенькими, зелёными полосочками по краям. В кармане пиджака не просто так, а в кулёчке из газеты – культурно! – сто граммов подушечек, а если ещё немножко печенья, то вообще объеденье и праздник вдвойне. У некоторых в кармане стакан жареных семечек – тоже неплохо, а с подушечками… словами не передать! Вкуснота! Ах, как бы мне хотелось теперь попробовать тех подушечек, а главное – ощутить то состояние детской души!
К обеду, полные праздничных впечатлений, мы расходились по домам. В это время обычно портилась погода: ветер подымал пыль и носил обрывки газет, становилось тоскливо. Гости у нас бывали редко, и в основном это были Литваки – дед и бабушка. А что на столе? Да как у всех: холодец из петуха со свиной ножкой, винегрет, жаркое, квашеные огурчики и помидорчики. Из выпивки была и водка в графинчике, но немного, наливка сливовая и вишнёвая. На сладкое бабушка Анюта пекла чаще всего «Наполеон», а ещё пончики с вареньем и хрустики. Всё такое вкусное-вкусное! А вообще в то время гостей угощали чаем. У нас – из самовара с домашними вареньями и печеньями. Было всего 3-4 сорта чая, но это же был чай – вкусный, душистый, ароматный, а не нынешние крашеные рубленые ветки-палки.
Началу 50-х я посвятил две картины, на которых пытался показать Бобринец моего детства, знакомых людей, расположив их на переднем плане. Это простые, но известные в то время многим бобринчанам люди. Вот я и хочу немного рассказать о них и некоторых других горожанах, не попавших пока на холст, но не менее интересных, на мой взгляд, личностях. На первой работе возле чайной слева направо стоят: Марк Павлович Пономарь (дид Марко), Шепсель (Александр) Киселевич Мотхин (дядя Саша) и Григорий Кондратьевич Уманский.
Но сначала немного о чайной. Что же мы о ней знаем? До революции здание принадлежало Туйсузову – греческому человеку, и находились там пекарня и булочная. Ну, как известно, в Греции всё есть. Так и у Туйсузова. Здесь можно было купить всё, что можно сделать из теста, и чего желает ваша душа и что позволяет ваш кошелёк. Чудесный хлеб, великолепные булочки, в том числе и с изюмом, бублики, печенье, жёлтая домашняя лапша и др. Кроме того, и всякое тесто для вареников, пельменей, печений. Вам полфунта? Пожалуйста, завернут в экологически чистый пергамент, а не в ядовитый целлофан! И вежливый приказчик принесёт домой. Всё очень качественное, с «походом», т.е. с перевесом, а не обвесом, как нынче у нас бывает. Только купи!
Рядом с чайной стоит киоск «Газвода». Вот здесь-то мы и пили газировку со сладкими сиропами! И где это всё делось, а главное – почему, зачем? Нынешние поколения мальчишек и девчонок такой газировки никогда не попробуют. Они пьют и едят химические красители, ароматизаторы, усилители вкуса, которые нынче присутствуют во всех продуктах, в том числе и в любимой детьми газировке. Им не с чем сравнивать, а нам – есть.
В киоске одно время работал Ефим Борисонник. Хорошо работал, культурно, план давал. Все довольны. Дмитрий Мулява, а между нами, одногодками, просто Митя, рассказал мне случай, связанный с Борисонником. Однажды во время сильного наводнения у Борисонников унесло потоком воды корову, которая паслась на берегу речки. Его жена Сара убивалась: «Пропала кормилица!» Муж успокаивал, как только мог: «Ну что ты так переживаешь?! Вода дала – вода забрала!» Какая ёмкая фраза! Вдумайтесь!
За киоском «Газвода», на Ленинской, ещё до революции был маленький плохонький домик, но под железом, потому что Бобринец всё-таки город (с 1828 года), – фотоателье Уманского. Но это не Григорий Кондратьевич Уманский – кровельщик, а другой Уманский, имени которого я, к сожалению, не знаю. Обычно он говорил своим клиентам: «Ну, сделайте на минутку умное лицо, а потом какое есть». Быть может, поэтому почти на всех старых студийных фотографиях люди, как правило, с застывшими, окаменелыми лицами.
Марк Павлович
Марк Павлович, участник Первой мировой войны, Георгиевский кавалер, работал (или, лучше сказать, служил) в Свято-Николаевской церкви звонарём. Никого у него не было, там, при церкви, он и жил. Звонарем был отменным. Простенькие церковные колокола пели в его руках. После него таких звонарей-музыкантов не было, у его последователей колокола уже не пели, а гудели, словно чугунный казан или жестяное ведро. Когда Марк Павлович состарился и подниматься на колокольню по каменной винтовой лестнице ему стало трудно, он звонил с земли, сидя на стуле, привязав к колоколам длинные верёвки и проволоки с деревянными ручками. Шли мы как-то с Колей Сосновым, моим школьным другом, мимо церкви «в город» – так почему-то в то время назывался у нас поход в центр города, в это время из церковных ворот показался Марк Павлович. В скрученных артрозом и старостью пальцах, давно не видевших мыла, крепко зажата пятирублёвка.
— Здравствуйте, Марк Павлович! Куда идёте?
— В чайную иду, ребятки, водку пить!
Так и стоит у меня на холсте этот «служитель культа» в потёртой одежде на кривых, как и положено кавалеристу, ногах с пятёркой в руке. Давно уж его нет, затерялась и могила на «панском» кладбище. Мы с Колей в конце 70-х ещё находили его могилу с простеньким металлическим крестом и корявой, едва читаемой, надписью, а теперь её не найти…
Дядя Саша
Второй «аксакал» с Георгиевскими крестами, которые надевались по большим праздникам, – это Шепсель (Александр) Киселевич Мотхин, а попросту дядя Саша – участник Первой мировой и Гражданской войн, ординарец самого маршала Будённого. Во время Гражданской был ранен и с тех пор хромал, ходил с палочкой. Так вот дядя Саша – личность в Бобринце легендарная. Вообще-то он был стекольщиком, но, бывало, трудился и на других работах, например, в магазине промкомбината, где, кроме промкомбинатовских изделий, продавал иногда товары кустарей, за что имел дополнительную копейку, которую незамедлительно отоваривал в чайной. Мой знакомый А.В.Кранкус был свидетелем следующей сцены. Заходит в магазин старушка из села Алексеевка и покупает тапки местного производства, которые у нас называли балетками. Балетки, надо сказать, производили очень качественно. Нынешние тапки – хоть польские, хоть турецкие, не говоря уж о китайских, – сравниться с ними не могут. Верх суконный, но чаще брезентовый, а низ, т.е. подошва, – из транспортерной ленты. А задник! Натуральная кожа! Одним словом – балетки без износа! Однако, умудрённая жизненным опытом старуха усомнилась почему-то в их качестве
— А чи дийду я в них додому? – подумала она вслух, вертя балетки и рассматривая их со всех сторон.
— Ну и де вы живьёте?
— В Олексиевке…
— Так возьмите ще одни. Вы посмотрите, какой задник! А подошва?! Шоб я так жил! Я вам говорю…
И, пока старуха вертела балетки, дядя Саша аккуратно извлёк сдачу, зажатую в ее кулачке, вручил ей ещё одну пару балеток, крепко стукнув перед этим ими для убедительности о прилавок, и так же осторожно вложил в руку новую сдачу.
Дядя Саша был человеком хорошо пьющим, и по этому поводу у него частенько возникали трения с женой. Надо сказать, что на людях его жена никогда скандалов не устраивала. Жили они в коммунальном дворе. В их маленькой квартирке господствовали бедность и чистота. Железная кровать с остатками некогда хромированных украшений, наверняка помнившая русско-турецкую войну, всегда аккуратно сложена и застелена тёмно-серым потёртым солдатским одеялом. Пара простых стульев, стол, покрытый вылинявшей клеёнкой, и керосиновая лампа на всякий случай. На общей кухне – шкафчик, он же столик, со всегда начищенным до блеска примусом, да ещё рукомойник с миской – вот и весь скарб. Когда дядя Саша появлялся во дворе, едва держась на ногах, жена быстро подхватывала его и со словами «Идем, Сашенька, ты устал, а люди подумают, что ты пьяный…» уводила в хату. В своё оправдание дядя Саша сказал как-то жене, что пьёт квас, и всего одну бутылку. Она хоть и была, по мнению соседей, женщиной недалёкой, всё же усомнилась в правдивости сказанного, но дядя Саша стоял на своём и, дабы доказать правоту, пообещал жене, что в выходной они идут пить квас вдвоём. Продавец павильона под названием «Пиво-воды» Миша Вешнивецкий был дядей Сашей предупреждён о предстоящем визите и подготовлен: Мотхин принёс четвертушку водки и поручил Мише влить её в квас и потом… Все так и произошло. В воскресенье Мотхины пришли пить квас, и Миша поставил перед ними подготовленную бутылку. Дядя Саша сам наполнил стаканы, жена сделала глоток и, закашлявшись, произнесла:
— Фу, какая гадость!
— Я же тебе говорил, – крякнув от удовольствия, дядя Саша невозмутимо вытер от пены прокуренные махоркой усы, – я пью квас!
Частенько возвращаясь домой «напидпытку», дядя Саша озорно покрикивал: «Мальчики, бейте бабам стёкла!»
Ещё одну историю мне рассказал А.Г.Мельник – художник Дома культуры, а в то время ещё и завхоз, и ремонтник. Он пригласил дядю Сашу застеклить окно. С радостью согласившись, Мотхин при этом мягко намекнул, чтобы была четвертушка. Мельник согласился. Придя в Дом культуры, дядя Саша, прежде всего, выпил четвертушку, неспешно свернул махорочную самокрутку, раскурил ее, скептически взглянув при этом умиротворенным взглядом на забрызганную побелкой табличку «курить строго воспрещается» и …задремал. Тем временем А. Мельник достал из его ящика алмаз, вырезал нужное стекло и положил инструмент на место. Проснувшись, дядя Саша нисколько не обиделся, расписался в ведомости, получив плату, и, благостно улыбаясь, ушёл. А вот что рассказал Леонид Зиновьевич Мильштейн – преподаватель английского языка в сельхозтехникуме. Выйдя из техникума, он встретил Мотхина, идущего нетвёрдой походкой домой.
— Дядя Саша, мне только пятьдесят лет, а у меня уже болит колено! Еле иду. А что же будет, когда мне будет столько, сколько вам?
Дядя Саша поправил ящик со стеклом, висящий на сухощавом плече, прищурил глаз от едкого махорочного дыма и невозмутимо изрёк:
— Сынок, когда тебе будет столько, сколько мне, у тебя уже ничего не будет болеть!
И он оказался прав. Много можно о нём рассказывать, но ограничимся ещё одним коротким эпизодом – в нём вся суть дяди Саши Мотхина. Мне его рассказал Боря Мильштейн. Как-то к дяде Саше пришёл в гости внук, чему дед очень обрадовался, но радость оказалась преждевременной. Дядя Саша предложил взять бутылку водки для большего взаимопонимания при общении разных поколений, и, когда Игорь, так зовут внука, отказался, сказав, что не пьёт, дядя Саша совершенно искренне с сожалением и даже сочувствием удивился: «Как, ты не пьёшь водку?! А как ты живьёшь?!»
На старости лет, когда дядя Саша остался один, дочь забрала его в Кировоград. Они жили в районе старого автовокзала, и дядя Саша ежедневно ходил туда прогуляться и заодно «промочить горло». Но главной целью была встреча автобусов из Бобринца. Многих людей старшего поколения он знал, и почти все бобринчане знали его. С большим интересом дядя Саша выслушивал все незатейливые бобринецкие новости. Он очень скучал по городу, где прошла вся его жизнь.
Мы с Григорием Семененко пытались найти его могилу на еврейском кладбище Кировограда, но не получилось.
Григорий Кондратьевич
Третий герой на картине – это Григорий Кондратьевич Уманский. Он тоже участник Первой мировой. Работал кровельщиком, жестянщиком. Сейчас бы сказали – частный предприниматель, а раньше – кустарь-одиночка с мотором. Его я знал еще в раннем детстве, он поражал моё детское воображение искусством устного рассказа. От него я узнал версию, почему люди, здороваясь, приподнимают головной убор и наклоняют голову, во всяком случае, так учтиво здоровались люди раньше. А произошло это, по мнению Уманского, несколько тысяч лет назад на Востоке. Люди тогда ходили в длинных холщовых одеждах и с намотанной тканью на голове (в чалме). Встречаясь на пустынных дорогах, путешественники опасались друг друга, т.к. кто-либо из них мог в удобный момент достать из головного убора камень, стукнуть встречного, затащить за придорожную скалу или в овраг и съесть. И вот для того, чтобы продемонстрировать дружелюбие, люди, поравнявшись друг с другом, приподнимали головной убор, показывая, что камня нет, и наклоняли голову для большей убедительности. Если бы камень был, то непременно бы свалился. Рассказывая это, Григорий Кондратьевич демонстрировал, как надо здороваться, приподнимая фуражку и наклоняя голову.
Запомнился ещё один интересный рассказ.
По его глубокому убеждению, вши у людей появляются из их же головы. А откуда в окопах у изначально чистых солдат могут появиться вши? Версия выглядит вполне убедительно и заслуживает внимания и изучения.
В гости к нам Уманский приходил не часто, но гостил подолгу. От всех его рассказов я был в восторге, а взрослые изнемогали от усталости. Спасение приходило без пятнадцати минут двенадцать, когда электростанция предупредительно отключала на несколько секунд свет. В конце сороковых и начале пятидесятых свет у нас отключали в 12 ночи, поэтому Григорий Кондратьевич поспешно собирался и уходил, чтобы успеть лечь спать при свете.
Григорию Кондратьевичу было уже за семьдесят, когда, работая на одной из крыш, он упал, сильно травмировался и вскоре умер.
На второй картине изображена противоположная сторона улицы, а на переднем плане – ещё некоторые герои из моего детства.
Надо сказать, что в 8-м классе я по папиной рекомендации прочел «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» (при Сталине книги были запрещены). Читал так же, и даже более увлечённо, чем в раннем детстве «Приключения Незнайки и его товарищей». Прочёл и тут же отдал Коле Соснову. Он тоже прочел мигом. С первой строки в уездном городе N мы узнали наш Бобринец. Те же здания, те же учреждения, как-то: «Заготскот», «Заготсырьё» и др., но главное – те же персонажи. Например, наш ближайший сосед Александр Иванович Гроссул, высокий сухощавый механик, как и Виктор Михайлович Полесов, брался ремонтировать всякую бытовую технику того времени. По праздникам и выходным дням он, как и подобает уважаемому или самоуважаемому кустарю-одиночке, прилично выпивал. Перед глазами у меня такая картина: у себя во дворе в «собственноручно» произведенной им луже лежит Александр Иванович, едва шевеля губами, что-то неразборчиво бормочет, а рядышком суетится симпатичный пушистый щенок и старательно облизывает ему лицо. К одежде он относился пренебрежительно. Холщовые брюки, очевидно, всё-таки рабочие, частенько поддерживались не брючным ремнём, а дырявым хлопчатобумажным чулком жены – низенькой, плотной и всегда улыбчивой Марьи Ивановны. Осенью, убрав на делянке урожай, запрягал в гарбу (своеобразная телега) корову и свозил всё выращенное домой. Иногда корову берёг, очевидно, на последних месяцах беременности, перед отёлом, тогда запрягал Марью Ивановну, но чаще всё-таки впрягался сам.
По характеру А.И. Гроссул был человек грубоватый. Очень своеобразно из его уст звучала и похвала в мой адрес: «А-а-а, Вовка, зас….ц, уехал из дому один, малым пацаном, выучился на инженера…»
Уехал «малым пацаном», а вернулся старым дедом. Прожил в Днепропетровске сорок пять лет, как на вокзале в ожидании поезда, – не стал он мне родным. Чем старше становился, тем сильнее тянуло домой, т.е. в Бобринец.
До Гроссулов в этом доме ещё до войны и некоторое время после жили Розумовы, Бенсион Исаакович и Ревека Давидовна. Розумов «держал», как говорили раньше, мастерскую по пошиву головных уборов, для чего арендовал небольшое здание, где теперь находится магазин «Чечеинский». До революции там был «Аптекарский и косметический магазин» – так было написано на северной его стене, и эта надпись сохранялась несколько десятилетий. Слышал я от знающих людей, что до революции, кажется, в 1912 году, в этом магазине покупали бензин для заправки первого и единственного в Бобринце автомобиля. К сожалению, не знаю, кому он принадлежал. Бенсион Исаакович шил шапки, фуражки, картузы и дамские шляпки. Всё это можно было не только купить, но и взять «на прокат», например, чтобы пойти на демонстрацию или сходить в Дом культуры на выступление приезжих артистов, или просто в праздничные дни прогуляться по Ленинской в многолюдном потоке бобринчан.
Была у Розумовых хорошая библиотека. Моя мама, еще школьницей, брала у них книги, прочла Шекспира, Пушкина («Евгения Онегина» знала наизусть), Надсона, Тургенева… Розумов принимал участие в раскулачиваниях, может, оттуда и книги? Читал ли он сам – неизвестно. Судя по тому, как он владел русским языком, это вызывает сомнения. Мама вспоминала, как Бенсион Исаакович говорил ей: «Смотри, Валя, какая красивая яблака, а внутри гнилая! Вот так и челавек…» В начале 50-х Розумовы выехали в Киев к дочери, дом сдавали, а затем и вовсе продали. Этот дом помнит многих жильцов, среди них и Гроссулов.
Другое дело Иван Семёнович Солончук, живший в переулке Дзержинского (до революции – переулок Рублёвый). Человек он был образованный и интеллигентный, что бывает далеко не со всяким образованным. После революции как передовой квалифицированный рабочий завода Эльворти, член РСДРП (б), Иван Семёнович был направлен в Бобринец для усиления ревкома. Но «зелёный змий» – враг человечества – не дал ему продержаться на руководящей должности более месяца. Вот так передовой партиец превратился из рабочего в кустаря-одиночку. Будучи механиком широкого профиля, он зарабатывал на жизнь и неизменного «змия» ремонтом всякой бытовой техники того времени. Солончук ремонтировал всё: часы, швейные машинки, примусы, керогазы, патефоны… Одним словом, всё металлическое и механическое. Работы хватало всем, хоть и специалистов было достаточно. А всё потому, что потрясения прошлого века – войны, революции и прочие разрухи – притормозили производство ширпотреба, и сохранившиеся у людей бытовые приборы были в довольно изношенном состоянии.
Меня Иван Семёнович восхищал не только внешностью – длинными пышными бакенбардами при совершенно гладкой голове, розовыми щёчками, но главное – манерой говорить. Разговаривал он так, как в «раньшие» времена разговаривали интеллигенты: учтиво и даже церемонно. Идя на базар, в основном на толкучку, Солончук заходил к нам и обращался к бабушке:
— Мадам Иванова, одолжите мне, пожалуйста, на короткое время две пластинки – «Еврейскую комсомольскую» и «Ворошиловский марш».
Вот я сейчас нашёл эту музыку в Интернете, и оказалось, что я её знаю. Своеобразная песня, интересный марш.
Мне тогда было интересно всякое общение с Иваном Семёновичем. При разговоре он как-то особенно проглатывал букву «в» и произносил её в спайке с буквой «у», попуская через нос. Путаясь в усах и бакенбардах, словно густой табачный дым, она являлась в эфир мягкой и круглой, как куст хризантем в густом осеннем тумане. Описать невозможно, надо только услышать. Например, когда я с ним здоровался, он отвечал:
— Здрастуйте, Улодя!
А когда я окончил учёбу и получил диплом, Иван Семёнович стал обращаться ко мне, по существу мальчишке, на «Вы»:
— Здрастуйте, Уладимир Петрович!
На толкучке Солончук раскладывал всевозможные товары, в том числе различные часы, заводил граммофон и поочерёдно проигрывал на нём обе пластинки. Ну, толкучка, или, как говорили, толчок – это отдельная тема.
В раннем детстве я ходил на базар с бабушкой. Картина рынка вообще и толкучка в частности поражали детское воображение. На продуктовом рынке я впервые увидел в банке с молоком (!) маленьких лягушек красноватого оттенка. Их называли «холодушки», или «кумчики» (так они разговаривали: «кум, кум»), и садили в молоко, чтобы было холодным и не прокисало. Интересно, пили бы сейчас такое молоко?! Хотя нынешнее магазинное, неведомо из чего произведенное, наверняка значительно хуже, но чисто психологически?! Молоко! С лягушкой! Бр-р-р…
Оставим лягушку, хотя оторваться от такого зрелища в детстве, да, пожалуй, и нынче, трудно, и идём дальше. Человеческая масса, движимая поисками необходимого и обязательно качественного, но в то же время недорогого, перемещалась по рынку и гудела, словно пчелиное облако. Небритый инвалид в вылинявшей гимнастёрке, вскидывая деревянную ногу, с трудом перемещался по брусчатке базарной площади. От него исходил крепкий запах кислого табачно-водочного перегара. Хриплым громким голосом он извещал: «Паста ГОИ для точки и правки бритв и ленинградский пятноудалитель с одежды!» Пройдя несколько шагов, он снова повторял объявление. Повзрослев, я узнал, что паста ГОИ – это паста для полировки, изобретенная в Государственном оптическом институте. С другой стороны рынка доносилось: «Женщинам паяем, мужчинам бреем! Женщинам паяем, мужчинам бреем!»
Думаю, здесь вполне уместно привести папино воспоминание, относящееся к концу 20-х годов – объявление у керосиновой лавки: «Женщинам с узким горлышком керосин отпускаться не будет». Суть «узкого горлышка» в том, что покупатели, а чаще покупательницы, приходили в лавку с большими дореволюционными бутылками, имеющими узкие горлышки. Приходилось наливать керосин через лейку, а это тормозило очередь. Это, видимо, было типичное объявление того времени, и встретить его или что-то похожее можно было в любом городе. Такие бутылки раньше можно было увидеть в фильмах о революции, чаще у махновцев и непременно с мутным самогоном. Толкучка от продуктового рынка была отделена высоким деревянным забором. Скажу для бобринчан, что толкучка находилась на территории нынешнего ресторанного двора, распространяясь до магазина «Эрудит». А на месте забора нынче стоят магазинчики: «Ковры», «Овощи», «Вкуснятина»… Продавались там в основном товары, бывшие в употреблении, теперь бы назвали словами иноземными: «секонд-хэнд». Это в конце 50-х толчки становятся местом спекулятивной купли-продажи дефицитных импортных товаров, а тогда послевоенные бедность и голод заставляли людей продавать все, что только можно, вернее, пытаться продать, чтобы купить какую-нибудь еду. Мы с Колей Сосновым по воскресеньям часто посещали толчок. Посмотреть. Чего там только не было! Всевозможные керосиновые лампы, примусы, абажуры, патефоны… старая дореволюционная и довоенная одежда, крепко пахнущая нафталином: «котиковые» полупальто, плюшевые лапсердаки, цветные платки, мебель… Но нам интереснее всего было стоять возле Солончука. Мы могли часами рассматривать его часы, портсигары, табакерки и главный «лот» – перламутровый граммофон. Ивану Семёновичу стая детей, торчащая у его экспозиции музейных редкостей, не нравилась.
— Отойдите, ребята! Вы заслоняете товар!
Мы послушно отступали, но, сделав круг по толчку, вновь оказывались возле граммофона. Коля был свидетелем, как молодой мужчина из села купил у Солончука карманные часы с музыкой и боем. Всё работало. Иван Семёнович поспешно собрал остальные экспонаты в суму, взгромоздил на плечи граммофон и отправился в чайную. Через полчаса примчался разгневанный покупатель – часы остановились. В это же время Солончук уже с блаженной улыбкой, что-то бормоча себе под нос, нетвёрдой походкой перемещался домой…
У граммофона своя история. Скажу лишь, что куплен он был в 58-м году. Помните, раньше школьники и студенты ездили в колхозы на уборку урожая? Так вот граммофон купили ребята из киевского политехнического, которые работали на уборке урожая в бобринецких колхозах.
Возвращаемся в Бобринец, на улицу Комсомольскую. Забыл сказать, что до революции она называлась Базарной – чудесное название, соответствующее месту её нахождения. Но пусть уже лучше будет Комсомольской, чем имени какого-нибудь сомнительного героя.
Итак, слева у входа на базарную площадь, которая на плане застройки позапрошлого столетия называлась Гостиный двор №1, в здании с угловым входом размещался книжный магазин. Мы его звали «книгарня». Продавцом в магазине работал Давид Григорьевич Архангородский, наш сосед. Все книги, поступавшие в магазин, он мгновенно прочитывал и потом страстно рекомендовал покупателям, цитируя самые интересные интригующие места. Кроме увлечения чтением, Архангородский болел театром: он был заядлым самодеятельным артистом. Во имя своего «артистического» увлечения он жертвовал всем. У них дома в большом подвале размещалось, как теперь бы сказали, малое предприятие по производству сладостей – халвы, карамелей и пр. Был у них и один наёмный работник (создали рабочее место!) – это был брат моего деда Иванова, Павел Андреевич Иванов. Производство просуществовало, как и НЭП, кажется, до 1927 года. Жена Архангородского Клара Ионовна, в народе баба Хая, рассказывала, что Давид Григорьевич так любил игру в театре, что мог бросить работу в самый разгар производства, например, халвы и уйти на репетицию. Ну и представьте на минутку, какими словами на любом языке его провожала баба Хая. Не надо ехать в Одессу! Больше всех смеялся Павел Андреевич, он знал еврейский язык. Я знаю театральную деятельность Давида Григорьевича после войны, когда возраст и склероз постепенно отбирали память и слух. Помню, мой папа шутил: «Архангородский третий раз перечитывает бобринецкую библиотеку». Но Давид Григорьевич не сдавался. Он хоть и забывал роль и не слышал кричащего суфлёра, но всё равно смело и уверенно говорил то, что считал нужным, а партнёрам приходилось ему подыгрывать…
Несколько слов надо сказать о Кларе Ионовне. Чаще я вспоминаю её в преклонном возрасте, когда она осталась в большом доме одна. Давида Григорьевича уже не было в живых, умер и сын Даня, школьный друг известного кинорежиссера Петра Тодоровского. Данил Давидович был танкистом, вернулся с войны без ноги и прожил всего сорок восемь лет. В тёплые погожие дни баба Хая обычно сидела на ступеньках своего дома и выцветшими от слёз и старости глазами провожала прохожих, идущих мимо неё на базар и с базара. Редкие знакомые останавливались и разговаривали с ней. Подходил к ней и я (это мама меня надоумила – подойти и поговорить). Помню, подошёл однажды, Клара Ионовна оживилась:
— Володичка, детка, шо ты купил?
— Баночку сливок, говядины…
— А шо, мяса не було?
Здесь, видимо, надо сказать, что говядина у большей части бобринчан мясом не считалась. Только свинина.
— Ну и скажы, не дурни булы жыды – не ели свинину?! Она ж таки вкусная.
Клара Ионовна научила меня готовить куриную шейку.
— Шо значит! Это же из одной курицы две! Это же дополнительная еда!
Иногда Клара Ионовна приходила в гости к моей бабушке Анне Ивановне, и они вспоминали свои молодые годы, тяготы эвакуации, проклятую войну, забравшую жизни дорогих людей. Отношения были вполне миролюбивые и доброжелательные. Иной раз, например, бабушка, осуждая какую-нибудь из соседок за неряшливость, могла сказать: «Такая Хайка!», а Клара Ионовна в другой раз по этому же поводу: «Така Ганзя!» И ничего, и никаких личных обид! В настоящее время на месте, где стоял дом Архангородских, – пустырь, заросший травой и кустарниками, и найдётся разве что 2-3 человека с улицы, которые пока ещё знают, кто здесь жил…
Вот так коротко рассказал я о некоторых персонажах двух моих жанровых картин. Давно уже нет всех этих людей. Быстро промчались годы, но всё рассказанное здесь стоит у меня перед глазами. Никто не представит этих героев и события так, как видел и вижу ещё теперь их я, хотя во всех маленьких, да и больших городах жизнь людей текла почти одинаково: примусы, керосиновые лампы, патефоны, толкучки, очереди, авоськи. Это всего лишь срез времени, в котором прошло мое детство…
Владимир Литвак.
С Бернардом Ивановичем мы пообщались сразу после того, как закончился моноспектакль. Беседа не ограничилась ответом на вопрос, где он слышал Эдит Пиаф. Было интересно услышать многое, в том числе и историю его семьи.
– Журналист и чиновник, ведущий и сценарист массовых мероприятий, организатор и технолог избирательных кампаний… Всё это – ваша жизнь, ваши ипостаси, ваша работа. В какой роли вы себя чувствуете наиболее комфортно, какую вы считаете для себя главной и наиболее близкой?
…В начале 80-х меня перевели на телевидение, причём – сразу в кадр. Нужно было похудеть, научиться не обращать внимания на объектив, хотя страха перед камерой у меня не было никогда. Я всё время представляла по ту сторону камеры не конкретного человека, а массу людей, стадион, аудиторию… Поэтому и на сцене всегда стояла легко. Кстати, мой личный рекорд – семь с половиной часов на подмостках филармонии, когда я вела телемарафон к юбилею «Ятрани»…
