Я хочу себе ответить на вопрос: зачем я взялся писать? Я смолоду хотел самовыразиться, но, боясь прослыть графоманом и, как говорил Л. Н. Толстой, не имея тех недостатков, при которых можно стать писателем, я иногда писал для себя, потом эти записи (боюсь назвать «рукописи») терялись, но память долго держала написанное, а потом оно понемногу стиралось. Но иногда я случайно находил их и, перечитывая, волновался, как будто ещё раз переживая написанное.
Несколько лет тому назад я опубликовал в Интернете свой рассказ «Письмо матери, полученное через 55 лет» и получил много хороших отзывов от друзей, знакомых и незнакомых людей, которые говорили, что мне надо писать дальше. Я с улыбкой отношусь к тому, когда говорят: «Вы талантливы», но где-то внутри тлеет честолюбивый огонёк, которому я не даю разгораться дальше. Но, признаюсь, что, перечитывая этот рассказ, несколько раз переживал всё до слёз.
Ещё одна причина, по которой мне интересно оставить о себе память, — это то, что в свои семьдесят один я хотел бы знать о семье моих родителей, о семьях моих предков как можно больше, но мои родители выросли в детском доме, а о своих близких они очень мало знали, да и рассказывать о своих корнях было тогда не принято. Много было на это причин. Нужно признаться, что меня в молодости это мало интересовало, а сейчас уже некого спросить. У меня сейчас двое внуков, вот я и хочу, чтобы они знали о своих корнях хотя бы то, что знаю я, ведь не так далеко то время, когда и им некого будет спросить. Если мои записи прочтут только мои внуки, то уже этим будет награждён мой труд.
Cправка «УЦ». Отян Анатолий Васильевич. Родился в 1937 г. Вместе с матерью и сестрой пережил фашистскую оккупацию. Известный в наших краях строитель, руководитель строительных организаций. Фанатик парашютного спорта, многократный победитель соревнований разного уровня и мировой рекордсмен. Последний свой 1200-й прыжок выполнил в 1980 году. Автор нескольких книг. С 1993 года живет в Германии.
ПИСЬМО МАТЕРИ, ПОЛУЧЕННОЕ ЧЕРЕЗ 55 ЛЕТ, или Просто СТАРОЕ ПИСЬМО
Я держу в руках письмо. Оно было отправлено в 1944 году моей мамой, Отян Марией, своей двоюродной сестре Марии Плинер под Тулу, в посёлок Скуратовуголь, который находится рядом с Ясной Поляной, бывшим имением графа Льва Николаевича Толстого, великого русского писателя. Письмо мне прислала в конце 1998 года моя троюродная сестра Инна Фрадкова, которая училась в Яснополянской школе, основанной Толстым. Спасибо ей и её маме, что они его сохранили.
Привожу это письмо почти целиком, убрав только незначительные детали, которые вряд ли кому-то будут интересны. По ходу я буду комментировать письмо, добавлять детали, разъяснять. Итак, письмо:
Здравствуй, Манюша. Только вчера я послала тебе письмо, вернее, открытку, но написала тебе очень мало, ведь в открытке вообще ничего не напишешь. Манюша, я понимаю, что тебя интересует вся моя жизнь за эти три года и вообще, как случилось то чудо, что я осталась жива.
Так вот, Манюша, я напишу тебе все то с тех пор, как мы расстались с тобою 5-го мая 1941 года (помнишь, когда я была у вас).
До войны семья Плинер жила в Кривом Роге, который находится в 120 км (сейчас — полтора часа езды на машине) от Кировограда, а тогда надо было добираться поездом с одной или двумя пересадками, на что уходил целый день.
Мама взяла в поездку меня и сестру, и мы были там на Первомайские праздники. Я запомнил из этого, как мы стояли на балконе, а под нами шёл на демонстрацию с красными знамёнами и транспарантами горняцкий Кривой Рог.
Когда я приехала к вам, я тебе рассказывала, что мои отношения с Васей не совсем хорошие, но, когда я приехала, я застала Васю совсем больным, я, конечно, отнеслась к нему, как положено жене к мужу. Васю это очень тронуло, потому что он, конечно, этого не заслуживал, и мы помирились, и вот с 5-го-мая мы с Васей жили даже лучше, чем когда — либо за все наши 11 лет совместной жизни, но недолго. 22-го июня объявили войну…
Вася — мой отец, Отян Василий Терентьевич.
…с первого дня он был мобилизован, но я, работая в воинской части, добилась того, что его освободили, но, опять же, не в мою пользу, его командировали по отправке семей, и тогда он был у вас. Я же осталась одна, правда, Вася меня очень хотел отвезти за Днепро, тогда, когда он отвозил те семьи, но я не захотела, я думала ехать, но вместе с ним. Итак, я осталась совершенно одна и не знала, что с собой делать, и тогда только 1-го августа Вася вернулся из командировки, я было уже собралась ехать эшелоном, но в этот же день приехал Вася, и я от этого отказалась. Мы остались дома. Эти несколько дней мы (я, Вася, дети и тётя) прятались от бомбежки в поле, ночевали, а днем были в городе, я жила у Васи в гараже в полном сборе, т.е. все вещи и постель, за исключением Васиных вещей (он мечтал еще вернуться в город), мы забрали с собой на машину…
Я помню много эпизодов довоенных лет, но с начала войны я помню уже очень много, почти всё, и с такой ясностью, что кажется, что это было вчера, хотя чтобы вспомнить то, что было вчера, мне нужно напрячься. Так куда же ездил отец? Работая в облфинотделе шофёром, он какое-то имущество, а главное — семью начальника и его шмотки отвёз, как пишет мама, за Днепро.
Мама пишет, что от бомбёжек уезжали за город, но иногда всё же, когда оставались дома, вместе с соседями прятались в выкопанной во дворе земляной щели. Немцы в ту пору не бомбили жилые кварталы, и разрывы ухали на окраине, там, где располагались военные объекты.
Отец носил на руке красную повязку с надписью МПВО (Местная противовоздушная оборона) и чувствовал себя небольшим командиром. Он в этой связи сделал какое-то замечание соседу из другого дома, а тот будто бы ждал, на ком можно будет согнать свою злость, и орал во всё горло, что вот наконец придут немцы и отца-коммуниста расстреляют.
Весь трагизм этой, казалось бы, пустяковой истории в том, что сосед был евреем. Фамилия его была Теплицкий. Он был уже пожилым человеком, до революции его семья была очень богатой — владели мельницами. Я не знаю, как он уцелел при коммунистах, но, когда пришли немцы, которых он ждал, видимо, надеясь вернуть своё богатство, его расстреляли одним из первых. Когда я вспоминаю это и многие другие случаи измены, подлости, предательства… мне хочется кричать: «Люди-и-и-и!!! Не желайте и не делайте другим зла! Ибо это зло обернётся против вас. Возмездие рано или поздно вас настигнет!» Но не внемлют люди.
Были и в моей жизни случаи, когда я по недомыслию или даже с благими намерениями делал кому-то зло, то я уже тем наказан, что не могу себе этого простить ни сейчас, и, видимо, до конца дней вина камнем будет висеть на моём сердце. Прости меня, Боже.
Так вот, у Теплицкого было два сына: Шурка по прозвищу Хмурцун, лет четырнадцати, и Колька по прозвищу Машка, лет двенадцати. Хотя мать у них была украинка, но им тоже пришлось несладко. Но об этом чуть позже.
3-го февраля (здесь описка, правильно сентября) мы выехали из города ночью, в час ночи, а тётя ехать с нами не захотела.
Тётя — это единственная в Кировограде мамина родственница по материнской линии. Родная сестра моей бабушки Сони. Звали её Уля. Итак, мы выехали. Машина — Газ АА, «полуторка». За рулём отец, мама с большим животом (8 месяцев беременности) с ним рядом. Я с сестрой в кузове. Машина перегружена. На ней почти нет наших вещей, все вещи «хозяина» — завоблфинотделом Позаненко. Я укрыт его шубой. Едем на восток, в сторону Аджамки, Новой Праги, Александрии.
Позаненко после войны был первым секретарём Кировоградского обкома ВКП(б). «Первый» человек в области. Кавычки не кавычки, а власть у него была колоссальная. Нынешние губернаторы могли бы позавидовать. Но и убрать их могли в мгновение ока. Так, Позаненко сняли за то, что он не разрешил присутствовать на бюро обкома корреспонденту газеты «Правда».
…Мы отъехали 15 км от города, и машина дальше не пошла, так как тогда всю ночь и вообще все время шли дожди, мы мокрые, все вещи мокрые, не знали, что делать. Простояли мы весь воскресный день под ливнем…
Дорога — грунтовка, и льёт дождь. Машину то носит из стороны в сторону, то она еле передвигается в глубокой колее. Заехали в ложбину. Справа — лесок, слева — поле. Буксуем. Мимо нас идут по щиколотку и выше угрюмые, уставшие наши солдаты.
Они ещё и толкают воинские машины, которые больше наших, это ЗиС 5. И они потихоньку, с помощью солдат, обходят нас.
Мы стоим рядом с машиной, и солдаты, увидев беременную женщину и детей, пытаются помочь, толкают машину, но она садится всё глубже, и тогда командиры подгоняют солдат: «Вперёд, не отставать». Строя, конечно, нет. Бредут ребятки вереницей и поодиночке. И вдруг затряслась земля, и прогремел страшный взрыв. Отец схватил меня на руки и побежал в лесок, он подумал, что началась бомбёжка, а солдаты даже не падали на землю, а продолжали идти. Это были уже обстрелянные бойцы, которые могли различить бомбежку от подрывов на земле и артобстрелов. Они показали нам в сторону поля. Там поднимался громадный столб дыма, который тоже отклонялся ветром на восток. Отец знал, что там находится аэродром «Канатово», и догадался, что там взорвали боеприпасы, чтобы они не достались немцам. Опять и опять солдаты толкали нашу машину, но она не двигалась с места.
Я навсегда запомнил этих ребят, которые натужно кричали: «Раааз, двааа, взяли! Ещё рааз взяли!» Вероятность, что кто-то из них дожил до конца войны, ничтожно мала, впереди у этой пехоты было ещё почти четыре года войны. Оставшимся в живых — вечная слава, павшим — вечная память.
Кто-то из военных сказал отцу, чтобы он выбросил к какой-то Фене (я сейчас понимаю, к какой) всё это барахло, и тогда он может увезти жену и детей. Но отец ответил, что его за это расстреляют. Лучше он машину бросит, а мы уйдём пешком.
Только через много лет я понял смысл этих слов. Если бы отец приехал с пустой машиной, его бы за утерю госимущества, а фактически шмоток Позаненко (а может, он их продал или припрятал для себя. И как это он мог остаться живым, не довезя имущество? А жена и дети? У всех жёны и дети), его бы отдали под суд. А там штрафбат, позор, судимость… Такое это было страшное время, страшная власть и страшная мораль. Я нисколько не обвиняю отца за его выбор, но поступил он иначе, вся наша жизнь могла пойти по-другому, и мы не пережили бы того 2,5-летнего ежедневного ужасного ожидания смерти. Прошло уже 60 лет, и я не знаю (опять не знаю), как бы я поступил, будучи на его месте.
Я, уже будучи взрослым человеком, до самого последнего времени много раз проезжал это место и, если ехал один, останавливался, выходил из машины и вспоминал тот день. Тот же лесок, та же лощина, слева — аэродром. Только дорога раньше была булыжная, а позже — асфальтовая. Да и машины других марок проезжают мимо меня. Над головой проносятся с рёвом МиГи, включив на взлёте форсаж. Но для меня время останавливалось и возвращалось в тот день — 4 сентября 1941 года. Я опять видел всё, что было тогда: и бредущих по грязи солдат, и буксующие машины, и нас вижу уже со стороны. И першит в горле, и щемит в груди. Глядя на сегодняшних детей, я думаю сейчас, с высоты моих лет, что именно в этот день, который разделил мою жизнь на до войны и во время войны, закончилось моё детство.
… и тогда Вася говорит: «Бросай все, и идём пешком», я очень не хотела, но пришлось идти, другого выхода не было. Прошли мы 5 км до одной деревни, т.к. больше я идти не могла. Это было 4-го числа. Утром у проходящих последних красноармейцев я узнала, что немцы около города. Я разбудила Васю и говорю ему, что, мол, такое положение, Вася схватился и говорит, идем, но я идти не смогла, он, правда, меня просил, что идем, я буду нести тебя или детей, а я говорю: «Ты иди, а я останусь, я не хочу, чтобы тебя расстреляли у меня на глазах», ведь он тоже был коммунист. Тогда Вася согласился и говорит мне: «Ты же смотри, никому не говори, что ты еврейка, скажи, что ты армянка». Я так и сделала…
Деревня называлась Весёловка, не знаю, как она сейчас называется. Мама потом говорила, что отец поцеловал меня, спящего, и Валю и ушёл. Я помню только, что я проснулся от маминого крика. Она стояла на четвереньках на пороге входных дверей и истошно кричала, рыдая при этом: «Вася, не уходи! Вася, не уходи!»
Я же увидел метрах в пятидесяти от нас отца, бегущего за подводой. Через несколько секунд он запрыгнул на неё и уехал на войну. С этой секунды наши с отцом судьбы разошлись. У него были впереди фронт, война, ранение под Сталинградом, госпиталь… А у нас — оккупация и жизнь в постоянном страхе.
…Просидела я неделю в деревне…
Дождь закончился. В деревне пару дней никого не было. Немцы не умели и сейчас не умеют ездить по грязи. Наши дороги, а вернее, бездорожье задержало немцев. Думаю, будь у нас дороги хотя бы такие, как сейчас, немцы ещё до октября были бы в Москве. Шутка это, из серии чёрного юмора. Я знаю, что Гитлер, как и Наполеон, проиграл войну в тот же день, когда они её задумали. Народ войной победить нельзя. Можно на какое-то время иметь успех, но навсегда это невозможно. История — тому доказательство.
Дом, в котором мы расположились, был на краю деревни. И хотя был уже сентябрь, хлеб стоял неубранный. Мы с сестрой и деревенскими ребятишками пошли в поле. Пшеница или рожь, не знаю, была выше меня ростом, и мы играли в ней в прятки. К нам приближался какой-то гул. Мы поднялись и стали смотреть в сторону гула. И как-то мгновенно показался самолёт. Я видел только крылья, вращающийся пропеллер и два вспыхивающих на крыльях, рядом с ним, «цветочка». Я ничего не понял и побежал за детьми в деревню. Они всё рассказали взрослым, но те и мысли не могли допустить, что лётчик будет стрелять по детям. Рассудили так: сверху ничего не видно, и немец принял нас за солдат. Но в поле нам запретили ходить. Но я много лет уже знаю, что с воздуха даже неопытный глаз может свободно отличить ребёнка от взрослого. Просто эта сволочь в самолёте решила поохотиться на детей, ну вроде как на зайцев.
А на следующий день мы были во дворе, когда появились два немца. Мы, дети, не испугались, потому что это были молоденькие, весёлые солдаты, только форма и оружие у них были другие. И лица какие-то другие, не наши. Не могу объяснить, но и здесь, в Германии, мы почти безошибочно узнаём своих по внешним признакам. И нас узнают.
Нет надобности описывать их внешний вид. Они были такими, какими мы много раз видели в фильмах. Стоя на середине двора, они потребовали: «Матка, курку, яйка давай». Никто не побежал им нести «курку, яйка». Взрослых, по-моему, во дворе не было. Тогда они с хохотом попытались поймать кур, но у них ничего не получилось, и, сняв с плеч автоматы, они несколькими очередями настреляли себе штук 5-6 кур. В общем, стандартная картина, много раз описанная в книгах и показанная в кинофильмах. Затем они опустились в погреб и вылезли оттуда с перепачканными сметаной лицами и, глядя друг на друга, хохотали. Смеялись и мы. Немцы так же быстро исчезли, как и появились, наверное, побежали догонять своих. А так беззаботно хохочущих немецких солдат я больше не помню. Скоро, очень скоро им будет не до хохота.
… и пришла в город, а дети остались в деревне, я зашла к тёте, она очень обрадовалась и говорит, приходи в город, немцы никого не трогают, даже к евреям лучше относятся, чем к русским, я, правда, ей сказала, что мне кажется, что это временно, но всё же я пошла домой, квартира моя была взорвана, но забрали очень мало, кое-что из Васиных вещей. Соседи мне помогли перенести детей и кое-какие мои вещи. Все, что у меня было, пропало на машине, но некоторые платьица остались. Приехала я в город. Через неделю объявили всем евреям надеть повязки, не ходить по улицам, не бывать на базаре, но я всему этому не подчинялась и ходила себе, где мне вздумается. И вот 20-го сентября я должна была родить, ты можешь себе представить, что я рожала совершенно одна и даже не могла слова изо рта выпустить, потому что в коридоре, в другой квартире, жил немецкий офицер. Когда я почувствовала, что ребенок идет на свет, я выползла в коридор на четвереньках и стукнула соседке в дверь, она зашла ко мне, она перерезала сама пуповину, и так это существо начало жить…
Когда я сейчас читаю эти строки, меня переполняет жалость к своей маме. Не могу описать своих чувств, просто предлагаю всем, кто прочитает это, закрыть на минутку глаза и представить, если это возможно, свою мать в таком же положении, рожающую, молча ползущую на четвереньках по коридору, и тогда только немного поймёте весь ужас её тогдашнего положения. А ведь это было только начало нашей жизни «при немцах», как мы тогда и после говорили.
Я не знаю, где я с сестрой находился в это время, но, когда я пришёл, мама сказала, что это моя сестричка Тамарочка, по имени отцовой сестры.
Я не запомнил лица своей младшей сестрички, но, когда в 1968 году у меня родилась дочь Римма, мама посмотрела на неё и сказала, что она очень походит на не живущую сейчас из-за той проклятой войны Тамарочку.
Соседку, перерезавшую пуповину, звали Полина. Она была тихая женщина. У неё была дочь Нила, и в то время ей было лет 15. Это Нила 30 сентября спасла от смерти мою старшую сестру Валю. А тётя Поля — так мы её называли — была человеком необычной судьбы. Она была сослана на Север со всеми своими родичами — кулаками. Все они там сгинули, а ей удалось каким-то образом спастись. Она никогда никому об этом не рассказывала, хотя при немцах могла бы получать какой-то паёк и какие-то льготы как репрессированная советской властью.
Маме моей она доверительно рассказала, что в ГУЛАГе она жила с каким-то начальником (наверное, Нила была его дочь?), и он помог ей оттуда бежать. Но всю жизнь я поражаюсь тому, что эта женщина, обиженная советской властью, совершенно искренне ждала прихода Красной Армии, или, как тогда говорили, наших. А ведь узнай наши о её кулацком прошлом, и ей бы опять быть там, откуда она сбежала. Хотя жизнь у неё тоже была горькой. Уже после войны её дочь Нила умрёт ещё совсем молодой девушкой от туберкулёза. Сейчас кое-где можно встретить досужие рассуждения, что народ украинский из-за недовольства большевиками не желал победы Красной Армии. Всё это ложь. Были подонки и мерзавцы, которые служили в полиции, участвовали в расстрелах и как могли помогали фашистам. Это в большинстве своём бывшее хулиганьё, пьянчуги, воры и т.п. Но таких было относительно немного.
Приведу один пример. Начальником кировоградской полиции был назначен некий Колька М. Не называю фамилию, чтобы не ошибиться. Это был хулиган, алкаш ещё с детства. Из школы его выгоняли за неуспеваемость и недисциплинированность. И вот, когда он был уже при своей «высокой» должности, к нему привели пойманную девушку-еврейку. Она была красавицей и круглой отличницей в школе, из тех, о ком говорят — гордость школы. Полицаи доложили ему, что она сама попросилась к нему на приём. Когда она зашла, он увидел в ней свою одноклассницу, но не подал вида, что узнал её, и спросил, чего она хочет. Девушка со слезами стала просить его, чтобы он дал команду отпустить её, ведь он, Коля, знает её. Но тот сказал: «Ага, жидовка, сейчас ты просишь меня отпустить тебя. А раньше в мою сторону и не смотрела. А ну, хлопцы, отведите её в гараж и хором трахните её». Она разрыдалась, а он наслаждался её отчаянием и беззащитностью.
Поиздевавшись над ней, спустя время её расстреляли. Мама всё это слышала от самой этой девушки, когда была арестована. При маме её и отвезли на расстрел.
…Я же в этот день встала и начала все делать потому, что никого не было, а детки тоже еще были маленькие. С тетей мы договорились, что она ко мне заходить не будет, а только я ходила к ней. Она сама мне это предложила, я, правда, до этого не додумалась, но всё же согласилась. Так мы жили до 30 сентября, 30 сентября я пошла за 7 км, достать молока, потому что в городе ничего не было. И вот я возвращаюсь и вижу, что везут людей: женщин и детей, мужчин забрали раньше, я догадалась, в чем дело. Когда я стала доходить до своих ворот, меня встретила одна женщина, она жила у нас во дворе, а потом ее муж стал полицаем, и она выбралась, и говорит: «Скорей прячься, потому что евреев расстреливают», но я сказала, что никуда прятаться не буду, ничего не поможет, и пошла к себе в квартиру.
Через час пришла полиция. Как раз у меня была одна из дочек Броунов. Ты их не знаешь — еврейка, и говорит мне: «Маня, собирайтесь, пойдем вместе», а я сказала ей, что у меня всё белье мокрое, и я пойду, когда высохнет белье. В это время прибежала её сестра и говорит: «Идём, за нами уже пришли», и они ушли, а я осталась и думаю, что, мол, я пойду позже, пусть, мол, за мной придут отдельно. Валечка была на дворе, и её забрали вместе с еврейскими детьми, но русские соседи (Нила) начали кричать, что она русская, куда вы ее берете, и её отпустили…
Я тоже был во дворе и всё это видел. Мама называет фамилию Броун, но у одной из их дочерей была по мужу фамилия Резницкая. Муж её был на фронте. У них было двое детей. Сын Толик был моего возраста, а дочь Поля — ровесница моей сестры, то есть на 4 года старше. Помню, что она разбила мне кирпичом нос из-за того, что я ломал её домики из песка. За дело, значит.
Так вот, когда уже их грузили на машины, крытые брезентом, Толик бился на руках у матери и кричал: «Мама, я жить хочу». Не знаю, как он узнал, что их повезут убивать, но его крик до сих пор стоит у меня в ушах.
После войны вернулся без ноги их отец. Я его часто видел до самого последнего времени, и каждый раз переживал виденное в сентябре 1941-го. Я иногда порывался рассказать ему, но останавливал себя вопросом — а зачем? Причинить ему боль? Он и так её много перенёс. Всего увиденного, услышанного в то время и о том времени, не рассказать.
В этой связи хочу поделиться сомнениями насчёт Бога. Я бы в него поверил, если бы кто-нибудь дал мне вразумительный ответ на вопрос: чем провинились перед ним дети, что он не защитил их от смерти? Мне иногда отвечали, что за грехи их родителей. Но это объяснение не лезет ни в какие ворота. Ведь живы дети Бормана, Гесса, Эйхмана и многих других фашистских преступников. Правда, мне говорят, что Бог не нуждается в чьей-то вере. А у меня возникает ещё больше вопросов. Ну да Бог с ним, с Богом…
А в одном из соседних домов жила семья, где отец двоих детей был русским, а мать — еврейка. Когда её забирали, он не отдавал детей, но их силой у него забрали, погрузили вместе с матерью на машину и повезли на смерть, а он догнал машину, запрыгнул в кузов и ушёл в небытие вместе с ними. Не мог этот человек допустить, чтобы он жил, а его жена и дети погибли.
…Ровно через три дня за мной пришла полиция, стала у меня спрашивать документы, я, конечно, сказала, что паспорта у меня нет, мол, я его утеряла, то они потребовали у меня брачную, которую я с перепугу также не могла найти, да что вообще, что мне могла дать брачная, когда там тоже было мое настоящее отчество и фамилия девичья. Тогда пом. начальника полиции говорит: «Хорошо, если кто-нибудь придет проверять документы, скажите, что я уже проверил» и зашёл к соседям и говорит: «Она армянка, а не жидовка* (от них поступило заявление)» и ушли. Но сидеть дома мне нельзя было, потому что все соседи говорили, что, если она не жидовка, почему она прячется, и я вынуждена была пойти работать. Я устроилась в немецкой воинской части на кухню…
Эта воинская часть находилась на углу улиц Ленина и Калинина, там, где после войны были НКВД, МГБ, КГБ, а сейчас СБУ. Там одним из поваров был немец, который иногда подкармливал детей работниц. Но нам было странно, почему, когда мы кушаем, он сидит напротив нас и плачет.
Мне мама объяснила, что он человек верующий, баптист, и у него в Германии остались пятеро малых деток.
Я тогда не понимал, что такое баптист, но запомнил это слово с уважением. И когда я уже работал, а партийные органы всячески издевались над баптистами, у меня возникал внутренний протест. Кроме этого, этот немец показал, что не все немцы плохие. Но это уже другая тема.
В 1942 году по нашей улице немцы гнали громадную колонну военнопленных. Она была настолько большой, что сейчас мне кажется, что шла она, нет, не шла — двигалась она целый день. Это было жуткое зрелище. Пленные были измождены. Некоторые из них не могли сами идти и шли, опираясь на плечи товарищей. Колонну сопровождали немецкие солдаты, некоторые из них были с собаками, немецкими овчарками. Наши женщины выходили на улицу и давали пленным еду. За куском хлеба бросались сразу несколько человек, и от этого шеренги в строю сбивались в толпу, и конвоиры начинали на женщин орать, прогоняя их, собаки рвались с поводков и лаяли. Над всем этим иногда звучали выстрелы. Это пристреливали тех, кто не мог уже двигаться самостоятельно. Пленные оттаскивали трупы на обочину дороги, к тротуарам, чтобы не мешали движению. В один из таких суматошных моментов из колонны выскочил красноармеец и заскочил в толпу людей, смотревших на всё это. Почти у каждого из нас в колонне пленных мог быть отец, муж, брат, любимый.
Толпа его впустила, не подавая вида немцам, а он побежал к нам во двор. Когда я через некоторое время зашёл в дом, то увидел, что он сидит на табурете, что-то бормочет и моет в тазу разбитые в кровь ноги. Мать меня отправила во двор и наказала никому не говорить об этом, хотя большинство соседей знали. Никто из наших соседей не пошел выдавать пленного, несмотря на то, что через некоторое время по дворам ходили немцы и полицаи и спрашивали, не видел ли кто сбежавших пленных. А мать тем временем накормила несчастного человека, переодела в отцовскую одежду и отправила его на чердак через люк в нашем коридоре. Она нам позже говорила, что он был, наверное, нацмен или не в себе, потому что на вопросы отвечал мычанием.
Вечером к нам пришли соседи и сказали матери, чтобы она избавила дом от пленного, так как если его обнаружат, то расстреляют всех жильцов. И мама с наступлением темноты сказала этому человеку, чтобы он уходил. Он ушёл, и один только Бог знает, что с ним сталось. Впереди была целая вечность войны, и уцелеть в этой мясорубке было суждено далеко не каждому.
…с таким расчётом, чтобы не пойти в гражданское учреждение, где много местных жителей; меня могут знать. Я работала, кое-как жила. Манюша, мое письмо скорее похоже на отчёт, чем на письмо, поэтому ты меня извини, ведь ты просила написать всё, и я пишу вcё, как было, милая, ты можешь себе представить, какое было мое состояние, каждую минуту, каждую секунду ждать, что за тобой придут, и с какой целью. Я была почти полуидиотом, но нужно было крепиться, и я крепилась.
Однако скоро меня на улице увидел бывший шофёр облисполкома, а меня он знал, так как я работала в обкоме партии, он же теперь был в гестапо агентом, и меня арестовали, отобрали документы, но меня выпустили, документы остались, последствия этого я понимала и поэтому начала действовать, я связалась с кое-какими людьми, и мне сказали, что для этого нужны деньги, у меня ещё остались Васины вещи, которые я продала за 12 тысяч рублей, и этим я откупилась. Мне отдали документы, и я снова стала жить. Но как жить… ты сама понимаешь. О моральном моём состоянии я больше писать не буду, ты сама можешь понять. И вот через несколько месяцев, в 4 часа утра снова меня арестовали. В это время уже ничего нельзя было сделать, и я была в полной уверенности, что меня расстреляют, но судьба сделала совсем другое… 28 человек подписалось, что я не еврейка и не коммунистка. Были мне допросы, вели все время следствие.
Милая моя Манюша, ты можешь меня понять, когда всех остальных евреев расстреляли, а мне по секрету сказали, что, мол, меня должны расстрелять через два дня, и меня однажды ночью вызвали вместе с ними, чтобы увезти на расстрел, но меня один мужчина-полицай вернул: «Ты куда, дура, прёшься, это не тебя вызвали». Я так до сих пор не знаю, или я что-то недослышала, или он просто решил меня спасти. Говорили потом люди, что он был подпольщиком. Детей в это время прятали люди, и они тоже хорошо настрадались. Один раз в тюрьму привезли двух еврейских детей, и кто-то сказал, что это мои дети. Я стала кричать и просить показать мне их, и, когда мне их показали, я увидела, что это не мои. А этих деток расстреляли на второй день.
Мне предлагали бежать, но бежать я не решилась, так как ты ведь знаешь, что опыта у меня ещё в этом не было. Я осталась в тюрьме, и, когда меня вызывали, я держалась очень стойко и вводила их всё время в заблуждение, и меня выпустили. Я ещё пробыла дома с детьми 3 дня, и тогда мы скрылись до входа к нам частей Красной Армии, мы уже в город с детками не появлялись. Я в начале письма тебе писала, что жена полицая мне сказала, вот этот полицай помог мне сделать паспорт и я у них находилась до вступления наших войск. И так я осталась с детками жива, а девочка маленькая, которую звали Тамара, у меня после З месяцев от рождения умерла, так как я начала работать, а Валюша за ней смотрела, ну и вследствие от этого присмотра она, конечно, умерла, но, конечно, более важно было сохранить этих двух, чем ту одну, а положение было такое — или- или…
Я помню, Валя давала девочке хлебную мякину через марлю, а она её перестала сосать. Подошёл сосед Колька Машка и говорит сестре: «Шо ты ей тычешь, она уже давно сдохла». Так у меня не стало младшей сестрички, которая и после смерти не знала покоя. В чём же она провинилась перед тобой, Господи? В 60-70 годах в Кировограде снесли все старые кладбища для застройки микрорайонами. На месте Тамарочкиной могилки стоит здание автоинспекции. И сегодня, сажая цветы или лук возле жилых домов, люди выкапывают человеческие черепа и кости. Когда я вижу, как бывшие руководители, отдававшие приказы сносить кладбища, кагэбисты в лице Путина, другие партийные функционеры, стоят в церкви со свечкой или целуют ручку священнику, я понимаю, что не изменились они, а наоборот, ради своего благополучия готовы на всё.
…Итак, моя милая, мы сейчас живём, я работаю, детки учатся. Из партии меня исключили, так как я была на оккупированной территории.
Одно я могу тебе сказать, моя милая, что то, что я осталась здесь, хоть я и жива, меня очень мало радует, конечно, я себя очень плохо чувствую, то доверие, какое я имела раньше, я его уже не имею, но, очевидно, такова моя судьба, из письма ты понимаешь, что я не виновата. Я работаю, я в сахаротресте, живу, ну как тебе сказать, как тысячи других людей в это время, не совсем хорошо и не плохо. Голодать не голодаем…
Здесь мать явно говорит неправду, наверное, для того, чтобы не расстраивать сестру: мы очень голодали до 1946 года, а наедаться я стал только в 1951 году, когда поступил в техникум.
…но трудновато, но надеюсь, что все это улучшится, ведь война идет к концу. Ещё немного напишу тебе о Васе…
Мы всю войну ждали отца, и только с ним для нас было связано слово ПОБЕДА.
Был такой случай. Летом 42 или 43 года мы с Валей болтались в городе, где нам было безопасней, чем дома. Там нас никто не знал, а во время облав для угона на работу в Германию хватали уже девушек и юношей, а детей не трогали. В Кировограде протекает река Ингул, через которую был ещё до революции построен каменный мост. (Он бы простоял ещё 100 лет, но в 70-80 годах его снесли «для расширения»… ).
Мы с Валей шли по мосту и догнали колонну пленных красноармейцев, сопровождаемую немцами с лающими и рвущимися с поводков немецкими овчарками. Вале чьё-то лицо показалось знакомым, и она во весь голос крикнула: «Папа!!!» Колонна — человек 200 — вдруг остановилась и посмотрела в нашу сторону. Это усилило лай собак, натасканных на людей, и крики немцев: «Фор! Шнель!» И сейчас у меня слёзы на глазах от воспоминания. Что перевернулось в душах у солдат, услышавших это «папа!!!»? А это только один эпизод из многих.
…Конечно, со вступлением наших частей я ждала, что сразу приедет Вася. Но он не приехал с первыми частями. Только 30 марта я получила письмо на имя горисполкома, Вася просил горисполком разыскать его семью, т.е. нас, и горисполком разыскал и принес мне это письмо, я, конечно, очень обрадовалась, если признаться по правде, то все эти три года все мои мечты, всё мое желание жить и вся борьба была ради него, я даже говорила, что, если бы я знала, что Васи нет, то я бы не так уж крепко боролась за жизнь…
…Я ему ответила, и мы стали переписываться. Я от него получала очень хорошие письма, он писал, что приедет в конце мая, потом в сентябре, и у меня вкралось сомнение, и я ему стала писать, что мне не верится, что его не отпускают с работы, а он писал, что ничего подобного, он только и думал о том, как бы нас разыскать и приехать к нам…
Что касается маминого письма, то продолжать нечего: дальше идёт сугубо личная тема, которая мало кому интересна, кроме родных и близких. Поэтому я расскажу несколько эпизодов из той, военной, жизни. Если я где-то повторяюсь, простите меня. Я последнее время так обдумывал эту тему, что не знаю, писал я об этом или просто думал.
Окончание в следующем номере «УЦ».