На прошлой неделе в отделе искусств библиотеки Чижевского открылась выставка потрясающего харьковского фотографа Владимира Оглоблина. Правду сказать, выставка «Нескучное Зинаиды Серебряковой», приуроченная к 129-летию художницы, не слишком характерна для фотографа, который четверть века снимает Чукотку и Якутию, Арктику и Каракумы. Складывается впечатление, что из сложного и экстремального Владимир Оглоблин всегда выбирает самое сложное, на грани выживания, чтобы весь мир вместе с ним изумился нетронутой красоте, которая еще сохранилась там, куда человек физически не смог добраться.
– Мое детство прошло в Тверской области, – объясняет художник. – Мы жили недалеко от Академической дачи – базы Союза художников. И я с детства мог видеть, как творится магия искусства. Утром художники с чистыми холстами уходили за горизонт, а вечером возвращались оттуда с красотой. И желание заглянуть за горизонт, увидеть то, что видят они, возникло, когда я даже еще не понимал, что горизонт всегда будет отдаляться. И я шел. Когда я подрос, то иногда забывал возвращаться домой, меня искали с милицией, но я действительно открывал для себя очень многое.
Владимир Оглоблин – автор 24 фотоальбомов и сотен потрясающих пейзажных фотографий, которые большинство пользователей Интернета наверняка видели. Для нас это просто красивые картинки, и мы не задумываемся, что, чтобы снять некоторые кадры, фотограф должен пройти десятки, а то и сотни километров, часами ждать нужного освещения и т. п. Но, общаясь с Владимиром Оглоблиным, невольно задаешься вопросом: что здесь цель, а что средство? Отправляется он в экстремальные путешествия, чтобы снимать, или берется за съемки, чтобы иметь возможность путешествовать? И хотя сам фотограф ответил, что фотография для него на первом месте, вопрос все-таки остается открытым…
«Здорово сидеть на краю мира»
– Фотографией я заболел на втором курсе университета. Я учился на историческом факультете и думал, что моя жизнь будет связана с археологией. Мне нравилось погружаться в мир древности, я легко мог придумать себе жизнь в другой эпохе. А потом мне как-то попал в руки чужой фотоаппарат, и я понял: это то, что позволит заглянуть за горизонт. Потом я работал в историческом музее, занимался археологией, был во многих экспедициях, но с фотоаппаратом уже не расставался. Эта любительская эпоха продлилась лет десять. Со временем я стал участвовать во всяких конкурсах, выставках – это окрыляло. И в 1987 году я рискнул поучаствовать во всесоюзном конкурсе диапозитивов, который проходил в Москве, и, к своему удивлению, выиграл гран-при!
В этом же конкурсе принимали участие «Странники» – группа фотографов, которые снимали путешествия. И они позвали меня в экспедицию в Каракумы! Только вылетать надо было уже через день. И я согласился. Не возвращаясь в Харьков, я сел на самолет и полетел в Красноводск, не понимая, что меня ждет. И вот это первая моя профессиональная работа. То есть, наверне, полупрофессиональная: с точки зрения техники, многое было неправильно, но это был огромный опыт выживания в экстремальных условиях. Очень жарко, много змей, мы в буквальном смысле чуть не погибли от обезвоживания – это когда начинаются галлюцинации, но нужно идти вперед, чтобы найти воду.
Результатом этой поездки стал отдельный блок в альманахе «Фото 89», в который вошли и мои работы.
Мне хотелось продолжать в том же духе, но это недешево. Вместе с моим московским приятелем мы придумали авантюру – разослали во все концы Советского Союза письма с предложением пригласить нас в качестве фотографов. Мы написали больше ста таких писем и, как ни странно, получили приглашения из Якутии и из Тувы. Сначала мы поехали в Туву. Это было в 1989 году, в очень сложные времена. Тува стала советской в 1944-м. У них сначала лошадей забрали на нужды фронта. Для тувинцев это была трагедия, они рождаются в повозках и учатся сидеть на лошади раньше, чем ходить. Потом, если помните, построили самое большое на земле Саяно-Шушенское водохранилище и затопили тувинские луга. На следующий год уровень воды стал понижаться, а когда вода уходила, то оставляла небольшой слой почвы, который выветривался, и вместо плодородных лугов тувинцы получили каменную пустыню на много тысяч километров… Директор института языка и этнографии предложил мне познакомиться с настоящим буддийским ламой, который жил в предгорьях Саяна. Мы туда добирались очень долго по каким-то тропам, но, когда лама меня увидел, сразу повернулся спиной. Он не хотел не то что говорить с русскими, но даже видеть их (у него еще личная трагедия была, в 1944 году ребенком он видел, как расстреливают буддийских священников). Правда, когда он узнал, что я фотограф, то как-то даже заинтересовался, потому что многие народы, в том числе и в Туве, считают, что фотография лица отнимает дух.
Этот лама, который, кстати, не возражал, чтобы я его фотографировал (и это были уникальные в то время снимки), когда согласился терпеть мое присутствие, рассказал много удивительных вещей. Во-первых, о существовании мирового космического знания, от которого люди откусывают по кусочку, и не имеет значения, где ты живешь, где учишься, – все в равной мере имеют к нему доступ. А во-вторых, о предназначении. Он сказал, что в молодости человек может метаться, искать себя, но к тридцати трем годам он должен выбрать свой путь. Этот путь может занять десятилетия, но, только пройдя его, ты станешь личностью. Тогда я подумал о совпадении с возрастом Христа, но позже вспомнил, что в 1987 году, когда я не вернулся на работу, а улетел с малознакомыми людьми в Каракумы, мне было тридцать три года…
После этого меня уже приглашало на съемки крупнейшее московское издательство, которое специализировалось на альбомах по Дальнему Востоку и Северу. Благодаря этому издательству я побывал в уникальных местах: земля Франца-Иосифа в Арктике, плато Путорана на Таймыре. Мне всегда хотелось сказать, как Муми-тролль: «Как здорово сидеть на краю земли и болтать ногами». И вот я в 2002 году сижу на мысе Дежнева, на краю Евразии, болтаю ногами, впереди Берингов пролив, а в ясные дни я вижу Аляску.
И именно умение выживать сыграло решающую роль: мне стали доверять сложные рискованные проекты, где требовалась выносливость.
«В каждом путешествии случается что-то экстремальное»
В свои более чем рискованные экспедиции Владимир Оглоблин предпочитает ходить в одиночку!
– Есть ребята очень толковые. Но это туристы, а мне с туристами сложно путешествовать. У нас разные интересы, им нужно сплавляться, например, а мне – ждать света. Что касается коллег, то у меня был неприятный опыт путешествия с московским фотографом на Алтай. Он оказался капризным и вообще не был готов. То есть он работал и раньше в экстремальных условиях, но экстрим был, так сказать, в оговоренных рамках. А когда случалось непредвиденное, он паниковал. У нас, например, был случай на перевале, когда началась гроза и местный проводник с лошадьми отказался идти дальше (у них там были случаи, когда на перевале в людей ударяла молния). Но любой, кто снимает пейзажи, вам скажет, что самые лучшие фотографии получаются сразу после гроз, после штормов. И этого момента нужно дождаться. Сколько ждать – час или неделю, – никто не знает. Я уговорил москвича остаться, но отношения у нас были жуткие. А на третьи сутки, когда хребты парили в тумане, а солнце скользило по рекам, я такие снимки сделал с этого перевала! Чтобы снимать пейзажи, очень важно уметь ждать, уметь терпеть.
Но в позапрошлом году мне предложили выбрать себе спутника в помощь, потому что проект был очень сложным. Я пригласил Володю Манькуту из Черкасс – прекрасного фотографа и физически крепкого человека. Нам нужно было пройти по реке Лене – 3200 км от верховья до моря Лаптевых. Мы прилетели в Братск, на поезде доехали до Усть-Кута, там железная дорога уходит на восток. Дальше было все, кроме подводных лодок: корабли, лошади, вертолеты. Очень большие участки шли пешком. Это была беспримерная даже для меня экспедиция, которая длилась четыре с половиной месяца. Закончилась она уже в Заполярье. В дельте Лены есть уникальное место, ширина реки там сорок километров, а прямо посредине каменный остров высотой более ста метров – Столб называется. Это знаковое место, там древние проводили ритуальные захоронения. При впадении в море Лаптевых Лена еще больше расширяется. Но мы до конца чуть-чуть не дошли, свернули в Быковскую протоку.
Вот в эту экспедицию я позвал Володю Манькуту. И, скажу откровенно, если бы не Володя, то я, может быть, и не вернулся бы. На реке Синей мы попали в ловушку, то есть, честно говоря, я затянул нас в ловушку.
Я уже бывал там. Это самая красивая река, которую я видел в своей жизни. Я вообще много видел, но Синяя река не имеет равных. Здесь 530 миллионов лет назад было дно Мирового океана. Оно оказалось на поверхности, и через полмиллиарда лет работы ветра, дождя, эрозии мы видим красивейшие скалы в виде пальцев высотой 200-250 м. Так вот, поскольку я там бывал, то знал, что наверху, на плато, много ручьев. А позапрошлый год был аномально жарким. Вообще континентальная Якутия – одно из немногих мест в мире, где разница температур в течение года 100 градусов, от –60о до +40о. Но в тот год долго держалась температура +45о, а это уже и для Якутии ненормально. Мы долго и тяжело забирались наверх – по каньонам, по валежнику. Потом прошли пару километров и стали искать воду, а воды нет. Два часа идем, три, четыре, а воды нет. И главное река – вот она, рядом, но берега – это скальные обрывы по тридцать-сорок метров. У меня началось обезвоживание, которое я уже пережил в Каракумах. Это очень страшно, во рту – песок, сознание затуманивается, начинаются галлюцинации. Я жевал траву, но это не помогало. И Володя взял мои вещи, аппаратуру, а я уже нес сам себя. Спустя еще два с половиной часа мы все-таки нашли ущелье, по которому смогли спуститься к реке.
Один раз оказались вообще в пиковой ситуации: в Усть-Нере (это район золотых приисков на востоке Якутии) вертолетчики предложили нам полететь в горы забрать охотников. Мы не взяли ни продуктов, ни палатки – всего на несколько часов путешествие. А пролетая над какими-то красивыми скальными выходами, попросили нас высадить. Говорят: не проблема, через три часа будем лететь назад и вас заберем. Они улетели, только мы приготовились к съемке – вдруг налетели облака, потом небо затянуло, пошел дождь, потом резко похолодало, начался снег, потом буря. Мы понимали, что вертолет в такую погоду не полетит, до утра в обнимку просидели, согревая друг друга. Утром увидели на перекате, где озеро сливается с рекой, хариуса. Поймали штанами. Костер развести никакой возможности, все мокрое, да и это тундра, дров там нет: ягель, мох мокрый. Поели сырой рыбы. Ждем. Вечером вертолета нет. Нам уже начинают лезть в голову мысли, что вертолет где-то разбился. И если экипаж будут искать, то о нас, кроме вертолетчиков, вообще никто не знает. Особенно нервировало, что мы не понимали, где находимся, солнца-то нет. Хотя даже если бы мы знали направление, то идти пешком, без снаряжения 200 км в тундре – это нереально. Это скалы, реки, дикие звери… На третий день мы уже как-то успокоились и стали ждать не вертолета, а света, чтобы снимать. К вечеру дождь прекратился, стало светлее, мы взяли аппаратуру и пошли вдоль озера. Прошли километра полтора, красота необыкновенная после дождя. Только расположились, установили аппаратуру, слышим «чух-чух-чух» – вертолет. Мы бегом назад. Они говорят: сегодня уже не полетим, отметим нашу дружескую встречу и утром назад. Выгружают палатки, вещи теплые, дрова, еду, водку. Мы как дорвались до этой еды человеческой и водки! Честное слово, не знаю, как меня утром грузили, я уже в вертолете проснулся.
Правда, в каждой экспедиции случается что-то экстремальное, чего предусмотреть нельзя. Один раз я просидел несколько часов на дереве, спасаясь от медведя. И даже сфотографировать его не мог! От страха.
Владимир Оглоблин – прекрасный рассказчик. Я бы с удовольствием и послушала, и записала бы гораздо больше, но ни время, отведенное на интервью, ни газетная площадь не позволяют. Художник сам пишет о своих путешествиях, но записи эти почти не публиковались.
– Сначала я дневники не вел, но писал письма своему приятелю в Харьков. И как-то на день рождения он подарили мне пятьдесят экземпляров моих, условно говоря, путевых заметок. И это оказалось интересно. Даже мне. Из Красноводска я, например, отправил ему письмо со своими впечатлениями от экспедиции в Каракумы. И спустя лет шестнадцать я взял это письмо, стал вспоминать и записывать более подробно, как все было. А сейчас я веду дневники, по одной строчке пишу – «зацепился вертолет», а когда доходят руки, то я вспоминаю, почему зацепился, за что и т. п.
«Нескучное»
Так же интересно, как о путешествиях, Владимир Оглоблин рассказывает о жизни художницы Зинаиды Серебряковой, о том, как узнал, что жила она в селе Нескучном, сразу за Веселым, если ехать из Харькова.
– Серебрякова – мое личное духовное открытие, – объясняет он. – Я вырос среди художников, моя мама, еще юная, позировала Решетникову, Кугачу. Мир живописи для меня не потусторонний, я вырос в нем, но кумиров каких-то у меня до этого не было.
Собственно, на выставке представлены виды Нескучного – пейзажи, но не экзотически-якутские, а привычно-степные. Может, не такие головокружительные и ошеломляющие, но снятые с любовью. Среднему зрителю не понять, но фотографы, присутствовавшие на открытии, заметили, что сняты-то не на цифровую камеру, а на пленку.
– Да, – подтвердил художник. – Я сопротивлялся до последнего. Но когда мне предложили съемку на Колыме в 2008 году, то поставили условие: снимать на цифру, поскольку нужно было оперативно представлять материал. При съемке на пленку как? Ты три месяца снимаешь, потом приезжаешь в Москву, проявляешь, печатаешь и уже потом видишь: это не попал, это не четко, это бы лучше переснять и т. п. Переход на цифру стал для меня революцией. А теперь я понимаю, что почти случайно запрыгнул в последний вагон последнего отъезжающего поезда…
Ольга Степанова, фото Елены Карпенко, «УЦ».
