Вождь мирового пролетариата

«Человек он жирный, белотелый, курчавый. На фотографиях, в газете выходит необыкновенно похожим на пышную, старую тетку. Зимой и летом он без шапки. Когда едет в своем автомобиле  — открытом, - то возвышается на коленях у двух красноармейцев. Это его личная охрана. Он без нее — никуда, он трус первой руки. Впрочем, они все трусы». (Зинаида Гиппиус, «Черная книжка».)

Это о Григории Зиновьеве — кровавом диктаторе и гениальном ораторе, руководителе Третьего Коммунистического Интернационала и «хозяине Петрограда», самом близком друге Ленина, сыне елисаветградского молочника Евсее Герше Радомысльском.

О Зиновьеве написано очень много и в то же время очень мало. Приходилось читать, что в середине 20-х годов прошлого века культ личности Зиновьева во много раз превосходил зарождающийся культ личности Сталина: в каждом крупном городе был памятник вождю мирового пролетариата, издавалось его собрание сочинений в 22 томах. Однако ни памятников, ни сочинений нам найти не удалось. Может быть, они и были. Но с 1934 года, когда Зиновьева арестовали, и до 1988-го, когда он был реабилитирован, его имя старались не упоминать вообще, а все, так или иначе связанное с ним, уничтожалось. Доходило до смешного. В 30-е годы художник Иван Владимиров написал, например, картину «Ленин и Сталин в Разливе». Картина выставлялась в Третьяковке, постоянно печаталась на первых полосах газет и т. п. Вся страна тогда еще хорошо помнила, что в шалаше Ленин жил не со Сталиным, а с Зиновьевым, но сказать этого вслух никто не мог — ни искусствоведы, ни редакторы газет. Единственной памятью о культе личности Зиновьева можно считать название, которое наш город носил десять лет. Увы, таким образом наш выдающийся земляк, сам того не желая, повлиял на судьбу родного города.

Каждый из нас, наверное, задумывался: как вышло так, что крупнейший культурный и промышленный центр Елисаветград за пару десятилетий превратился в более чем провинциальный городок, на гербе которого, кроме колосков, и нарисовать-то нечего? А ведь это прекрасный пример того, как имя города может повлиять на его судьбу. В течение семи лет, с 1927 года, когда Зиновьев был впервые исключен из партии, и до 1934 -го президиум Зиновьевского окружного исполкома неоднократно обращался к властям Союза и республики с предложением изменить название города на Дзержинск. Однако эти предложения ни разу даже не рассматривали. Возможно, это случайность, а возможно, еще один пункт в сталинском плане мести, который предполагал уничтожение не только всех родственников бывшего вождя, но и его родного города. Само название города было в те годы компрометирующим, опасным, вызывающим подозрения, от него старались держаться подальше, как и от самого Зиновьева…

После 1988 года о Григории Зиновьеве было написано очень много — историками, журналистами, писателями. Чаще всего материалы о нем базируются на воспоминаниях эмигрантов, которые смогли вырваться из СССР в 20-х годах, - писателей, художников, политиков. Никто из них, конечно, не мог испытывать ни малейшей симпатии к «хозяину Петрограда» — в этих воспоминаниях он предстает жадным, безвольным и трусливым дураком. В других статьях Зиновьева изображают последним настоящим большевиком, невинной жертвой Сталина. Зиновьев был всем — и искренним большевиком, и диктатором, и жертвой (хотя дураком, конечно, никогда не был). Парадокс в том, что он совершил немало преступлений против человечества, но судили и расстреляли его за измену советской власти — преступление, которое он, абсолютно точно, не совершал.

Евсей Аронович Радомысльский

Евсей Герш Аронович Радомысльский родился 11 сентября 1883 года в семье владельца молочной фермы Арона Марковича Радомысльского, который приехал в Елисаветград из Новомиргорода. Получил домашнее образование под руководством отца, видимо, очень качественное, потому что с четырнадцати лет сам стал давать частные уроки, а с шестнадцати работал конторщиком в Елисаветграде. В семье Арона Марковича Радомысльского и Розалии Моисеевны Апфельбаум было десять детей — пять мальчиков и пять девочек. Судьбы братьев и сестер Григория Зиновьева несколько лет назад пытался отследить кировоградский краевед Владимир Босько — подробности, которые ему удалось узнать, опубликовал в статье «Григорій Зіновьєв: Клан «Сірої шапки»» (так Зиновьева называли в елисаветградских партийных кругах). Один из братьев Зиновьева, Михаил, погиб в 1918 году в Елисаветграде во время григорьевского погрома. Сестра Дина вместе с мужем уехала в Палестину в начале 20-х годов. А вот сведения обо всех остальных потомках Арона Марковича Радомысльского можно найти в одном источнике — в базе данных «Жертвы политического террора в СССР». Все братья и сестра Зиновьева, их жены и мужья, их дети, жены и мужья их детей были арестованы в 1936-1938 годах. Самого Арона Марковича арестовали 26 июня 1938 года — отцу Зиновьева было на тот момент 80 лет…

А вот дом на улице Михайловской (фото на стр.9), в котором родился Зиновьев, стоит и поныне. Вряд ли его старались сохранить специально, но в этом микрорайоне над рекой вообще мало что поменялось за последние сто пятьдесят лет, здесь и коновязи можно увидеть. Две стены дома, выходящие на улицу, были перестроены в прошлом веке в связи с расширением дороги, но со стороны двора это тот самый дом, где молочник Арон Радомысльский сам учил грамоте десятерых своих детей.

В 1902 году Евсей Радомысльский уехал в Берлин, а оттуда — в Швейцарию, видимо, чтобы продолжить образование. В Швейцарии он почти сразу же познакомился с Владимиром Ульяновым, который был старше его на тринадцать лет, и об учебе забыл. В 1903 году он вместе с Лениным принял участие во II съезде РСДРП и вместе с ним примкнул к большевикам. После съезда Зиновьев вернулся домой и вместе с Матвеем Фишером и Самуилом Любовичем организовал в Елисаветграде кружок социал-демократов, который назывался «Социалистический университет» и собирался в магазине Шполянского (то есть в «Пассаже», где сейчас находится художественный музей).

В 1904-м опять уехал за границу, поступил на химический факультет Бернского университета. Но бросил учебу для участия в революции 1905-1907 годов. Вернувшись в Россию, был избран членом Петербургского горкомитета РСДРП. В 1908 году на V Лондонском съезде партии избран в состав ЦК, получив больше всех голосов после Ленина. Историк и журналист Николай Сванидзе в радиопроекте «Исторические хроники» рассказывает, что, чтобы привлечь к себе внимание участников съезда, мало кому известный студент, «оруженосец Ленина», залез на стул! И так, стоя на стуле, обратился к участникам съезда с пламенной речью. Его запомнили.

Анатолий Луначарский в очерке «Григорий Евсеевич Зиновьев» («Великий переворот, том 1) писал: «По приезде моем в Женеву в 1904 году я, как писал уже, вступил в число редакторов центрального органа большевистской части партии. Мы деятельно занимались в то время подысканием агентов (…) Из Берна мы получили довольно восторженное письмо с предложением услуг, подписанное: «Казаков и Радомысльский».

Когда я приехал в Берн прочесть там лекцию, я прежде всего, конечно, познакомился с этими бернскими большевиками. В то время более ярким казался Казаков. (…)

Радомысльский же не показался мне сразу особенно обещающим. Это был несколько тучный молодой человек, бледный и болезненный, страдающий одышкой и, как мне показалось, слишком флегматичный. Говорливый Казаков не давал ему произнести ни одного слова. Тем не менее, после того как у нас завязались постоянные сношения, мы убедились в том, что Радомысльский парень дельный.

Когда я приехал в Петербург после революции (видимо, имеется в виду революция 1905 года. — О.С.), я узнал, что Радомысльский, под именем Григория, работает в Василеостровском районе и работает очень хорошо, что он является кандидатом в Петербургский комитет, в который, если не ошибаюсь, он очень скоро после моего приезда и вошёл. Такие хорошие отзывы о нашем молодом швейцарском студенте мне были очень приятны. Скоро я встретился с ним вновь лично и, между прочим, по его просьбе редактировал целый ряд его переводов. (…) Но это сотрудничество в переводном деле было, конечно, совершенно второстепенным, - нас обоих в то время увлекала политическая ситуация.

На каком-то большом диспуте во время бурной выборной кампании к Стокгольмскому объединенному съезду мы выступили вместе с Зиновьевым для защиты нашей линии. Здесь я впервые услышал его как митингового оратора. Я сразу оценил его и несколько удивился: обычно такой спокойный и рыхлый, он зажигался во время речи и говорил с большим нервным подъемом. У него оказался огромный голос тенорового тембра, чрезвычайно звонкий. Уже тогда для меня было ясно, что этот голос может доминировать над тысячами слушателей. К таким замечательным внешним данным уже тогда явным образом присоединялась легкость и плавность речи, которые, как я знаю, вытекают из известной находчивости и замечательной логики, проистекающие от умения обнимать свою речь в целом и из-за частности не упускать основной линии. Все эти достоинства оратора развились потом у товарища Зиновьева планомерно и сделали его тем замечательным мастером слова, каким мы его теперь знаем.

Конечно, Зиновьев не может в своих речах быть таким богатым часто совершенно новыми точками зрения, как истинный вождь всей революции — Ленин, он, разумеется, уступает в картинной мощи, которая отличает Троцкого. Но за исключением этих двух ораторов Зиновьев не уступает никому. (…)

Я не думаю, однако, чтобы Зиновьев обязан был тем высоким местом, которое он занял в нашей партии еще задолго до революции, и той исторической ролью, которую он играет теперь, только или главным образом своим дарованиям трибуна и публициста.

Очень рано уже Ленин стал опираться на него не только как на испытанного политического друга, действительно целиком заполненного духом Владимира Ильича, но и как на человека, глубоко понявшего суть большевизма и обладающего в высшей степени ясной политической головой. Зиновьев, несомненно, один из мужей совета нашего ЦК, я скажу прямо, один из тех 4-5 человек, которые представляют по преимуществу политический мозг партии.

Сам по себе Зиновьев — человек чрезвычайно гуманный и исключительно добрый, высокоинтеллигентный, но он словно немножко стыдится таких своих свойств и готов заключиться в броню революционной твердости, иногда, может быть, даже чрезмерной.

(…) Зиновьев выступал всегда верным оруженосцем Ленина и шел за ним повсюду. У меньшевиков установилось немножко пренебрежительное отношение к Зиновьеву именно как к преданному оруженосцу. Может быть, это отношение меньшевиков заразило и нас, впередовцев. Мы знали, что Зиновьев — превосходный работник, но как политический мыслитель он был нам мало известен, и мы тоже часто говорили о том, что он идет за Лениным, как нитка за иголкой.

В первый раз я услышал совсем другое суждение о Зиновьеве от Рязанова. Встретившись с Рязановым в Цюрихе, где жил и Зиновьев, я как-то разговорился с ним о разных наших передовых людях, и тут Рязанов сказал мне, что часто встречается с Зиновьевым: «Он колоссально много работает, работает усердно и с толком и в настоящее время в смысле уровня своей экономической и общесоциологической образованности далеко превзошел большинство меньшевиков, а пожалуй, даже всех их». Эта аттестация от такого эрудита и бесспорно ученейшего человека нашей партии, как Рязанов, была, опять-таки, очень приятной неожиданностью для меня».

1917-й, судьбоносный

За время между двумя революциями, которое описывает Анатолий Луначарский, Зиновьев успел жениться на профессиональной революционерке Ольге (Сарре) Равич, развестись с ней, жениться на журналистке Злате Лилиной (которая писала, кстати, не только для «Правды», но и для журнала «Работница», учрежденного Лениным в 1914 году для пропаганды взглядов рабочего движения). В 1913 году у Зиновьева с Лилиной родился сын Стефан. Николай Сванидзе в одной из радиопередач цикла «Исторические хроники» рассказывает, что Владимир Ульянов очень любил Стефана и хотел усыновить его, то есть фактически отобрать у живых родителей! Зиновьев отказал.

3 апреля 1917 года Зиновьев, обе его жены и сын вместе с Лениным вернулись в Россию в знаменитом пломбированном вагоне. 7 июля Зиновьев узнал о решении Временного правительства арестовать и предать суду его самого, Ленина и Каменева. 9 июля Ленин и Зиновьев перебрались на станцию Разлив (в 34 км от Петрограда) и обосновались в шалаше, устроенном для них рабочим Сестрорецкого завода Емельяновым.

«Зиновьев не спал. Его поташнивало, голова легонько кружилась. Он только что в лодке испытал странное чувство. Передняя лодка, на которой находился Ленин, была еле видна, а за ней простирался белесый мрак. И Зиновьеву вдруг померещилось, что передняя лодка приближается к отвесной бездне, а он на второй лодке, как привязанный, безвольно следует за Лениным. Ему захотелось крикнуть: «Стойте! Не надо! Остановитесь!»

После разгрома июльской демонстрации, анализируя события, приведшие к июлю, Зиновьев переживал целую гамму сомнений и опасений. Сегодня, в эту теплую сырую ночь на туманном гниловатом озере, эти сомнения с особой силой одолевали его. «Верно ли мы плывем? Не сгинем ли в этом тумане? Нет ли в отваге и непримиримости Ильича элемента сектантства или, что еще опасней, жертвенности, обреченности?» Ленин занимает слишком крайнюю позицию, все хочет довести до конца, недостаточно расчетлив, не способен на разумные компромиссы, не учитывает колебаний масс. В конце концов, размышлял Зиновьев, поеживаясь от сырости, ведь они-то всего-навсего кучка интеллигентов, а кругом простирается бескрайняя Россия, полная жадных хуторян и корыстолюбивых лавочников, пьяных мастеровых и юродивых богомольцев, Иванов Ивановичей и Иванов Никифоровичей, чудотворных икон и животворящих крестов». (Эммануил Казакевич, «Синяя тетрадь».)

Эммануил Казакевич написал «Синюю тетрадь» в 1960 году. Но вышла она только в 1965-м, уже после смерти Казакевича. Журналист Леонид Млечин в авторском документальном фильме «Григорий Зиновьев» рассказывает, что против публикации категорически возражал Михаил Суслов, который в Политбюро отвечал за идеологические вопросы: «Ленин там обращается к Зиновьеву: «Товарищ Зиновьев». А какой Зиновьев товарищ? Зиновьев — враг народа». Более либеральный Хрущев возражал: «Ленин и Зиновьев жили в шалаше вдвоем, должны же они были как-то друг к другу обращаться».

В «Синей тетради», которая вышла в 1965-м, обращения «товарищ Зиновьев» не было. Ленин и Зиновьев обращались друг к другу так, как обращались в жизни, - по имени. Об этом много писали, поскольку в ленинском окружении это было редчайшим явлением. Пожалуй, только они обращались друг к другу на «ты».

Казакевич, стараясь объяснить, почему Зиновьев не возразил Ленину еще там, в шалаше, не объяснил, почему он против вооруженного восстания, написал: «Зиновьев понимал, что следовало сказать Ленину ясно и недвусмысленно о своей точке зрения. Но он молчал. Он боялся. Его мысли, выраженные вслух, были бы восприняты как проявление слабости и нерешительности качеств, презираемых Лениным и всей партией больше всего на свете. (…) Он питал к Ленину любовь почти женскую, полную ревности, безотчетную и расчетливую в одно и то же время, - любовь, которую Ленин умел внушать, сам о том не подозревая, всегда относя привязанность к себе только за счет привязанности к своим партийным воззрениям».

Бедный Эммануил Генрихович и предположить не мог, как истолкуют это его «почти женское» через тридцать лет ошалевшие от гласности псевдоисторики. Когда мы готовили это материал, то вынуждены были прочесть огромное количество инсинуаций, основанных на этой невинной фразе Казакевича…

Из Разлива Ленин уехал в Финляндию, а Зиновьев вернулся в Петербург. Некоторые историки предполагают, что из-за болезни жены Златы Лилиной. У нее обнаружили рак легких.

Лев Троцкий писал о том, каким был Зиновьев в 1917-м: «В агитационном вихре того периода большое место занимал Зиновьев, оратор исключительной силы. Его высокий теноровый голос в первый момент удивлял, а затем подкупал своеобразной музыкальностью. Зиновьев был прирождённый агитатор… Противники называли Зиновьева наибольшим демагогом среди большевиков… На собраниях партии он умел убеждать, завоёвывать, завораживать, когда являлся с готовой политической идеей, проверенной на массовых митингах и как бы насыщенной надеждами и ненавистью рабочих и солдат. Зиновьев способен был, с другой стороны, во враждебном собрании, даже в тогдашнем Исполнительном комитете, придавать самым крайним и взрывчатым мыслям обволакивающую, вкрадчивую форму, забираясь в головы тех, которые относились к нему с заранее готовым недоверием. Чтобы достигать таких неоценимых результатов, ему мало было одного лишь сознания своей правоты; ему необходима была успокоительная уверенность в том, что политическая ответственность снята с него надёжной и крепкой рукою. Такую уверенность давал ему Ленин».

В октябре 1917 года Зиновьев единственный раз высказался против воли Ленина. Григорий Евсеевич считал вооруженное восстание несвоевременным. И написал об этом на страницах газеты «Новая жизнь» за два дня до самого восстания, тем самым сообщив Временному правительству, что оно готовится. Ленин был взбешён. Он называл Зиновьева и Каменева «штрейкбрехерами революции» и собирался лично выгнать их из партии. Но через несколько дней оба повинились, и инцидент был исчерпан. Ленин простил.

Меньше чем через месяц после восстания Зиновьев приехал в родной Елисаветград. Его визит подробно описан в книге «Годы борьбы. Сборник материалов по истории революционного движения на Зиновьевщине», изданной в 1927 году: «21 ноября к нам в город приехал тов. Зиновьев и читал лекции в городском театре об Октябрьском перевороте, а 25-го, с его участием, состоялось заседание местного Совета Рабочих Депутатов, на котором во всю ширину встал вопрос об организации Cоветской власти в Елисаветграде. Собрание длилось 12 часов: с 7 часов вечера до 7 часов утра и было очень бурным. (…)

Они удивлялись равнодушному отношению Елисаветграда к современным событиям. Они говорили, что Елисаветград напоминает какой-то остров на бурном океане, и от имени революционных масс Петрограда, армии и флота призывали взять власть в руки рабочих. В зале поднялся невообразимый шум. Тов. Зиновьев пытался несколько раз говорить, но его из-за шума не было слышно. Наконец несколько начинает утихать. Слово предоставляется т. Зиновьеву.

«Вот товарищи, - говорит он, - ваше возбужденное состояние ясно свидетельствует об одном, что здесь долго и искусственно задерживался напор революционных сил. Гони природу в дверь, а она влетит в окно». (…)

В своем слове коснулся тов. Зиновьев и об отношении к Центральной Раде. Он сказал: «Украинцы не должны забывать нашей позиции в украинском вопросе. Мы с вами, мы поддерживаем все ваши законные требования. Но мы спрашиваем, почему украинцы не признают власти Советов, которые не имеют совершенно буржуазии. В Раде 47 представителей от буржуазии, в этом ее слабость. Вы, - обращается он к украинцам, должны вместе с нами поддерживать Центральную Советскую власть. Вы должны сказать, что во всей России вся власть должна быть советская».

В общем, заседание кончается не совсем удачно для большевиков».

Несколько лет назад я брала интервью у хранителя музея Шимановского Елены Классовой, она рассказывала нам о своей прабабушке, которая в то время работала в доме у Шимановских и хорошо помнила приезд Зиновьева в 1917-м: «Прабабушка Пелагея была политически активной, ходила на митинги. И свое личное мнение о революции составила, оказавшись как-то близко к выступающему Зиновьеву. Она всю жизнь потом вспоминала: «Говорит: у нас теперь все для всех, все общее. А на самом пальто из дорогущего сукна!»».

«Хозяин Северной коммуны»

После Октябрьского переворота Зиновьева выбирают председателем Петроградского совета, а затем возглавил Союз коммун Северной области, фактически он стал хозяином Петрограда. В 1918 году в Петроград переезжает брат Зиновьева Александр, в 1920-м — его родители Арон Маркович и Розалия Моисеевна и еще один брат Абрам.

Борис Бажанов, личный секретарь Сталина, который организовал командировку в Среднюю Азию, а оттуда бежал в Иран, характеризовал его так: «Трудно сказать почему, но Зиновьева в партии не любят. У него есть свои недостатки, он любит пользоваться благами жизни, при нем всегда клан своих людей; он трус; он интриган; политически он небольшой человек; но остальные вокруг не лучше, а многие и много хуже. Формулы, которые в ходу в партийной верхушке, не очень к нему благосклонны: «Берегитесь Зиновьева и Сталина: Сталин предаст, а Зиновьев убежит». При всем том у него есть общая черта с Лениным и Сталиным: он остро стремится к власти; конечно, у него это не такая всепоглощающая страсть, как у Сталина, он не прочь и жизнью попользоваться».

Большинство воспоминаний о Зиновьеве 1918-1926 года касаются как раз его любви к красивой жизни, которая искренне удивляла даже его соратников. Зиновьев поселился во дворце Великого Князя Николая Николаевича, а в Зимнем дворце занял покои императора Николая Второго и чуть ли не ежедневно закатывал роскошные банкеты в голодающем городе.

24 ноября 1919 г. Корней Иванович Чуковский записал в дневнике: «Вчера у Горького, на Кронверкском. У него Зиновьев. У подъезда меня поразил великолепный авто, на диван к-рого небрежно брошена роскошная медвежья полость. В прихожей я встретил Ольденбурга — он только что виделся с Зиновьевым. Я ждал, пока З. уедет, а потом пошел в столовую. Там печник ставил печку и ругал Советскую власть за то, что им — мобилизованным — третий месяц не дают жалования. «Вот погоди, пройдет тут Зиновьев, я ему скажу». З. прошел — толстый, невысокого роста. Печник за ним в прихожую. «Тов. Зиновьев, а почему?..» Зин. отвечал сиплым и сытым голосом. Печник воротился торжествуя: «Я ведь никого не боюсь. Я самому велик. князю Влад. Алекс.» …»

Георгий Соломон, который в 20-х годах прошлого столетия был торговым представителем СССР в Эстонии в книге «Среди красных вождей» писал: «Мне подают полученную по прямому проводу шиф­рованную телеграмму. Она подписана самим Зиновьевым. Вот примерный ее текст: «Прошу выдать для надобностей Коминтерна имеющему прибыть в Ревель курьеру Коминтерна то­варищу Сливкину двести тысяч германских золотых марок и оказать ему всяческое содействие в осуществлении им возложенного на него поручения по покупкам в Берлине для надобностей Коминтерна товаров.Зиновьев» (…)

— Я должен спешить! К черту орудия, пусть подождут, ведь мои грузы по личному распоряжению тов. Зиновьева… я буду жаловаться, пошлю телеграмму — кричал Сливкин.

— Ладно, - ответил я, - делайте, что хотите, я не могу отменить срочных грузов…

Сливкин, разумеется, посылал телеграммы… В ответ получались резкие ответы, запросы. Я не отвечал. (…) Все мы были измучены этим грузом для надоб­ности Коминтерна. Все сбились с ног, бегали, писались бумаги, посылались телеграммы… Фенькевич лично руководил перегрузкой. Когда все было, наконец, окончено, он явился дать мне отчет. Он был мрачен и раздражен.

— А что это за груз? — спросил я вскользь.

— Извините, Георгий Александрович, - я не могу спокойно об этом говорить… Столько всяких передряг, столько гадостей, жалоб, кляуз… и из-за чего?.. Противно, тьфу, этакая гадость!.. Все это предметы для стола и тела товарища Зиновьева, - с озлоблением произнес он это имя.

— Ответственный груз, ха-ха-ха!.. Всех подняли на ноги, вас, всю администрацию железной дороги, министра, мы все скакали, все дела забросили… Как же, помилуйте! У Зиновьева, у этого паршивого Гришки, царскому повару (Зиновьев, по слухам, принял к себе на службу бывшего царского повара) не хватает разных деликатесов, трюфелей и черт знает, чего еще, для стола его барина… Ананасы, мандари­ны, бананы, разные фрукты в сахар, сардинки… Гадость!… Из­вините не могу сдержаться… А потом еще драгоценное белье для Лилиной и всяких других содкомок, духи, мыла, всякие инструменты для маникюра, кружева и черт его знает, что… Ха, ответственный груз, - передразнил он Сливкина и отплюнулся».

Но есть и другие воспоминания — страшные. В первое время Ленин критиковал Зиновьева за излишнюю мягкость, ругал за то, что тот не разрешил красный террор в ответ на убийство Володарского. Но Зиновьев быстро учился. Ему приписывают жуткую фразу: «Мы должны уничтожить 90% населения России, чтобы остальные 10% жили при коммунизме». Мы потратили немало времени, чтобы найти эту фразу в оригинале. И нашли в газете «Северная коммуна» от 19.09.1918. Звучит она совсем иначе: «Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить — их необходимо уничтожить». Цитирующие Зиновьева то ли ради красного словца, то ли по ошибке, поменяли проценты местами.

С другой стороны, в Петрограде Зиновьев сильно перевыполнил свой план. Из четырех с половиной миллионов жителей на 1917 год к 1921-му в городе осталось около 300 тысяч. Конечно, не все они погибли, многие просто уехали. В статье о Григории Зиновьеве на сайте «Против пыток» (автор, к сожалению, неизвестен) читаем, что «именно его инициативой было лишение хлебных карточек «нетрудовых элементов» и «буржуазии»; а так как эти термины толковались расширительно, на голодную смерть были обречены сразу десятки тысяч человек. Никаких мер по продовольственному обеспечению Петрограда Зиновьев не предпринимал, а те запасы, которые в город поставлялись, распределялись между «своими». Занялся Зиновьев и «уплотнением буржуев» — их выселением из жилья. Предполагалось, что на эти места будут заселены «трудящиеся», но многие тысячи выселенных на улицу людей (особенно зимой 1918 и зимой 1921 г.) погибли. Зимой 1920-1921 гг. к голоду добавился еще и топливный кризис: Григорий Евсеевич не принимал никаких мер по завозу в город топлива и продуктов. Есть предположение, что он это делал сознательно: чтобы уменьшить количество «непролетарских элементов»».

14 ноября 1919 года Корней Чуковский записал в дневнике рассказ Горького: «Горький вчера был в заседании — с Ионовым, Зиновьевым, Быстрянским и Воровским. (…)

— Ну потом — шуточки! Стали говорить, что в Зоологич. саду умерли детеныши носорога. Я и спрашиваю: чем вы их кормить будете? Зиновьев отвечает: буржуями. И начали обсуждать вопрос: резать буржуев или нет? Серьезно вам говорю… Серьезно… Спрашивается: когда эти люди были искренни: тогда ли, когда притворялись порядочными людьми, или теперь».

Совсем с другой стороны видел Зиновьева Луначарский: «Для меня за последнее время фигура Зиновьева сливается именно с функциями председателя III Интернационала. Здесь развернулись его огромные способности, и здесь приобрел он свой непререкаемый авторитет.

Уже с самого начала было видно, что Зиновьев не обескуражен подавляюще ответственным постом, который на него был возложен. С самого начала и чем дальше, тем больше, проявлял он изумительное спокойствие в исполнении своих функций. Всегда уравновешенный, всегда находчивый и при этом выходящий с честью из самых трудных условий. О Зиновьеве иногда с улыбкой говорят как о человеке, приобретшем такой гигантский парламентский опыт, что ему нетрудно доминировать над какими угодно оппозициями. (…) К этому надо прибавить, что Зиновьев стяжал себе славу одного из самых замечательных интернациональных ораторов, а ведь это очень трудно. Одно дело говорить на своем родном языке, как говорит подавляющее большинство наших товарищей по Коминтерну, и другое дело выступать на чужом языке. Хорошо владея немецким языком, Зиновьев, тем не менее, как он сам это подчеркивает, отнюдь не говорит на нем, как настоящий немец. Тем более удивительно и тем больше чести ему, что речи его производят всегда колоссальное впечатление не только по своему содержанию, но и по своей страстной и четкой форме. Недаром же буржуазная пресса после знаменитой трехчасовой речи Зиновьева в самых недрах Германии на партейтаге в Галле заявила: «Этот человек обладает демонической силой красноречия».

Эти же черты твердости, искусной тактики и спокойствия при самых трудных обстоятельствах вносит Зиновьев и в свое дело управления Петроградом».

А художник Юрий Анненков написавший, кстати, четыре прекрасных портрета Зиновьева, в книге «Дневники моих встреч» писал: «Осенью того же двадцать третьего года мне случилось ехать в Москву с Григорием Зиновьевым в его личном вагоне. Первый председатель Третьего Интернационала (расстрелянный впоследствии Сталиным) говорил со мной о Париже. Глаза Зиновьева были печальны, жесты — редкие и ленивые. Он мечтательно говорил о Париже, о лиловых вечерах, о весеннем цветении бульварных каштанов, о Латинском квартале, о библиотеке Святой Женевьевы, о шуме улиц и опять о каштанах весны. Зиновьев говорил о тоске, овладевшей им при мысли, что Париж для него теперь недоступен. В Петербурге Зиновьев жил в гостинице «Астория», перед которой на площади — Исаакиевский собор, похожий на парижский Пантеон, построенный из сажи, и купол которого Зиновьев ежедневно видел из своей парижской комнаты. Перед входом в Пантеон — зеленая медь роденовского «Мыслителя» (упрятанного нынче в музей) … Багровые листья осеннего Люксембургского сада; на скамейке — японский юноша, студент Сорбонны, размышляющий над французским томом химии или философии; золото рыб в темной влаге фонтана Медичи; осенние листья, порхающие над аллеями; эмигрантские споры за бутылкой вина в угловом бистро…

Вспоминая о Париже, Зиновьев рассказал, как Ленин по вечерам «бегал на перекресток» за последним выпуском вечерних газет, а ранним утром — в булочную, за горячими подковками.

— Его супружница, - добавил Зиновьев, - предпочитала, между нами говоря, бриоши, но старик был немного скуповат…

Но я никогда не забуду зиновьевской фразы, не имеющей, впрочем, отношения к Ленину:

— Революция, Интернационал — все это, конечно, великие события. Но я разревусь, если они коснутся Парижа!»

В Париже в это время над Зиновьевым смеялись.

Саша Черный в своем журнале «Бумеранг» в рубрике «Наши телеграммы» писал: «Париж. - Добытая с большими затруднениями из Москвы зиновьевская слюна была впрыснута в Пастеровском институте совершенно здоровому молодому шимпанзе. На третий день обезьяна обнаружила все признаки военного коммунизма: отобрала у других обезьян пищу, укусила сторожа, перецарапала всех здоровых обезьян и, завладев клеткой, терроризировала их и загнала в угол. Проф. Р. высказал предположение, что прививка крови зараженной обезьяны любому последователю Коминтерна даст, вероятно, обратные результаты: прояснение сознания, тягу к уживчивости, мирному труду и разумному культурному разрешению всех социальных конфликтов».

Еще было смешно. «Все еще были молоды и не расстреляны, - как написал еще один наш земляк Дон Аминадо в повести «Поезд на третьем пути», - и Зиновьев, и Каменев, и Рыков, и Бухарин, и Киров, и Троцкий, и Коссиор, и Чубарь. Все было впереди — и лучезарное будущее, и цинга, и голод, и «Двенадцать» Блока».

Окончание в «УЦ» № 32.

Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».