Другая весна 45-го. Письма с войны

Далеко не всем советским семьям весна 1945 года вместе с вестью об окончании той страшной войны принесла радость возвращения домой их мужчин — отцов и сыновей. Многие из них, как кировоградская семья Завадских, осиротели в считанные недели перед 9 Мая — ведь война продолжалась, и люди на ней продолжали гибнуть вплоть до самого последнего дня.

Часть 1. В тылу

Для Георгия Завадского, или Жоржа, как он подписывал свои письма матери и близким, взрослая жизнь началась в начале 1944-го и закончилась в апреле 1945-го. После освобождения Кировограда он, по современным меркам, еще ребенок — ему было всего 19, был призван в армию. Тогда же был призван в ополчение его отец, Александр Завадский, бывший директором школы в Новопавловке и имевший бронь. Война забрала его практически сразу — он погиб на Лелековском разъезде. Разведчик Георгий Завадский не дошел до Берлина считанные километры…

Меньше чем за полтора последних года войны Юлия Александровна Завадская, школьная учительница украинского языка, потеряла мужа и сына, а маленький Вова Завадский — отца и старшего брата. Остались лишь письма, которые Жорж писал из армии, с фронта практически каждый день. В них — история того, как в действительности жили и воевали советские солдаты в последние годы, месяцы и дни войны. Думается, многие, особенно те, кто о войне знает лишь из фильмов и книг, откроют для себя много нового, интересного и даже поучительного, ведь все, что написано в них, — чистая правда, без доли художественного вымысла, пропаганды или идеологии…

Все письма Жоржа Завадского, адресованные матери на улицу Красных инвалидов, 42 в Кировограде, начинаются и заканчиваются примерно одинаково:

«Здравствуй, дорогая мама, Вовка, т. Маруся, д. Феня, т. Дуня, т. Зина! Как вы живете? Что у вас нового? Я жив, здоров, чего и вам желаю…»

«Здравствуйте, дорогие бабушка, тетя Маруся и все остальные!»

«Здравствуйте, дорогие мама, Вовочка и все остальные!»

«Целую всех, Жорж».

Примечательно то, что обращается Георгий практически всегда коллективно, зная, как ждут и как читают письма с фронта все родственники, близкие, знакомые.

По хронологии письма Жоржа Завадского можно разделить на два периода: период «учебки» под городом Новочеркасском и период фронтовой — от Люблина и Вислы до предместий Берлина.

По тону писем, датированных первыми месяцами 1944-го, становится ясно, как малы были на тот момент бытовые запросы новобранцев, покинувших недавно освобожденные от оккупации города — полуразрушенные, голодные и нищие:

«Мы уже приехали на место. Нас переодели, так что ты и не узнала бы своего сына среди других воинов. Сразу нас повели в баню, да такую, в какой я был еще до войны. С завтрашнего дня мы приступим к занятиям. Кормят нас хорошо. Спим с подушками и одеялами…»

«Нам хорошо. Поем песни. Только трудно без привычки рано вставать. У нас все кировоградские. Сегодня встали, позавтракали, поработали до обеда, пообедали и теперь поем песни. Начальство хорошее. Находимся в тылу, а позже, возможно, и дальше в тыл…»

«Первое хочу сообщить, что передачу я получил, за которую очень благодарен. Получил я письмо, 300 руб., муку (немного цвелую), т.е. ты, наверное, что-то испекла, но «оно» превратилось в муку, сухари и побитые и вдобавок протухшие яички. Но это ничего, я первым делом пошел и купил 1/2 л молока и с сухариками из украинского хлеба “наполнился”. Ты пишешь, чтобы я не фотографировался, а кушал. Но, видишь ли, сколько ни кушай, то не наешься, т.е. кушать нужно каждый день, а сфотографируюсь я один раз и любоваться буду все время, несмотря на состояние желудка… Сегодня мне припало хорошо позавтракать с применением царской водички, благодаря мягкосердечию знакомого старшины… В воскресенье хочу постирать верхнее обмундирование, а то моя “жена” №7753, извините, обделала меня маслом, как Вовка тебя вскорости после рождения…»

«У нас все хорошо, только нечего курить… Передай т. Ане, чтобы она сварила мое любимое и пообедала за мое здоровье…»

«На ужин была пшеничная каша, да вкусная какая… сегодня предстоит еще одна небольшая работенка — почистить пулемет. Вечерами мы обыкновенно пишем письма, играем на мандолине и балалайке. Хотелось бы поиграть на гитаре и спеть хотя бы “Синенький платочек”, но, к сожалению, нет гитары…»

«Завтра у нас выходной день, кажется, пойдем на речку постираемся и хорошо покупаемся. Мама, купаются ли уже у вас в речке? Тут сейчас купание идет на полный ход, но нам еще не было времени покупаться…»

А вот — текст на поздравительной открытке, отправленной родным ко Дню солидарности трудящихся (кстати, открытка — новогодняя, на ней «С Новым годом» от руки исправлено на «С 1 мая» — что поделаешь, война…): «Поздравляю с днем 1-го мая! Желаю в мае м-це получить 38 шт. писем и поправиться на 14 кг. За хорошее отношение ко мне преподнесу вам папиросы — 1 п. бутылочка — 1».

Праздновать, к слову, умудряются даже в войну, и даже в «учебке» с ее дисциплиной, вспоминая праздники в мирное время:

«Встретил меня один дружок кировоградский и “тайно” сообщил, что у него имеется первомайский подарок — “четвертушка” спирту. И вот мы решили справить 3 мая. Это приключение редкостное, и придется его запомнить…» и здесь же: «Бабушке: Бабушка, как вы там провели 1 мая? Воображаю, как вы, наверное, танцевали, дядя Феня подпевал, т. Дуня подхлопывала, а т. Зина и т. Маруся исполняли дуэт из “Наталки-Полтавки”»…

Тогда же кировоградский мальчик Жора фактически начинает узнавать мир — город Новочеркасск стал для него первым «новым» городом — Польша и пол-Германии были еще далеко впереди:

«Несколько дней назад я ездил в командировку в г. Новочеркасск. И уже теперь я смог немного рассмотреть город. Тут есть большой собор, и очень красивый, вышиной как была наша водокачка, а около него большой бронзовый памятник Ермаку. Вы, конечно, представляете, как я чувствовал себя, когда шел один в незнакомом городе, но, наверное, еще больше представите себе, когда я, а это, возможно, будет, с оружием буду проходить по Берлину и гнать Ганса и его камрадов…»

Кстати, о Кировограде Георгий тоже упоминает достаточно часто — просит мать писать поподробнее о том, что происходит в родном городе, как он меняется, отстраивается… Многим современным кировоградцам, думается, весьма полезно будет ознакомиться со следующим фрагментом:

«Мамочка, описывай все, что делается в родном городе: есть ли свет, и скоро ль будет, работает ли кино, театр, какие есть техникумы? Мы до войны с Митей Кушко мечтали, что после армии во что бы то ни стало уедем из этого противного города Кировограда. А сейчас если говорят какие-нибудь новости об этом городе, то хотелось бы, чтобы он хуже был, но лишь бы сам смог там присутствовать…»

Весной 1944 года 19-летний Георгий, похоже, впервые начинает серьезно задумываться об устройстве жизни и своем месте в ней — он взрослеет:

«Живу по инерции — с утра жду завтрака, потом — обеда, потом — отбоя. И так дни летят, что не успеваю опомниться от одного воскресенья, как тут уже другое. Это, конечно, хорошо, но мне не нравится то, что как-то самому не приходится абсолютно ни о чем думать и соображать: скажут — делаешь без противоречий, а нет — хорошо…»

«…Потом я по своей воле, и, главное, без команд, предпочел пройтись тут же по степи. Когда и как зашел я километра за 3 от нашего городка, я и сам не заметил. Хотелось идти и идти… По дороге я собрал большой букет полевых цветов, который по возвращению подарил какой-то стрелочнице, с которой поделился своими способностями по ее службе. Я было и забыл, что нахожусь в распоряжении, и чуть не вздумал снять рубашку и немного полежать свободно на травке, но, вспомнив это, снова почувствовал себя натянуто и вернулся в противоположном настроении. Это, наверное, надолго останется в моей памяти. Только теперь я могу посмотреть на своих товарищей и определить себя, каким я был всего неделю назад…»

Находясь далеко от дома, Георгий, наверное, впервые по-настоящему понимает, как дороги ему оставшиеся дома мама и младший брат. Ему хочется знать, как они там, как растет Вовка, которого он ласково называет Волчком, а иногда — Утюгом или Утюжком. Почему-то именно такое «второе имя» закрепилось в семье за младшеньким. Он искренне беспокоится о маме, коря себя за то, что помочь ей сейчас «решительно ничем не может»:

«Мама, как у вас обстоит с хлебом и вообще обо всем? Взяла ли ты огород? Тебе, наверное, трудно одной его обрабатывать. Мама, я тебе уже писал, что если трудно тебе, то продай велосипед и что там есть из моего барахла, все же будет на некоторое время. Я лично помочь тебе ничем решительно не могу… Но ничего, мама, “окончу победу, к тебе я приеду, на горячем боевом коне” и тогда заживем новой счастливой жизнью».

«Нам уже неделю дают рисовую кашу, которую я употребляю с сахаром и вспоминаю Утюжка. Он, наверное, давно видел рис и скучает за сахарком. Говорит ли он теперь: ‘Мама, поищи немножко сахалку”?..»

«Меня интересует, как Вовка? Возле наших казарм помещается детсадик, и дети, такого возраста, как Утюг, очень хорошо поют, и нам, идя строем, не раз приходилось под их пение маршировать…»

«Мама, ты пиши все так, чтобы я мог представлять точнее твою жизнь. Все рассказывают, что у вас жить сейчас хорошо, но мне чего-то кажется, что тебе трудно. Ты, наверное, много работаешь в школе, и большую часть работы приходится тебе делать дома…»

«Мама, мне очень не нравится, как ты живешь. Неужели бабушка не может варить кушать? Ведь если так и дальше будет, то, придя, я застану тебя прозрачную…»

И, несмотря на то, что очень серьезно и ответственно — не по годам, но тогда все были такими, относится к своей новой миссии будущего воина-освободителя, Жорж все-таки очень скучает по дому и маме:

«Утром сегодня сижу я в комнате-канцелярии около окна, на окне стоят цветы, радио играет, и я работаю, и мне вспомнилось довоенное время, как будто я сижу дома и учу уроки… Если еще не израсходовала подарок, то выпейте и скурите на мои именины, вспоминая именинника. “Это тебе уже 20 годок, моя сынулька”, — сказала бы ты мне, если бы я был дома…»

В марте 1944-го, Георгий узнал о гибели отца. Суровая правда войны в том, что такие невосполнимые, ужасные утраты воспринимались тогда совсем по-другому, нежели в мирное время. Как должное…

«За папу я уже знаю… У меня дела пока обстоят хорошо, занимаемся по-прежнему. Уже научился стрелять, так что если настанет время, то сумею отомстить за своего родного отца…»

«Я когда узнал из Лелиных писем о папе, то разом узнала вся наша часть, и сейчас у нас всех без исключения одно желание — попасть в такие же обстоятельства…»

«Я выгляжу хорошо, загорел, подтянулся (то есть убрал живот)… сегодня побрился, помылся и подшил чистый беленький подворотничок, которых я не имел понятия раньше носить… Жаль, что папа не увидел в своем сыне настоящего бойца, который может сражаться с врагом и отомстить ему за все то, что наделал нам всем. Напишите, как вы или мама узнали, где именно был убит папа. Тут со мной есть и новопавловские, и когда я им сказал о том, то они не могли представить, как так, что нет Александр Николаевича…»

2 апреля 1944-го Жорж принял присягу. Его учеба продолжается, и относится он к ней очень серьезно — ведь уже завтра ему предстоит использовать полученные знания и умения в самой что ни на есть реальной обстановке. Он сам с удивлением отмечает то, как возмужал за считанные месяцы в армии:

«Сегодня у нас торжественный день — мы приняли воинскую присягу… Успехи у меня хорошие, только не могу уложиться во время выкопать окоп лежа, но это постараюсь исправить. Умею стрелять уже из пулемета, винтовки и бросать гранату, так что в первый случай уже смогу поразить проклятого врага…»

«Учусь хорошо. Учиться я буду шесть месяцев и выйду сержантом-пехотинцем. Заниматься очень интересно, интересней, чем было до этого времени, т.к. наши командиры сумели привить любовь к военному делу…»

«Сегодня у нас будут ночные занятия, т.е будем заниматься ночью, будем наступать и уничтожать врага везде и всюду. Жаль только мазать шинели, а то придется лазить на животе, а у нас только перестал полчаса назад идти дождь. Но я уже не раз себе удивлялся, что приходится и сидеть, и лежать на сыром, и стоять на сквозняке, и лазить в воде, и никакой черт не пристает. А дома так чуть напился холодной воды, и беги в амбулаторию. Вот какой теперь твой сын — настоящий воин, а не такая баба, как был до того…»

Смерть в те дни была повсюду — еще не попав на фронт, Георгию приходится встретиться с ней лицом к лицу:

«Вчера у нас был траурный день: хоронили одного курсанта, который был смертельно ранен от случайного взрыва гранаты. Первый раз мне пришлось видеть похороны по-военному…»

В конце лета 1944-го — всего через полгода подготовки — Жорж уже готовится отправляться на фронт. Ему, как и многим его товарищам, не терпится — отомстить за отца, проявить себя в бою. О риске он не думает — по сути, таким было практически все его поколение, поколение мальчиков, которым пришлось очень быстро становиться мужчинами, так ярко и быстро сгоревшими в горниле самой страшной войны в истории человечества. Он даже приблизительно не знал, куда именно попадет, но это было неважно и воспринималось как должное — война…

«Мама, живу я пока по-старому, но, думаю, скоро заживем по-новому, в связи с переменой обстоятельств. Надеемся скоро действовать, как мои дядьки. Когда это будет, мы еще точно не знаем, а ждем с нетерпением».

«Мамка, ну ты же и глупышка, разве может кто-либо знать, когда и куда мы будем ехать. Мы только можем предполагать. Ты же помнишь, куда нам говорили будем ехать с Кировограда, а вышло совсем иное…»

Часть 2: Передовая

Поздняя осень. Грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели —
Только желтеет траншея одна
Фрицами вырыта наспех она.

Вытянув грязные тощие шеи,
Немцы прижались
к брустверу траншеи.
Взгляд их голодный,

угрюмый, печальный,
Вид их голодный,
уныло тотальный.

Фрицы тоскуют, бормочут друг другу:
«Страшно нам слушать снарядную вьюгу,
Рвут нас осколки и пуля нас бьет, Где же наш фюрер?
Чего еще ждет?

Или мы хуже других уродились,
Или над русскими мало глумились?
Нет, мы не хуже других, и давно
Делаем темное дело свое.

В зимнюю ночь под свинцовым дождем
Что же тогда мы за Вислою ждем?»
Ветер с востока несет им ответ:
«Ждете вы смерти. Пощады вам нет!»

Имя автора этого стихотворения, написанного в окопах у Вислы в конце 1944 года, навсегда останется неизвестным. Его прислал матери в одном из своих писем с фронта кировоградец Георгий Завадский, с короткой припиской: «Мама, посылаю тебе стихотворение одного из моих боевых товарищей…» Позже, в феврале 1945-го, в другом своем письме он так же коротко напишет: «Мама, писал ли я тебе, что моего товарища, автора стихотворения, убило? Он только поднялся от меня метрах в двух и тут же упал, убитый осколком мины…»

В письмах второй — фронтовой — части нашей публикации много страшного. В то же время как раз страха в них нет абсолютно. Наоборот, то, насколько жизнерадостным и полным оптимизма удавалось оставаться 20-летнему парню, каждую ночь ходившему за «языками» в немецкие траншеи, постоянно бывшему на волосок от гибели, которому каждый день приходилось убивать самому, просто поражает. Не вмещается это в голове у нас, живущих сегодня мирной жизнью.

Вот фрагменты первых писем, присланных Жоржем Завадским уже с фронта, осенью и зимой 1944-1945 гг. Будничные заметки с переднего края наступления советских войск:

«Я уже в предыдущем письме писал, где я нахожусь, или, вернее, что делаю. Живем весело — фрицев видим каждый день, а иногда слышим их разговоры… Убит мой земляк, мы с ним вместе жили… Сейчас я в нашем госпитале. В левую кисть руки у меня попало три небольших осколка. Два уже вытянули. Еще пробуду тут неделю или чуть больше, так как ран больших нет. Чувствую себя хорошо, как дома. Живем мы в домике с мезонином, кругом который овит виноградом, и притом в сосновом лесу. Вид очень замечательный…»

Несмотря ни на что, советские солдаты умудрялись находить время и силы для того, чтобы праздновать и даже хлопотать по «дому» — по мере имевшихся для этого возможностей. Наверное, потому, что без этого в тех условиях можно было попросту сойти с ума:

«…Думать о себе не приходится, да и нечего размышлять. Ведь у нас такая жизнь. Думаешь лишь о том, как бы именно сейчас, в этот момент хорошо пожить, потому что не знаешь, как будет ночью или завтра…»

«Мама, сегодня у нас праздник. Нам подготовлен хороший обед, а главное, что есть 100 грамм. Правда, к 100 мы имеем еще по 400 граммов каждый. В общем, будем сегодня обедать долго и с аппетитом…»

«Вчера поздно вечером принесли мне твои письма, как раз я собирался уходить на передовую, а поэтому ответ запаздывает на 12 часов… Живу по обыкновению. Только плохо то, что стало мне теперь скучно, т.к. товарища, с которым я жил, сегодня ночью ранило, и его отправили в госпиталь. Хочу принять “квартиранта”. А сейчас растопил печку так, что труба до верху красная, открыл дверь и пою: “Мне в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви”

Ты, наверное, уже слыхала эту песню…»

«Еще очень рано, 4 часа, я затопил, и от нечего делать сел и сижу. Автомат вычистил, вот и всю работу сделал, а когда посветает, надо откидать снег с блиндажа и сделать дорожку. Сейчас у меня, как у хорошей хозяйки, чисто, землю застлал молодыми сосновыми ветками — и запах, и свежо…»

«Штатское» и военное в письмах Жоржа Завадского за осень-зиму 1944-го переплетается до неразделимости — такова была тогдашняя жизнь наших солдат:

«Сейчас поем и танцуем. Теперь мы устраиваем каждый вечер танцы, и к нам приходят многие, чтобы вместе с нами провести вечер. Заботиться мне, и вообще всем нам не о чем, т.к. всего имеем вдосталь…» И тут же: «Читали ли вы в газетах о том, что Гитлера парализовало? Сегодня утром мы делали фрицу “подъем” из всех видов оружия, а когда перестали, то они начали нам кричать: “Начинайте завтракать!” Пока все. В общем, нам весело, и немцу скучать тоже не даем…»

«Вчера вечером мы, смеясь, обсудили вопрос, что если мы будем на этом месте до Нового года, то устроим громадную елку, и выбрали какую… Тормозит одна мысль — чтобы всем быть здоровыми, как сейчас… Ух, мамка, только что налетели немецкие самолеты и завязались с нашими, и два фрицевских сразу же пошли вниз, оставив после себя в воздухе черную полосу, а на земле — кучу пепла. Сейчас пойдем, метров 200-250. Целую крепко, Жорж… Возле самолетов нашли дамский туфель и очки — не летческие, а с увеличительными стеклами. Пока все. Информация окончена».

«Мама, ты не представляешь, как приятно получить письмо после трудного боевого задания, которое мы выполнили с честью, и вот сейчас вернулись… Завтра получу новую шинель, т.к. в моей осколками оторвало всю полу. Остальное все хорошо. Сегодня придут ко мне вечером две медсестры с одним товарищем, так что будет весело, и рассказывать о сегодняшнем дне хватит до полночи…»

В начале 1945-го Георгию постоянно приходится успокаивать мать, переживающую за то, как он там живет, в окопах… Что, впрочем, вполне естественно, как и то, что солдат во сне постоянно возвращается домой. Куда наяву ему уже не попасть…

«Если бы ты знала, как мы живем в окопах, ты никогда не поверила бы, что так можно жить на передовой… Спим мы, и вообще лежим на пуховых перинах, которые ночью достаем из села недалеко от нас, в котором никого нет. И удивительного ничего нет — стоит одному сейчас сделать, а завтра все достанут. “Иван” самый находчивый солдат мира…»

«…Мы живем здесь совсем не так, как думают все, находящиеся в тылу, в том числе и ты. Мы совершенно забываем о нашей обстановке и располагаем все так, как ты у себя дома. Тебе, я понимаю, трудно представить, мол, как так, но мы хорошо успели со всем освоиться и привыкнуть. Недавно в нашей газете была статья о нас под заглавием “Герои-разведчики”. Много можно рассказать интересного из нашей жизни, но мешает “но”. А эту ночь я “был дома” — во сне, и меня поразило, что все вы отнеслись ко мне с необыкновенным равнодушием, хотя я, как будто, вернулся из армии домой. Но я хорошо запомнил во сне тебя, бабушку и Волчка…»

«Но», о котором пишет Жорж, — это военная цензура, сотрудники которой читали все письма, проходившие через полевую почту. Чтобы чего лишнего не писали. Отсюда — много недоговорок и иносказаний в текстах:

«Живу я по-старому, но скоро ожидаем изменений. Каких, я, конечно, писать не буду, но ты и сама узнаешь из газет. Сейчас сидим и рассуждаем обо всем. Сегодня танцевать не думаем в связи с тем, что предстоит идти на задание…»

«Подробно я тебе не могу описать, в каких условиях живем мы, но тебе может любой, бывший на фронте, рассказать, как живут разведчики…»

Впрочем, иногда некоторые детали происходившего на передовой, все же «проходили». И от деталей этих, если честно, временами мороз по коже…

«Немец уже начинает примерзать, потому что перестало его слышно быть. Недавно наши соседи украли фрица из его же траншеи, и когда втаскивали его в наши траншеи, он, паразит, бросил под себя гранату. Но удачно: его одного и ранило, и одного чуть-чуть из наших…»

«Сегодня у нас был интересный случай, который теперь не дает нам покоя, — все рассказываем о нем. Были мы на задании… Залезли фрицам под самый нос и спустились в траншею. Незаметно напали на одного фрица и забрали его. Но вскоре подскочили еще немцы, и мы завязали рукопашный бой. Когда ко мне подскочил один, я его повалил на землю и покончил с ним ножом. Но каково было удивление, когда я увидел, что это была немка. После, когда мы вернулись к себе, то оказалось, что и пленный наш был — она, женщина, которая сказала, что в этом месте были исключительно женщины. Так что сейчас только и разговора об этом. А одного из наших укусила за затылок до крови. В общем, впервые в жизни пришлось так обращаться с женщиной…»

«Я сейчас овладел одним из видов немецкого оружия и работаю им. Оружие грозное, пробивает всякую постройку на расстоянии до 150 метров… Вчера нам говорили, в связи с днем 8 Марта, о том, как вы работаете и какую помощь даете фронту, после чего мы пошли и в честь вашего праздника привели 15 немцев и около 60 убили. В общем, сегодня никак не могут “бабы” сказать, что мы в долгу перед вами…»

«У меня лично есть одно достижение, не знаю, как ты его оценишь, а у нас это хорошо. Я из своего нового оружия, и притом немецкого, уничтожил одним выстрелом станковый пулемет с расчетом. Мы все продолжаем стоять, и ждем с нетерпением двигаться дальше…»

Достижения Жоржа, к слову, не раз были отмечены командованием: он немало пишет о полученных благодарностях, и даже стал кавалером ордена, который, впрочем, так и не успел увидеть…

«…Сегодня нам вручили награды, вернее, удостоверения на них. Теперь я считаюсь кавалер ордена Славы 3 степени… За здоровье всех вас я успел хорошо выпить. После того как напишу письмо, лягу спать, а завтра, наверное, пойдем…»

Несмотря на то, что вокруг — настоящая бойня, Жорж ни на секунду не забывает о родном городе и родных, с каждой оказией стараясь дать о себе знать, чем-то помочь и, в свою очередь, узнать хоть что-то из того, что происходит дома:

«Сейчас, хотя и грешно признаться, приходится совсем мало думать о вас. Потому что во время наступления, когда идешь в первых рядах, то иногда забываешь обо всем и обо всех, а у тебя одна мысль: “Скорее бы к тем кустам, буграм, домам и т.д.” И следишь только за движениями удирающих немцев. Бывают и такие моменты, как сейчас: окопались и лежим, только теперь можно кое-что припомнить… Писать часто не имею возможности. Много прошли уже сел и городов, и много, много видели…»

«Здравствуйте Яша, Аня, Эла, Сева и Нина! Случайно передаю записку. Я здоров. На фронте. Очень хотел бы быть у вас и дома. Целуйте от меня моих домашних. Хлопцам, что передадут, дай пошамать. Целую всех, ваш Жорж».

«Мне очень досадно, что не могу собрать для тебя посылку, т.к. уже некоторые послали. Нам разрешается посылку в 5 кг. Мама, ты напиши, какой у тебя № туфель, может быть, удастся подобрать. И Вовки № тоже, или лучше на письме нарисуй его ботинок. Только, возможно, у него уже ботинок, что и на двух письмах не уместишь…» — пишет Георгий уже из Германии, за две недели до гибели.

Конечно, он продолжает делиться своими впечатлениями о происходящем вокруг, которые просто переполняют парня:

«Пишу письмо уже из Германии. Я никогда не мечтал, чтобы меня, не одного конечно, встречали с особой радостью, как воинов, несущих освобождение всем народам. В такие минуты делается особое поднятие духа, и желаешь поскорее освободить как можно больше…»

«Мне очень легко сейчас изъясняться с гражданским населением, т.к. я немного владею их языком, только тут разговариваешь не так, как было дома, боясь, а твердо, хотя иной раз и сам не знаешь, правильно ли выражаешься — режешь вовсю… Много можно видеть, как итальянцы, весело здороваясь, идут сами, без охраны, к нам в тыл, бросая оружие. Много, много можно писать интересного, но времени не хватает…»

«Встречаются наши, которые работали тут. Встречая нас, плачут, смеются, в общем, радости их нет предела… Жаль, что нет времени наговориться с ними. Мне чего-то кажется, что я непременно встречу Колю. Было бы хорошо, если бы это все исполнилось… На ходу переобулись все в фрицевские сапоги. Пленных очень много, которых мы принимаем хорошо. Гитлера они называют “сумасшедшая собака”».

«Мы стоим на самом близком расстоянии от Берлина. Это расстояние можно было бы пройти за день в спокойной обстановке…»

Там, за день хода до Берлина, боевой и жизненный путь разведчика-орденоносца, сержанта советской пехоты Георгия Завадского обрывается — последнее письмо от него, полученное родными, датировано 14 апреля. «Очень трудно переживать это время года — весна, — пишет он в нем. — Все цветет, зеленеет и пахнет, а понюхать трудно. Ну пока все. Пиши. Целую крепко, Жорж».

Трудно думать и писать об этом, трудно представить себе чувства матери, уже на исходе войны лишившейся мужа, а затем и 20-летнего сына. А сколько их было таких, матерей, потерявших все или почти все, ради чего так хотелось бороться за жизнь в голодные и страшные годы войны и оккупации? Сколько было сыновей, братьев, отцов, заплативших за шанс на мирное и благополучное будущее своего — и не только своего — народа наивысшую цену? Имеем ли мы право забывать об их подвиге, стирать из памяти жестокий и страшный урок, преподанный всем нам той войной? А ведь забываем понемногу…

В пачке писем — еще один «треугольник», адрес на котором написан другим почерком. Отправитель — Олег Харитонов, «Леля», друг детства Жоржа, вместе с которым они начинали обучение военному делу под Новочеркасском. Датировано письмо 22 апреля 1945 года.

«Здравствуйте, дорогие Юлия Александровна и Вова!

Дорогая Юлия Александровна, сегодня получил от мамы письмо, из которого узнал о смерти Жоржа. Дорогая Юлия Александровна, я от всей души сочувствую Вашему великому горю.

Как жалко, очень жалко, пережить такие суровые бои, и вдруг уже в конце войны — смерть…

Жорж был последний друг у меня, теперь нет друзей у меня в городе.

Я тяжело ранен под Мадлином. Чувствую себя хорошо, но в армии мне больше не служить.

Еще раз примите мое искреннее сочувствие Вашему великому горю. Пишите, дорогая Юлия Александровна, как живете, как здоровы, как Вовчик — наверное, уже очень большой. Передавайте привет всем.

До свидания.

Леля».

---

Редакция благодарит за предоставленные материалы Людмилу Андреевну Завадскую.