Наверное, Кароль Шимановский – один из самых известных в мире елисаветградцев. И при этом один из тех, кто жил здесь, творил и оставил заметный след в культуре. Судьба его интересна и трагична, как судьбы многих талантливых людей, родившихся в Российской империи на рубеже веков. Жизнь его абсолютно неотделима от музыки – любые воспоминания о нем как о человеке заканчиваются ссылками на его произведения, которые в статье, увы, не передашь.
«Вдали от музыкальных столиц»
Родился Кароль-Матвей Шимановский 3 октября 1882 года в семейном имении Тимошовка (сегодня Каменского района Черкасской области), которое его отец получил в наследство.
«Коли тато був молодим, мав мрії високі та хмарні, – пишет сестра композитора София (Зося) Шимановская в книге “Розповідь про наш дім”. – Закінчивши школи в Києві, постановив їхати за кордон, щоб навчатися наук точних, про які мріяв завжди.
Коли вже мав закордонний паспорт у кишені, його дід записав йому в заповіті Тимошівку з розпорядженням, щоб осів на ріллі і взявся до рятування заборгованого маєтку.
Тато не вагався ані на мить. Покинув далекі свої плани і, зціпивши зуби, взявся до роботи разом з мамою, яка була молодою і вродливою. (…)
Широкий і поглинаючий інформацію розум тата охоплював, мабуть, усі галузі життя. Цікавився тато астрономією, а спеціалізувався в метеорології. Збудував навіть апарат за власним проектом, з допомогою якого провадив свої метеорологічні дослідження. Закінчивши денну роботу в господарстві, тато віддавався із задоволенням своїм студіям та спостереженням у товаристві зацікавлених дітей, які топталися за ним, заслухані в його пояснення. (…)
Любили тата, зрештою, всі: служба і канцеляристи, свої і чужі. Він володів чарівністю глибокої доброти, гумору і безтурботності. Тато, маючи зі свого дитинства гарячі спогади про повстання, був великим патріотом, і Тимошівка, той шматочок землі, загублений серед далекої козаччини, була для нього квітучим острівцем польськості в бурхливому морі пшеничної України.
Поляки, які жили у віддалених окраїнах, усунуті від Польщі, її ідей та починань, професори гімназій, урядовці та офіцери, в постійному спілкуванні з росіянами з болем і соромом втрачали навіть чистоту мови, в нашому домі з радістю віднаходили свою польськість».
О той же самой культурной особенности Тимошовки писал родственник Шимановских, часто гостивший в имении, Ярослав Ивашкевич в книге «Встречи с Шимановским»: «Тимошовка была расположена на границе Чехрынского уезда, в преддверии вольных степей Херсонщины, на плодородной равнине, пересеченной частыми оврагами. Усадьба находилась посреди большого села, в большом саду, почти со всех сторон окруженном сельскими постройками. Только с одной стороны сад спускался к большому красивому пруду, который в королевстве Польском, пожалуй, сочли бы озером, с другой – виднелись парк и усадьба Кароля Ростишевского. Особый тон в тимошовском доме задавала “бабуня Мисуня”. Она и Станислав Шимановский поддерживали в доме старопольские традиции. Многочисленные толпы близких и дальних родственников постоянно заполняли покои Тимошовки, причем почти вся родня в большей или меньшей степени увлекалась искусством, и все без исключения обладали прямо-таки безудержным чувством юмора. Что касается развлечений, то здесь тон задавал Станислав Шимановский, веселый, добрый, уравновешенного нрава человек, обожаемый племянниками “дядя Стась”. Естественно, что первый мой визит в этот артистический дом произвел на меня огромное впечатление. Впервые в течение такого продолжительного срока я общался с семьей, в которой буквально каждый был интересной личностью. Я слушал игру Феликса Шимановского, семейные вокальные ансамбли, наблюдал, как содержательно и изобретательно развлекается молодежь».
Описывая более поздние времена, когда имением уже стал управлять брат композитора Феликс Шимановский, Ивашкевич вспомнит: «Во времена Станислава Шимановского никаких контактов с ближайшими соседями (а ими были русские) не поддерживали. Теперь же эти русские семьи стали постоянными и частыми гостями Шимановских. При этом я не могу сказать, что дом от этого что-то потерял».
Эта подчеркнуто польская, подчеркнуто интеллигентная среда, созданная Станиславом Шимановским, не могла не повлиять на маленького мальчика, тем более что, в отличие от других детей этой семьи, он практически не посещал учебные заведения (хотя числился учеником Елисаветградского земского реального училища и в 1900 году сдал там экстерном экзамены за шестой класс), не мог участвовать в общих забавах, заниматься спортом и т. п. Еще малышом Катот (так называли Кароля в семье) повредил колено, какое-то время совсем не мог ходить, но после операции, которую ему сделал в Москве Склифосовский (!), пошел на поправку, хотя хромал всю оставшуюся жизнь. «Талант Кароля в семье Шимановских какое-то время оставался в тени, – пишет Ирина Никольская в книге “Кароль Шимановский”. – Внимание большинства обитателей Тимошовки привлекали фортепианные выступления Феликса Шимановского (старшего брата Кароля), Наталии и Генриха Нейгаузов, а также вокальное мастерство сестры Станиславы, в будущем известной певицы. Кароль не обладал ни ярким пианизмом, ни голосом, и его первые композиторские опыты были замечены и по достоинству оценены лишь отцом и юным Генрихом Нейгаузом». Впрочем, этого было достаточно, чтобы в 1892 году в Орловой Балке, где у Шимановских было еще одно имение, мальчика представили Николаю Лысенко, гостившему там у брата. Сын композитора Остап Лысенко писал, что, послушав мальчика некоторое время, отец прервал его: «Ти будеш великим музикантом, мій хлопчик, – сказав він схвильовано. – Тільки вчись! Все життя вчись».
И он учился. В Елисаветграде, куда семья перебиралась обычно на зиму, Кароль, само собой, посещал фортепианную школу Густава Нейгауза. Когда говорят о Генрихе Нейгаузе и Кароле Шимановском, то часто называют их двоюродными братьями, хотя на самом деле немцы Нейгаузы и поляки Шимановские, хоть и состояли в родстве, но не настолько близком. Близкими родственниками их делала, скорее, общая страсть – музыка. Генрих и Наталия Нейгаузы летом гостили у «кузенов» в Тимошовке – там дети чуть ли не ежедневно ставили музыкальные спектакли, играли концерты на двух роялях в восемь рук и т. п. И общались между собой, как ни странно, на польском языке.
Сам Шимановский несколько лет спустя писал музыкальному критику Хыбиньскому: «Хотя жил я вдали от музыкальных столиц, однако же благодаря музыкальной среде, окружавшей меня с детства, я быстро познакомился с самой лучшей музыкой. Мои ранние музыкальные впечатления – это Шопен, Бах и особенно Бетховен: этим объясняется тот факт, что я никогда не дам себя соблазнить музыкой разных Пуччини. С Вагнером я впервые познакомился в возрасте 13 лет в Вене – тогда я увидел на сцене “Лоэнгрина”. С тех пор Вагнер превратился в единственный объект моих грез – по фортепианным переложениям я изучил все его произведения. Я начал сочинять – разумеется, оперы. Одну из них я даже закончил (в фортепианной версии). Сообщаю Вам обо всех этих, в общем-то, незначительных деталях для того, чтобы подчеркнуть, что сам выбор (Бетховен и Вагнер) уже свидетельствовал о врожденной склонности к симфонической и особенно оперной музыке, а роль фортепианного композитора была отчасти навязана мне волею судьбы – так как до 18 лет я абсолютно не знал оркестр и совсем плохо театр. Только примерно за год до приезда в Варшаву для продолжения образования я осознал, что не могу начинать с опер, и со всей энергией набросился на фортепиано».
Все только начинается
В 1901 году Кароль Шимановский уехал учиться в Варшаву, но не стал поступать в консерваторию, а брал частные уроки у преподавателей. Он много путешествует, но лето по-прежнему проводит в Тимошовке. Во всем мире Шимановского знают как польского композитора – «второго после Шопена». И это верно, если принять во внимание то, что полжизни его старательно оберегали от «русского влияния». Но, тем не менее, большую часть своих произведений Шимановский написал именно тут – в Тимошовке и Елисаветграде. Именно наш край он считал своей родиной. София Шимановская цитирует брата: «Тимошівка гарна, добра та дорога. І не знаю, чи міг би я розлучитися з нею надовго. Не знаю, як міг би далеко від неї жити і працювати. Думаю, що, коли б не мав можливості повертатися до неї щороку і певності морального відпочинку та спокійної роботи впродовж трьох місяців вакацій в Тимошівці, я почувався б як людина, яка мусить увесь час працювати і рухатися, а не має можливості заснути.
– Так, це саме те, – повторив ти в задумі. – Я був би морально невиспаний».
29 сентября 1905 года умер Станислав Шимановский. И семья сразу же столкнулась с серьезными проблемами. Шимановские не были, конечно, бедны, но именно отец занимался и имением, и несколькими асфальтными заводами в Елисаветграде, которые обеспечивали семье стабильный доход, позволяли путешествовать по всему миру и т. п. Ни пианист Феликс, ни композитор Кароль не были готовы взять на себя материальную заботу о семье. С другой стороны, после смерти отца круг друзей семьи значительно расширился. Софию Шимановскую (тогда еще совсем маленькую девочку) удивило (!), что русские тоже могут быть культурными людьми: «Це була численна в околиці родина Давидових. Мушу визнати, що були ці люди приємні та вишукані. Політикою зовсім не займалися, а до своїх сусідів поляків виявляли багато симпатії та приязні. Ми спілкувалися з ними завжди французькою, оскільки через високе почуття делікатності в нашому домі не вживали ніколи російської мови». Представляете, насколько терпимыми и интеллигентными людьми были «хозяева края» Давыдовы? Представьте себе русского, который требует, чтоб его украиноязычные друзья общались с ним по-английски из деликатности!
Ярослав Ивашкевич пишет: «За 5 лет в Тимошовке произошло так много всего. Исчезли старосветские фигуры дяди Шимановского и бабуни Таубе. Повеяло другим, более свежим воздухом. Хозяйство вел Феликс Шимановский, а среди многочисленных гостей старого особняка можно было встретить людей, которые до этого здесь вообще не бывали. (…) Высококультурные, давным-давно поселившиеся в этих местах семьи Давыдовых внесли в дом Шимановских совершенно особую атмосферу, столь непохожую на провинциализм соседей-поляков. Ничего удивительного, что Кароль Шимановский близко сошелся с обеими семьями рода Давыдовых: Льва Давыдова – из исторической Каменки, где бывал Пушкин и где Чайковский дописывал своего “Евгения Онегина”, и Дмитрия Давыдова – из Вербовки. Особой сердечностью отличался последний и его жена, хозяйка дома Наталия Давыдова, урожденная Гудим-Левкович. Именно ей посвятил Шимановский свою Вторую фортепианную сонату. Она была светской дамой в полном смысле этого слова – красивая, серьезная, интеллигентная и музыкальная. В ее лице Шимановский нашел искреннюю почитательницу своего таланта. Она, например, специально ездила в Вену на концерты Кароля и нередко появлялась одна в Тимошовке, чтобы провести вечер с Каролем и его старшей сестрой Нулей. В то время мне – уже вполне взрослому молодому человеку – позволялось присутствовать при их беседах. В то лето к Давыдовым в Вербовку приезжал отдохнуть недели на две Артур Рубинштейн. Само собой разумеется, он был частым гостем в Тимошовке, и мне посчастливилось неоднократно слушать его игру».
Некоторые биографы Шимановского предполагают, что Наталия Давыдова до революции помогала ему и материально. Вообще Шимановский, видимо, унаследовал от своего отца его несравненное обаяние. В сочетании с совершенной неприспособленностью к жизни и несомненным талантом оно производило на людей огромное впечатление. Впрочем, и до революции, и после, когда Шимановские переехали в Варшаву, в окружении композитора почти всегда находились люди, готовые оплачивать его путешествия, жилье, помогать деньгами.
Красота революции
Годы Первой мировой войны Шимановский проводит в России, летом он живет в Тимошовке, зимой – в Елисаветграде, часто ездит в Киев, Петроград и Москву. Именно тогда он очень подружился со скрипачом Павлом Коханьским и его женой Зосей. «В жизни народов, как и в искусстве, по-настоящему прекрасен процесс созидания и творчества, а не разрушения. Не верьте лгунам и лицемерам, которые хотят показать нам красоту революции!» – писал Шимановский.
София Шимановская описывает события 1917 года: «Надійшов 1917 рік. А разом з ним прийшло літо – це останнє. (…) В ті спекотні, сонячні дні літа у пречистих кімнатах, які пахли дитинством, осів страх. Твердий селянський страх з владними сильно гримаючими черевиками і незрозуміло ворожим обличчям. І п’яний страх йшов від (…) великих вікон без віконниць, які стерегла багато років взаємна весела довіра й приязнь. І від малого ключа у вхідних дверях – малого, безпорадного ключа, який сьогодні нервова рука щовечора повертала в замку – два рази. А страждання було всюди. Було в нас і навколо нас. Охоплювало кожну самотність. (…) Страждання стягло худе обличчя Катота – мовчазність і зосередженість осіли в його очах. Катот, як звичайно, про нього не говорив і ховався з ним у своїй малій – ах, як дорогій сьогодні – композиторні. І отоді, в ті короткі сповнені страху дні, постали “ІІІ Соната для фортепіано”, “Квартет”, “Дванадцятий етюд” і багато інших творів та заготовок.
Як мало радості було в його роботі, а як багато найглибшої серйозності та болю. Але горіло у ньому трагічне натхнення, і, мабуть, ніколи не писав так багато. І працював, працював без перепочинку, як ніби всю роботу хотів закінчити тут, у будинку. (…) Але ж знав, – і ми всі знали, – що дні дому вже визначені».
В ноябре 1917 семья перебирается в Елисаветград. Пятого ноября 1917 года Шимановский писал своему другу: «Наше дальнейшее пребывание в деревне стало, особенно в последнее время, невозможным в связи с возникновением “Вольного казачества”, о котором Вы наверняка читали в газетах. Отказавшись по причине дороговизны от мысли поселиться в Киеве, мы переехали всей семьей в Елисаветград, где моя мать имеет небольшой дом. Поскольку до Тимошовки отсюда недалеко, нам удалось вывезти наиболее ценные вещи. Сидим здесь, сократив все расходы до минимума, и ждем дальнейших событий!»
Больше Шимановские в свое родовое имение не вернулись. Спустя год композитор напишет Зосе и Павлу Коханьским: «Самое плохое, что жизнь в этом отвратительном местечке в художественном смысле повлияла на меня ужасно. Уже больше года не могу закончить квартет и, кроме транскрипций и 10 песен, ничего не написал. Хотя некоторые из песен – очень приличные! В свое оправдание должен сказать, что высек огромный том моего романа и начал второй. Не смейтесь над моим авторством, так как это действительно интересный роман!»
Я. Ивашкевич, навестивший Шимановских в Елисаветграде в 1918 году, пишет: «Хотелось бы остановиться еще на одном деле, которым был захвачен Шимановский в 1918-1919 годы и которое заменяло ему в то время занятия композицией. Речь идет о работе над романом, после многочисленных переименований получившем наконец название “Эфеб”. К сожалению, рукопись сгорела в сентябре 1939 года – как и все, что находилось в моей варшавской квартире (там я собрал все самые ценные рукописи – и свои, и чужие). Таким образом, я – один из тех немногих, кто знает содержание этого романа. Благодаря же тому, что я много занимался этим произведением, я помню его довольно подробно. (…)
Сцена бала особенно врезалась мне в память – вернее, описание концерта перед балом, концерта, в котором исполняется скрипичная соната Кораба. В этом описании Шимановский воздал должное лучшим исполнителям своих произведений – Павлу Коханьскому и Артуру Рубинштейну. С предельной точностью, на которую способно только заинтересованное лицо, Шимановский обрисовал их манеру игры – и не только принципы интерпретации, но даже и внешние ее приметы (например, то, как Рубинштейн подпрыгивает, сидя за фортепиано). С большой теплотой изображал Шимановский исполнителей сонаты Кораба (читай: своей собственной), и этот сугубо “музыкальный” эпизод особенно выделялся искренностью и непосредственностью среди, честно говоря, слегка искусственной обстановки романа в целом. Жалея об утрате всей рукописи, я прежде всего жалею именно об этой сцене».
Нельзя обойти вниманием тот факт, что Шимановский посвятил этот роман своему возлюбленному – поэту и танцору Борису Кохно, который в то время учился в Елисаветграде. Тереза Хилинская, исследователь творчества Шимановского, в 1981 г. нашла в Париже одну из глав романа, переведенную автором на русский язык и подаренную в 1919 г. Борису Кохно, ставшему затем секретарем Дягилева и видной фигурой в музыкальном Париже.
Позже Шимановский напишет роман «Томек, или Приключения молодого поляка на суше и на море» и повесть «О бродяге-фокуснике и семи звездах». Как рассказал нам директор музея им.Шимановского Александр Полячок, эти произведения, безусловно, интересны для исследователей творчества Шимановского, но особой литературной ценности не представляют. И Шимановский сам это прекрасно понимал: писал, потому что имел такую потребность, но никогда не издавал своих произведений.
Летом 1919 года Шимановский писал Коханьским: «Мы существуем только благодаря тому, что я служу теперь в местном комиссариате Нар. образования, неплохо зарабатываю, и это нас спасает от различных осложнений. Мы с Гариком (Генрихом Нейгаузом. – Авт.) и другими даем концерты и даже вроде собираемся открывать школу. Меня тянут в Одессу на такую же должность, я, однако, ехать не решаюсь – уж лучше тут со своими горе мыкать. О композиторском труде и речи быть не может. До 4 часов вечера сижу у себя в комиссариате, и, кроме того, масса обязанностей. Иногда чувствую себя страшно усталым!»
Однако сразу вспоминаются более известные строки, написанные Генрихом Нейгаузом: «В Елисаветграде, после ухода австрийцев и поражения петлюровцев (мы все эти прелести испытали, даже краткую махновскую интермедию, даже погромы григорьевских банд), когда окончательно победили большевики, мы с Карлом Шимановским, скрипачом Липянским, композитором Вл.Дешевовым и вскоре умершим скрипачом Б. Гайсинским образовали – по распоряжению правительства – МУЗО при местном Наробразе. Вначале деятельность наша была неуверенно-неопределенная, слишком все было ново и необычно, со временем же мы сосредоточились на устройстве концертов собственными силами. Концерты, устраивавшиеся нами в большом красивом зале бывшей женской гимназии, имели такой успех, что местные остряки говорили, будто на них появляются даже расстрелянные. (…) Елисаветград никогда еще не переживал такого “расцвета” музыкальной жизни как в это лето 1919 года».
В своем отечестве
В 1919 году Шимановские, потеряв надежду сохранить хотя бы часть своего имущества, бросают дом на ул. Гоголя и уезжают в Польшу.
В 1919-1920 годы Шимановский совершил несколько гастрольных турне по Европе вместе со скрипачом Коханьским и пианистом Рубинштейном, которые исполняли его произведения. В 1920-м они все вместе едут в США.
14 марта 1921 г. Шимановский писал Ивашкевичу из Нью-Йорка: «Дорогой Ярось! (…) Чуждость и даже враждебность здешней культуры буквально подавляет меня, и я далек здесь – ах, насколько далек! – от какого бы то ни было ощущения счастья. Самое большее – это иногда удовлетворение, либо то или иное удовольствие и, наконец, непосредственная теплота самого близкого окружения – Павла, Зоси и Артура! Мой пессимизм по отношению к Новому Свету не слишком глубок, но имеет основания. Люди, подобные нам, не могут безнаказанно здесь просуществовать дольше, чем несколько месяцев. Париж, Лондон – совершенно другое! Не опасайся также, что мою натуру может ранить то, что ты называешь “западным рынком” (впрочем, весьма справедливо). Я замыкаюсь в себе, изучаю их [американцев] хитро, злорадно, делая выводы и подавляя в глубине души типичное пренебрежение отсталого, неизлечимого европейца. Меня не подкупить даже 50-этажными домами и десятью Панамскими каналами, и я вижу насквозь эти души, столь математически плоские, что их уже и не существует!»
Сегодня Шимановского очень почитают в Польше, называют «вторым после Шопена», изучают его наследие и т. п. И складывается впечатление, что тогда, в 1920-м, вся Варшава ждала приезда композитора и бросала в воздух чепчики. На самом деле и тогда, в 20-х, и позже при жизни Шимановского отношение к нему не было столь однозначным. В Польше он жил то в Варшаве, то в маленьком городке Закопане, известном в то время не только горнолыжным курортом, но и музыкальными фольклорными традициями, которые отразились в произведениях польского периода.
А. Иваньский в книге «Кароль Шимановский в воспоминаниях» пишет: «В 1924 году при помощи Фительберга и графини Марии Собаньской нам удалось снять для него скромную квартирку – мезонин в одном из флигелей дома № 47 по ул. Новы Свят (в Варшаве. – Авт.). “Апартаменты” эти состояли из средних размеров комнаты и смежной с ней крохотной спальни; в комнате стояли оттоманка, пианино, несколько стульев, небольшой книжный шкаф и “реквизированный” у меня дубовый письменный стол – самый обычный, но зато большой и очень удобный для того, чтобы раскладывать на нем большие оркестровые партитуры. За этим столом были созданы оркестровая партитура “Рогера”, “Слопевне”, “Детские стихи”, Stabat Mater, Мазурки, черновики балета “Харнаси”. Квартирка имела массу недостатков, однако имела и одно очень важное преимущество: была совершенно изолированной от внешнего мира – шума, музыки, таким образом, Шимановскому были гарантированы необходимые для работы тишина и спокойствие. Неудобства доставляли ему разве что многочисленные визитеры – знакомые, ученики, поклонники, совершенно не считавшиеся с привычками маэстро и навещавшие его, когда им заблагорассудится. Почти постоянное отсутствие прислуги в доме, наличие отдельного входа в квартиру Шимановского – все это, к сожалению, никак не могло уберечь его от их излишней навязчивости. Композитор сочинял только рано по утрам, причем любил работать регулярно и без перерывов. В это время он совершенно не переносил присутствия посторонних. Если же Шимановский садился за свой стол в середине дня (по ночам или вечером он вообще никогда не работал), то только для того, чтобы окончательно оформить черновики – внести в них отдельные исправления или же подумать над оркестровкой».
В 1926 г. Шимановский писал Зосе Коханьской: «В самом деле, вот совершеннейший парадокс: кажется, будто на общем фоне музыкальной нищеты у нас в Польше мое положение – уникальное в своем роде, прямо-таки царское, а на самом деле меня силой тянут до уровня и ставят в один ряд с такими олухами, которых я могу только презирать. Ты и не представляешь, сколько противоречий это порождает и как мне все это надоело. (…) В результате у меня – как никогда раньше – нет никакого желания чем-либо заниматься, кроме одного – уехать за границу на пару лет, но сделать это не так-то просто, и это меня пугает. Здесь я буквально физически ощущаю, что погружаюсь в смердящее болото, из которого уже не выбраться, ибо все мои усилия направлены исключительно на то, где бы раздобыть немного денег на завтра или послезавтра, а уж о более отдаленном будущем и говорить не приходится. Какая-то адская машина меня пережевывает и автоматически выплевывает по одной только причине – крайней бедности, в которой пребывает вся страна. В конце концов, в каждом более или менее развитом обществе находятся те, кому искусство необходимо, и они готовы за него платить; для нас же это – недостижимая роскошь: экономят ради хлеба насущного буквально каждую копейку, и первой жертвой такой экономии становится художник – то есть творец духовной “роскоши”, без которой в конечном счете прожить можно».
В 1927 году Шимановский становится ректором Варшавской консерватории. Зосе Коханьской он жалуется: «Передо мной стоит ответственная задача: полностью перестроить деятельность консерватории – не только с педагогической, но и с финансовой точки зрения, а это означает – найти кредиты. И вот я постепенно превращаюсь в “чиновника”, проводящего большую часть своего времени в министерствах и ведомствах. Ты знаешь, я – человек требовательный к себе, наполовину ничего делать не умею, поэтому теперь мне приходится полностью погрузиться в эту атмосферу: порой я по 8 часов подряд сижу в консерватории или в каком-нибудь министерстве. Можешь себе представить, как это пагубно сказывается на творчестве. Каникул и праздников не хватает – устаю так, что могу только отдыхать!»
Его тогдашний ученик Т. Залевский пишет: «По мнению многих, Шимановский был “крайним модернистом”, и словечко “шимановщина” для большинства означало чудачество, невыносимую манерность, если вообще – не своего рода музыкальную патологию».
«Так, не для себя, я еще не жил»
В 1929 году в санатории у Шимановского совершенно случайно обнаружили туберкулез. Он пишет Коханьской: «Когда я пришел к здешнему врачу (…) он без малейшего замешательства откровенно сказал мне, что на самом деле я приехал в ужасном и опасном состоянии. В детали не вдаюсь, слишком длинно, да и не в этом дело, а в том, что на мой удивленный вопрос, как могла болезнь зайти так далеко всего за несколько месяцев (как я думал), он мне ответил, что туберкулезный процесс в правом легком развивается вот уже лет 5-6! Он еще сказал, что такие вещи случаются довольно часто: болезнь потихоньку себе теплится и распаляется – в конце концов наступает вспышка, как у меня сейчас. Все думают, что это, мол, нервы, переутомление, лечиться не собираются и понятия не имеют, что с ними происходит». И немного позже: «Хоть годы “директорства” оказались для меня такими тяжелыми, будучи безусловно и причиной моего заболевания, благодаря им я смог осознать, что значит для меня Польша. (…) Если вдуматься, то я ведь уже не молод, на идеальное физическое здоровье мне рассчитывать трудно, а это означает, что жить мне осталось не так уж много и что мою активную деятельность на благо Польши можно уже считать завершенной. Это приводит меня в отчаяние – ведь в таком случае мне в этой жизни делать больше нечего. Еще пара сочинений, хороших или плохих, но уже как бы за рамками того, что делается сегодня и что сейчас нравится – и finis. Ты не думай, что все это из-за болезненного самолюбия – ведь так “не для себя” я еще не жил – в смысле преданности какой-то идее».
В 1930 г. Шимановский поселился в арендованной вилле «Атма» в Закопане. Отсюда композитор уезжал на гастроли в Европу, наведывался в Варшаву, продолжая курировать деятельность академии. В 1933 году даже приезжал на гастроли в Москву, где последний раз встретился с другом детства, оставшимся в СССР, Генрихом Нейгаузом. Уже после его смерти пианист рассказывал: «Самым любимым композитором Шимановского до конца его дней был Вагнер. Говорят, что в последние месяцы своей жизни, когда он умирал от чахотки, он с особенным наслаждением слушал по радио в санатории “Тристана и Изольду” и другие сочинения Вагнера».
В октябре 1935 года Шимановский выехал в Париж на постановку балета «Харнаси». Вернуться в Польшу он уже не смог – болезнь привела его в Швейцарию, где он скончался в санатории в Лозанне 29 марта 1937 года. В этом же году останки Кароля Шимановского были перевезены в Краков и захоронены в национальном пантеоне в церкви Святого Станислава.
В тот же год ученики Шимановского выступили с инициативой создания в Закопане его мемориального музея. И музей был создан – 40 лет спустя – в 1976 г.
В Кировограде о Шимановском вспомнили в 1962 году. Как рассказал Александр Полячок, на 80-летие со дня рождения композитора сюда приехали его племянница Кристина Домбровская (дочь Софьи) и дирижер Игорь Блошков. Они интересовались елисаветградским периодом жизни композитора, посещали его дом, который тогда еще был жилым, и т. п. По итогам поездки оба написали объемные статьи в польской прессе. В 80-е в музучилище была открыта музейная комната Шимановского. Самыми ценными экспонатами тогда были ноты из библиотеки Шимановского, которые сам Кароль, уезжая, подарил кировоградскому музыканту Сергею Пузенкину, а также ноты с карандашными пометками Шимановского, которые передала в музей вдова еще одного знаменитого елисаветградца-скрипача Виктора Гольдфельда. По воспоминаниям Гольдфельда, они с Шимановским во время Гражданской войны вдвоем дежурили на улицах с винтовками, а после дежурств вдвоем играли: Виктор – на скрипке, Кароль – на фортепиано. Эти самые ноты каприса Паганини с пометками использовали на концерте, который прошел в 1918 году в здании областного суда.
В 1988 году из дома Шимановского на ул.Гоголя выселили жильцов, поскольку он был в аварийном состоянии. Его планировали отремонтировать и создать там музей, но время было смутное… В 1991-м все-таки было принято решение о создании музея, и его директором стал Александр Полячок. Провели экспертизу здания и приняли решение разобрать его и собрать заново – собственно, до 1997 года эти работы худо-бедно велись, но с тех пор средства на эти цели не выделялись. Здание на Гоголя, 42, так и стоит полусобранное, музей ютится на втором этаже музыкальной школы им.Нейгауза. В этом году дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки – в городском бюджете запланировали 45 тыс. на создание проектной документации, программой «Центральный регион – 2015» предусмотрено выделение в 2014-2015 году еще 400 тысяч на строительные работы… Одновременно Александр Иванович ведет переговоры с польскими неправительственными организациями о совместном завершении реконструкции здания и создания в нем музея Шимановского и польского культурного центра.
Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».
