Продолжение, начало в «УЦ» № 51.
В первое послевоенное десятилетие в профессиональной жизни Арсения Тарковского произошло несколько знаменательных событий. Во-первых, в 1945 году ему, фронтовику, инвалиду войны, орденоносцу, предложили все-таки издать собственную книгу стихов. Сборник Арсений Александрович подготовил, даже написал специально для него одно стихотворение о Ленине — по мнению поэта, оно должно было стать «локомотивом», который протянет книгу через цензуру. Но то ли локомотив оказался слабоват (сегодня нам не удалось найти эти стихи — они просто не сохранились), то ли просто не повезло. Когда книга уже была набрана в типографии, вышло знаменитое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Непосредственного отношения к Арсению Тарковскому оно не имело, но ударило по нему рикошетом — уже готовый набор был рассыпан, книга так и не вышла.
А в 1949 году, во время подготовки празднования семидесятилетия Сталина, члены ЦК ВКП (б) поручили Арсению Тарковскому выполнить переводы юношеских стихов Сталина! В книге «Андрей Тарковский. Жизнь на кресте» Людмила Бояджиева приводит разговор Андрея Тарковского, его первой жены Ирмы Рауш и Арсения Александровича на даче в Голицыно. Книга «Жизнь на кресте» — не документальная. Скорее, околодокументальная, все диалоги нарочито искусственные. Но какое-то представление об отношении Тарковского к свалившейся на него большой чести этот отрывок дает: «Мучился я ужасно. Получил подстрочники — юношеское сюсюканье о цветах и ручейках. Но ведь писал — палач! И размышляли мы с женой: стихи-то лирические, и Сталинская премия нам совсем не помешает». Впрочем, Сталин не одобрил идеи издания своих стихов, и заказ отменили.
«И некому стихи мне почитать…»
Они познакомились в самом начале 1946 года, когда Анна Ахматова еще триумфально выступала в Москве, в Колонном зале, и сразу же подружились. Тарковский восхищался стихами Ахматовой. Ахматова, в свою очередь, восхищалась переводами Тарковского и все свои переводы показывала ему как учителю.
Арсений Тарковский писал: «Она была такая красивая в молодости! Потом очень располнела, но такой умницей оставалась, такой прелестной.
Мы как-то пришли с женой к Анне Андреевне, и она послала Борю Ардова (она тогда жила у Ардовых) купить чего-нибудь к чаю. Он купил давленые такие подушечки, конфеты слипшиеся. Она сказала: «Боря, их хотя бы при тебе давили?» Я приходил к ней в Боткинскую больницу, она лежала там после инфаркта. Однажды она сказала: «Поедем со мной в Париж!» Я говорю: «Поедем. А кто нас приглашает?» Она отвечает: «Пригласили, собственно, меня и спросили, с кем я хочу ехать. Я ответила, что с Тарковским». - «Ну, так поедем, Анна Андреевна». Потом она говорит: «Знаете, кто меня приглашает? Догадайтесь!» — «Даже и гадать не стану». А она тогда говорит: «Триолешка и Арагошка. Какие у них, собственно, основания приглашать? Я же не приглашаю в Москву Римского Папу…» Ахматова любила у меня сонет, ей посвященный. А потом я написал «Когда б на роду мне написано было // Лежать в колыбели богов…», и ей так понравилось, что она позвонила мне и сказала: «Арсений Александрович, если вы теперь попадете под трамвай, то мне нисколько, нисколько не будет вас жалко». Такой вот изысканный комплимент».
Евдокия Ольшанская в работе «Двух голосов перекличка» пишет: «Тарковский был прекрасным рисовальщиком. В то время, когда невозможно было и подумать об издании ахматовского «Реквиема», он отпечатал поэму на машинке, переплел и нарисовал трагическую обложку, которую я помню более тридцати лет».
Свою первую книгу стихов Тарковский послал поэтессе с дарственной надписью: «Анне Андреевне Ахматовой — как выражение неизменной преданности и поклонения перед самым прекрасным, что я встретил на пути, «скитаясь наугад за кровом и за хлебом». А. Тарковский. 25.VII.1962». Она ответила телеграммой: «Я совсем забыла, что еще может быть что-то радостное. Благодарю Вас. Ахматова».
Смерть Анны Андреевны в 1966 году стала для Тарковского ударом. Евдокия Ольшанская пишет: «В документальном фильме С. Ароновича «Личное дело Анны Ахматовой» есть кадр, снятый крупным планом на ее похоронах: лицо Арсения Тарковского со струящимися по нему слезами. О его прощальном слове, об этих слезах написала в своих воспоминаниях Е. Лившиц, вдова поэта Бенедикта Лившица: «Я очень полюбила его за эти слезы, сразу во всем ему поверила».
Над могилой Анны Ахматовой Тарковский сказал: «Никогда еще на долю женщины не выпадало столь мощного поэтического дарования, такой исключительной способности к гармонии, такой непреодолимой силы влияния на сердце читателя»».
Через несколько недель после похорон Тарковский написал три стихотворения памяти Ахматовой, которые положили начало «Ахматовскому циклу».
«Все без нее не так. Приоткрывая,
Откладываю в сторону тетрадь;
И некому стихи мне прочитать;
И рукопись похожа беловая
На черновик; и первые ручьи
Подтачивают снежный пласт, который
Следы ее провидческого взора
В начале марта затаил… Ничьи
Теперь — ее портреты: горбоносый
Антиохийский профиль… Горький рот
Среди живых подобий не найдет
И не ответит больше на вопросы
Полуулыбкой, для которой нет
Ни зеркала земного, ни сравнений.
Туман сквозит. Ни отзвука, ни тени,
И смутно льется белый ровный свет».
«Бедный город мой»
Мы уже не раз писали об этом, но хочется напомнить. Тарковский бывал в родном городе довольно часто — до войны приезжал к матери. После войны — просто так, в гости. Последний раз он был в Кировограде в 1955 году и, наверное, был очень разочарован…
«Позднее наследство,
Призрак, звук пустой,
Ложный слепок детства,
Бедный город мой.
Тяготит мне плечи
Бремя стольких лет.
Смысла в этой встрече
На поверку нет.
Здесь теперь другое
Небо за окном —
Дымно-голубое,
С белым голубком.
Резко, слишком резко,
Издали видна,
Рдеет занавеска
В прорези окна,
И, не уставая,
Смотрит мне вослед
Маска восковая
Стародавних лет».
Последние любови
Писательница Мария Арбатова вспоминала: «Арсений Александрович и в старости был красив, как бог, остроумен, лёгок, праздничен и куртуазен». А Андрей Тарковский в каком-то интервью сказал: «Вообще удивительно, что ни одна женщина не утопилась от неразделенной любви к отцу». Женщины в жизни Арсения Тарковского — это отдельная и очень обширная тема, которой многие исследователи его творчества посвящают десятилетия, тем более что сам Тарковский говорить о своей «лишней» жизни не очень любил.
Однако его «лишняя» жизнь нашла отражение в стихах. Михаил Синельников в статье «Три стихотворения» писал: «Особенно много в жизни Тарковского значила Грузия. О Грузии — вереница его стихов. (…) Пылко любил он и Нату Вачнадзе… Однажды в писательском ресторане Ната проходила мимо столика, за которым сидел Тарковский. Арсений Александрович успел сказать: «У меня есть мечта идиота, что вы со мной немного посидите!» Через некоторое время они решили пожениться. Наверное, это была бы самая красивая пара XX столетия. Специально для того, чтобы выйти замуж за Тарковского, Ната приезжала в Москву. Но история вышла не менее смешная, чем грустная. У поэта были единственные приличные брюки, и предыдущая жена, развод с которой был решён и которая знала о намерениях Тарковского, спешившего на свидание, вызвалась эти брюки выгладить. Положила на них раскалённый утюг, и он провалился сквозь брюки. Имелись ещё потешные короткие брючки, в которых никак нельзя было идти к Нате… Арсений Александрович надел их и, удручённый, поплёлся к соседям, где познакомился с Татьяной Алексеевной, которая и стала его последней женой».
Речь идет об очень известной в то время грузинской актрисе, одной из легенд немого кино, которая была востребована и в звуковых фильмах, красавице Нато Вачнадзе. Хотя, когда об этом эпизоде спросили Марину Тарковскую, она ответила, что роман с Натой вполне мог быть, а вот остальное — скорее всего, байка. И объяснила: ее первая мачеха Антонина Александровна Бохонская была женщиной, исполненной собственного достоинства и внутреннего благородства, она просто никогда бы не стала делать ничего подобного.
Дождь в Тбилиси
«Мне твой город нерусский
Всё ещё незнаком, -
Клён под мелким дождём,
Переулок твой узкий,
Под холодным дождём
Слишком яркие фары,
Бесприютные пары
В переулке твоём,
По крутым тротуарам
Бесконечный подъём.
Затерялся твой дом
В этом городе старом.
Бесконечный подъём,
Бесконечные спуски,
Разговор не по-русски
У меня за плечом.
Сеет дождь из тумана,
Капли падают с крыш.
Ты, наверное, спишь,
В белом спишь, Кетевана?»
Итак, третья жена — переводчица Татьяна Алексеевна Озерская. О ней как о жене Тарковского написано много плохого, слишком много. Да и сам Тарковский шутил: «Я единственный в нашей семье, кто женат на гремучей змее». И, тем не менее, именно последний брак оказался самым крепким и долгим. Была ли Татьяна Озерская монстром, подмявшим под себя поэта?
Когда они познакомились, Озерская была вдовой и очень успешной переводчицей, намного более успешной, чем сам Тарковский. Она переводила с английского Стивенсона, Конан Дойла, Диккенса, Драйзера, Фицджеральда, О. Генри, Уэллса, Джека Лондона, Агату Кристи и Чарльза Диккенса. Ее переводы печатали в журнале «Иностранная литература», а роман Артура Хейли «Аэропорт» был признан лучшим переводом 1971 года. Огромный успех имел в СССР ее перевод «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл.
Поэт и переводчик Семен Липкин в интервью Александру Кривомазову рассказывал: «Как женщина, она была, по-моему, непривлекательна. Сухая. Мне она не нравилась. Ну… ничего такого плохого о ней я сказать не могу. Я не думаю, что он ее любил».
Жена Семена Липкина Инна Лиснянская, которая написала о Тарковском повесть «Отдельный» (печаталась в журнале «Знамя» в 2005 году), рассказывала: «Что же до самой Т. Озерской, пусть земля ей будет пухом, то, признаюсь, мне не особенно по сердцу женщины этого типа: крупные, твёрдые, тёртые, экономически-житейски целенаправленные, этакие «бабы за рулём». Особенно мне было неприятно в Татьяне то, как она подчёркивала детскую беспомощность, детскую зависимость Арсения Александровича от неё, даже в некотором смысле культивировала в нём эту беспомощную зависимость (…) Но надо воздать должное Татьяне Алексеевне Озерской. Она долгие годы непечатающемуся поэту почти ежедневно повторяла: «Арсюша, ты — гений!» Возможно, благодаря именно тем чертам характера Озерской, которые мне противопоказаны, вышли в свет книги «Перед снегом», «Земле — земное»».
Но есть и другие воспоминания. Поэтесса Лариса Артемьева писала о своей первой встрече с Тарковскими: «Едва мы спустились по ступенькам, я заметила пожилую пару, сидящую в креслах, заботливо вынесенных служителями Дома творчества на свежий воздух. Мне еще не доводилось в своей жизни видеть столь благородную старость. От их прекрасных лиц невозможно было оторвать взгляд. Они так гармонично смотрелись рядом, взаимно подчеркивая достоинства друг друга. Я уверена, что на моем месте не нашлось бы ни одного человека, который при виде этой четы не спросил с восхищением, подобно мне: «А кто это?» На них просто невозможно было не обратить внимания — в толпе, в любой сутолоке, на любом конце света! То была так редко теперь встречающаяся в России красота породы, красота русского интеллигентного лица, красота манеры просто и естественно держаться, - что чувствовалось даже на расстоянии, красота изысканной безупречно белоснежной седины (особенно у дамы). Они просто сидели, дышали воздухом, наслаждались теплым майским солнышком, не говоря друг с другом, но было очевидно, что это ПАРА, которая немыслима, неотделима один от другого».
А близкая подруга Тарковских Галина Аграновская вспоминала: «Теплым делали дом еще и дети: Марина и Андрей — дети Арсения, Алеша — сын Тани. Я некоторое время не знала, что дети не общие, все они казались мне похожими и на Арсюшу, и на Таню. Все трое были влюблены в Арсения, чему способствовала Таня. Арсений был центр, бог дома, Таня теневой и в то же время главной хранительницей очага». Многие современники вспоминают, что в середине пятидесятых Арсений Тарковский увлекся астрономией, все свои заработки тратил на телескопы. Озерская не возражала. Она вообще ни против чего не возражала, взяв на себя абсолютно все заботы о быте и финансах. Та же Лиснянская вспоминает, как в писательских домах отдыха они с Тарковским «бездельничали» — играли в шахматы и вели бесконечные разговоры. Озерская же уходила сразу после ужина и работала всю ночь — она переводила «Унесенных ветром», надеясь на большой успех и большой заработок.
«Вечерний, сизокрылый,
Благословенный свет!
Я словно из могилы
Смотрю тебе вослед.
Благодарю за каждый
Глоток воды живой,
В часы последней жажды
Подаренный тобой.
За каждое движенье
Твоих прохладных рук,
За то, что утешенья
Не нахожу вокруг».
Позднее признанье
Первая книга Тарковского «Перед снегом» вышла только в 1962 году, когда ему было 55 лет. Вышла мизерным, почти незаметным, тиражом — шесть тысяч экземпляров. Но слава все-таки пришла к Тарковскому, хоть и немного с другой стороны.
Поэт и философ Константин Кедров писал: «Тарковского полюбили как-то внезапно в 60-х годах. Полюбили и всё. Без всяких внешних мотивировок. Еще и стихов толком никто не знал, а полюбили. Потом, когда на экраны периферийных клубов прорвалось «Зеркало» полузапрещенного Андрея Тарковского, все услышали стихи его отца-поэта. И буквально врезалась в память строка: «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке». Это была страшная исповедь целого поколения».
Стихотворение «Первые свидания», о котором пишет Кедров, мы уже цитировали. В «Зеркале» было еще три стихотворения Тарковского, в «Сталкере» и «Ностальгии» — еще по одному. Нам кажется очень трогательным, что Андрей Тарковский так ценил поэзию своего отца.
«… Душе грешно без тела,
Как телу без сорочки, -
Ни помысла, ни дела,
Ни замысла, ни строчки.
Загадка без разгадки:
Кто возвратится вспять,
Сплясав на той площадке,
Где некому плясать?
И снится мне другая
Душа, в другой одежде:
Горит, перебегая
От робости к надежде,
Огнем, как спирт, без тени
Уходит по земле,
На память гроздь сирени
Оставив на столе…»
(из стихотворения
«Эвридика»,
которое звучало в «Зеркале»).
Приходилось читать, что необыкновенная популярность Тарковского в шестидесятые годы объясняется еще и тем, что он никогда не писал ни о Сталине, ни о коммунизме. Одно стихотворение о Ленине для сборника 1946 года — не в счет. Русской интеллигенции просто необходим был поэт, который объединил бы серебряный век поэзии с бронзовым, и при этом не был бы замечен в «порочащих связях». А ведь не иметь «порочащих связей» к началу 60-х для поэта было очень сложно.
Даже совсем молодой Евтушенко уже успел написать:
«Я знаю:
грядущее видя вокруг,
склоняется
этой ночью
самый мой лучший на свете друг
в Кремле
над столом рабочим».
И в это время на сцену вышел Тарковский, который общался с Мандельштамом, близко дружил с Цветаевой. Вышел со своими абсолютно вневременными стихами, негромкими, неяркими, но, без сомнения, талантливыми. Конечно, он не стал кумиром большого зала Политехнического, как Вознесенский и Евтушенко. Его стихи все-таки остались камерными, элитарными. Но своего читателя он нашел.
В 1966 году был напечатан второй сборник его стихов — «Земле — земное». За последующие двадцать лет вышли еще девять книг: «Вестник» (1969), «Стихотворения» (1974), «Волшебные горы» (1978), «Зимний день» (1980), «Избранное» (1982), «Стихи разных лет» (1983), «От юности до старости» (1987), «Быть самим собой» (1988) и «Звезды над Арагацем» (1989).
Вокруг Тарковского, как в свое время вокруг Ахматовой, стали группироваться молодые поэты, считающие его своим учителем. Но ему уже было все равно…
«Я так давно родился…»
В последние десятилетия Арсений Тарковский и Татьяна Озерская жили в основном в домах ветеранов Союза писателей, Союза кинематографистов и т. п. (фактически — в элитных домах престарелых). Часто даже не в одном номере, а в соседних. Собственно говоря, именно в этом часто обвиняют Озерскую, хотя, чем больше мы читаем о последних годах жизни Арсения Александровича, тем больше хочется ее оправдать. Она ведь не отправила его самого в дом престарелых, она до последнего дня была рядом.
За эти годы произошло многое: умерли первая жена Арсения Александровича Мария и сын Андрей, не стало и сына Татьяны Озерской Алеши, которого Тарковский тоже очень любил.
«Я как-то очень постарел в последние годы. Мне кажется, что я живу на свете тысячу лет, я сам себе страшно надоел… Мне трудно с собой… с собой жить.
Но я верю в бессмертие души», - писал он.
И еще:
«Я так давно родился,
Что слышу иногда,
Как надо мной проходит
Студеная вода».
Лариса Артемьева вспоминала: «Я не застала его взрослым. Это был беспомощный перед жизнью, нетерпеливый, рассеянный ребенок, почти ко всему, кроме книг, безразличный. Он прятался в эту «детскость», ведь детей принято любить и жалеть, а его жизнь не слишком щадила.
Когда только начинала зарождаться наша дружба, он уже был «потерянным чадом», которое хотелось баловать, защищать и опекать, ограждая от всех невзгод и разочарований.
«Где моя вдова?» - с беспокойством спрашивал он всякий раз, стоило Татьяне Алексеевне исчезнуть из поля его зрения. Она была для него всем и прежде всего тем щитом, который первым принимает на себя удары и тяготы жизни. Он хотел быть ребенком, его искренне, что малое дитя, радовали мелочи, вроде красивой авторучки, зажигалки, перочинного ножичка и прочих пустяков, которые я ему время от времени привозила. Поэзия и только поэзия могла пробудить его интерес, вернуть на короткое время к реальности. Он жил в ритмах и рифмах, он молниеносно на слух мог заметить в строке лишний слог. Стихи восхищали или возмущали его, наедине с ними он был МАСТЕР».
И далее:
« — Таня, Таня, дети приехали! — Кричит он восторженно и, что есть силы, стучит палкой в окно, рискуя разбить стекло.
— Арсюшечка, деточка, что случилось, почему ты так шумишь?
Ее чуть басовитый медлительный тембр голоса казался нарочитым. Тщательно проговаривая слова, она словно растягивала невидимую резиночку на разную длину в зависимости от количества слогов в них.
Лето. Двадцать пятое июня тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Переделкино. Мы приехали около одиннадцати утра и еще издали заприметили «деточку» в садике перед Домом творчества, где он немилосердно скучал и из последних сил, насколько хватало терпения, дожидался, когда жена закончит заниматься йогой. (…)
Это был его семьдесят пятый день рожденья. Словно еще один подарок, природа была щедра к нему: солнечно, ярко, безоблачно, тепло и подстать погоде — неимоверно легко и счастливо парила душа. (…) Незаметно подошло время обеда, есть действительно очень хотелось. Дружно и торопливо мы двинулись в столовую Дома творчества, отдав предварительно на кухню разогреть мой кулинарный шедевр — отбивные из вырезки с завернутыми в них грибами. Крабовый же салат удостоился небезызвестного стихотворного панегирика: «Всем давно понять пора бы, как вкусны и нежны крабы», а они, к слову сказать, являлись самыми что ни на есть натуральными! Одно удовольствие было наблюдать, как именинник поглощает «вкуснятки», он был благодарный, неизбалованный деликатесами едок и умел своим аппетитом и похвалой доставить удовольствие даже доморощенной стряпухе.
После короткого променада отправились в номер пить вино. Татьяна Алексеевна вспоминала смешные истории, которыми время от времени снабжала ее подруга из отдела писем журнала «Здоровье», и мы хохотали до слез. «Спрашиваю вторично, - говорила она гневным голосом, подражая анонимной корреспондентке. - Можно ли забеременеть в морской соленой воде?» Под воздействием бокала «Ахашени» Арсений Александрович расслабился, его неизбывная тревога улеглась, и он жене на смену пустился в реминисценции, припомнив, как в довоенные годы работал в неком литературном издании, куда стекались толпы графоманов со своими виршами, куда присылали свои стихотворения домохозяйки и солдаты. Как-то ему принесли полновесный роман, страниц этак в двести, под названием «Сцены из офицерско-монастырской жизни», который начинался фразой: «Подпоручик соскочил с дивана с ногами, обнаженными до поясницы». Потом он целиком воспроизвел по памяти один поэтический опус, где автор изливал душу по поводу измены невесты, конечно, я не вспомню его теперь полностью, но кода была на зависть любому поэту: «Оборвалось в груди моей что-то, в голове стали мысли ходить».
Нам было в тот день так хорошо вместе, хотелось длить общение, болтать чепуху, смеяться каждому пустяку, любой шутке и радоваться меткому слову, забавному анекдоту».
Александр Кривомазов, которого мы уже не раз цитировали, пишет:
«Его интеллект работает в режиме странных вспышек. Он, кажется, утратил ключи от некоторых комнат в волшебной, безумно богатой кладовой своего интеллекта. Один раз днем летом 1981 г. он выиграл у меня замечательную по напору, энергии, фантазии шахматную партию. Но кто знает, может быть, затраченной им тогда энергии хватило бы только на 2-3-5 строк стихотворения? Остался бы он доволен им? Не уничтожил ли бы он его? Сколько энергии и времени требуется творцу на шедевр? Что происходит? Почему потом какая-то жестокая посторонняя сила сплющивает его интеллект почти что в ноль?
Как это выглядит? Татьяна Алексеевна мягко спрашивает его о каком-то месте в известном стихотворении Пастернака, и он цитирует: «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну, ты Вечности заложник, у времени в плену». И потом замолкает на 3-5 часов. Но это был легкий для него вопрос. Звучит иной вопрос, и он говорит растерянно: «Не знаю…»».
В очерке «Почти прощание» Александр Кривомазов пишет о встрече с Тарковским в 1988 году: «Он минуту молчит, набирается сил, потом тем же незнакомым мне голосом, со свистящим и скрипящим перемалываемым стеклом, взволнованно и моляще произносит:
— У меня к Вам есть… своя просьба… легкая… пообещайте исполнить…
— О чем говорим, Арсений Александрович? Если в моих силах, обязательно исполню!
— Я могу умереть теперь в любой день… Саша… так трудно… Сашенька… должен Вам сказать… это так важно для меня… Вы должны понять… У нас же дружба!.. Вы еще так молоды… Бывайте у меня на могиле, Сашенька!.. Хоть изредка, но бывайте, не забывайте… Я сейчас несчастный, больной, одинокий старик… Я чувствую… я задержался… не знаю, зачем… Я знаю… я буду — камень на могиле… Приедете, коснитесь камня, поцелуйте его — мне от этого будет великое облегчение. В любой мороз… мой камень… для моего друга… будет теплым… А если после Вашей смерти Вы превратитесь в птицу — прилетайте… потрите клювом о камень… и я Вас пойму правильно! Так обещайте же!»
27 мая 1989 года Арсения Тарковского не стало. Первую официальную награду за свою литературную деятельность — Государственную премию за книгу «От юности до старости» Тарковский получил посмертно в ноябре 1989-го.
«Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был,
И что я презирал, ненавидел, любил.
Начинается новая жизнь для меня
И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.
Больше я от себя не желаю вестей
И прощаюсь с собою до мозга костей.
И уже, наконец, над собою стою,
Отделяю постылую душу мою,
В пустоте оставляю себя самого,
Равнодушно смотрю на себя — на него…»
Использованы материалы сайта «Музей Арсения Тарковского в Интернете».
Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».