«Детство мое прошло на юге России. Летом мы жили всегда в деревне, зимой в городе Елисаветграде, где мой отец преподавал в юнкерском училище. В шестнадцать лет я покинул отчий дом и ушел в Добровольческую армию. Во время отступления походным порядком попал с армией Бредова в Польшу, из Польши переехал во Францию. Хлеб насущный всю жизнь добываю работой, ничего общего с литературой не имеющей», - писал Анатолий Евгеньевич Величковский — поэт прекрасный, тонкий, но какой-то очень уж незаметный.
Впрочем, одно его стихотворение в нашем городе знают, наверное, все. Это он в Париже в 1969 году написал:
«Это было где-то
Далеко от Сены:
Солнце пахло летом,
Ветерок — сиренью.
Было на параде
Под апрельским небом,
В Елисаветграде,
На плацу учебном:
Светлых шашек гребень,
Лошади, знамена.
Слушали молебен
Оба эскадрона —
О христолюбивом
Воинстве имперском,
И святым порывом
Отзывалось сердце.
Грянула музыка.
С нею юнкера
Во имя Великой
Грянули ура!
Отзвучали гимны,
Отзвенел парад —
И не стало имени
Елисаветград.
На песке — сердечки —
Конские следы…
И уходят в вечность
Конные ряды.
Ясно и дождливо
Будет — как всегда,
А христолюбивых
Воинств — никогда!»
Это стихотворение спустя тридцать лет нашел в старом нью-йоркском журнале Виктор Васильевич Петраков. Оно заинтересовало его не только потому, что о Елисаветграде, но и потому, что написал его, безусловно, человек очень талантливый. В 2002 году в «Московском журнале» была опубликована статья Петракова «Анатолий Евгеньевич Величковский».
Сегодня стихи Величковского входят во многие антологии поэзии русского зарубежья, его имя появилось в литературных энциклопедиях и справочниках, даже в хрестоматиях по русской литературе для 11 класса. Но все, что пишут о нем в учебниках и справочниках, - просто пересказы статьи Виктора Петракова, иногда вольные, но чаще — почти дословные.
О Величковском по-прежнему известно немного. Писать он стал поздно, в тогдашней жизни русского Парижа заметного места не занимал. Ирина Одоевцева в книге «На берегах Сены» упоминает его десятки раз, но только упоминает: был там-то, читал свои стихи, обсуждали роман Величковского… Печатался мало и неохотно. В 1975 году он писал писательнице Татьяне Фесенко в Вашингтон: «Без отзвука, без читателей, без малейшей надежды, что книга понравится и разойдется, трудно себя заставить пуститься в эту аферу, во всех отношениях мало интересную. Интересно, что даже сами поэты, за редким исключением, совершенно равнодушны к издаваемым их коллегами стихам.
Сам бы я не решился издавать сборника, но, к сожалению, поддался уговорам и советам немногочисленных моих друзей. И деньги мне дали. Так что экономически я не в убытке».
Но стихи он при этом писал просто удивительные! То, что сам Анатолий Евгеньевич не издавал, после его смерти издал француз Ренэ Герра — его близкий друг и признанный специалист по литературе русского зарубежья. Издал мизерным тиражом — всего 200 экземпляров. Когда Ренэ Герра спросили о том, какой смысл издавать что-либо таким тиражом, он ответил, что если речь идет о стихах Величковского, то даже книга, изданная в одном экземпляре, рано или поздно найдет своего читателя.
Читая сейчас сборник «Нерукотворный свет» в электронном виде, я понимаю, насколько был прав Герра! Именно стихотворение из этого сборника изучают сегодня в школах как образец белоэмигрантской поэзии — поэзии людей сломленных, раздавленных, задыхающихся от любви к навсегда утраченной родине:
«Моей России больше нет.
Россия может только сниться,
Как благотворный тихий свет,
Который перестал струиться.
Советским людям будет жаль
Навек исчезнувшего света.
Россия станет, как Грааль
Иль Атлантида для поэта.
Мы проиграли не войну,
Мы не сраженье проиграли,
А ту чудесную страну,
Что мы Россией называли».
«И не стало имени Елисаветград»
Анатолий Величковский родился 1 (14) декабря 1901 года. Его отец — полковник Евгений Васильевич Величковский — был сменным офицером и преподавателем Елисаветградского кавалерийского училища, семья жила в одном из его корпусов, Анатолий Величковский учился в Елисаветградской мужской гимназии.
В 17 лет он вошел в отряд, сформированный его отцом, для обороны Елисаветграда от банд. А год спустя, в 1919-м, вступил в Белую армию.
Во время отступления попал в Польшу и домой больше не вернулся, сначала работал управляющим имением у польской помещицы. Потом переехал в Лион, был чернорабочим на металлургическом заводе, ночным таксистом.
Рассказ Анатолия Величковского «Неудачный день», написанный в 1967 году, конечно, не автобиографичен, но очень многое роднит его героя Жильцова с самим автором:
«Из Голландии судьба занесла его в Бельгию, из Бельгии во Францию, в город Лион. Здесь он и обосновался в ожидании того времени, когда ему можно будет вернуться домой, подпрапорщиком с орденами и заслугами перед родиной.
А пока что Жильцов работал на разных фабриках. Шли дни, недели, месяцы, годы. Началась безработица. На заводах пошли сокращения, и Жильцова, как человека не похожего на других рабочих, уволили в первую очередь!
Живет он уже почти целый год на скудное пособие безработных. Два раза в неделю ходит отбивать карточку, раз в две недели получать деньги, остальное время коротает, как может: шатается по городу, рассматривает витрины, заходит на стоянку такси, чтобы поговорить с русскими шоферами, достать у них русскую газетку. Короткий пиджачок сидит на нем так, что, когда он нагибается, виден поясок защитных брюк, растоптанные туфли напоминают лапти, коричневая шляпа выцвела, и носит он ее вроде фуражки — набекрень. На пальце правой руки у Жильцова блестит алюминиевое колечко окопного производства.
(…)
«Прежде всего, — думает он, — как приеду домой, попрошу у тетки Пелагеи позволенья печь баранки в ее большой печке. Люди там сильно соскучились по баранкам. Вначале соседи будут покупать, а там слух пойдет: дореволюционный пекарь, довоенные баранки печет, пойдут заказы по чайным, по ресторанам. Из других сел и городов начнут брать товар у меня. Я мужиков найму за мукой ездить. У кого хорошая лошадь, два раза съездит, у кого плохая — один раз. Денег соберу кучу, в Москву перееду. Конечно, будут упрашивать меня: Семен Григорьич, останьтесь с нами, родной, мы вас так уважаем! Но, конечно, я как подпрапорщик не захочу остаться в глуши. Угощение всем богатое сделаю. Отсюда, например, шампанское выпишу, они там и не знают, что такое шампанское. Я, конечно, посмеюсь и уеду в Москву. Жаль только, что силы не те, и старость придет скоро, помирать придется…»
Дойдя до этой мысли, Жильцов вспомнил свои ночные думы, из-за которых всю ночь не спал. Глядя на ребенка, который, сидя на корточках, пробовал поймать голубя, Жильцов сказал себе: «Не будь этих детей, было бы бессмертие: Господь сотворил человека вечным, а люди согрешили, в наказание Бог и изгнал их из рая и наказал смертью. Но без человека, без лучшего своего творения, Творец не захотел оставаться. Ему человек самое необходимое существо. Вот Он вместо бессмертия Адама и Евы и дал им потомство. Значит, теперь так: допустим, люди все до одного скажут: не хотим рожать детей, обреченных на смерть, и откажутся иметь потомство. Что Он тогда должен сделать?! Другого выхода Ему не будет, как тем, кто живет, дать жизнь вечную. Только, конечно, не всем будет хорошо! Старикам, например, плохо будет: у них все болит, все им надоело, а тут живи да живи! Война если возникнет, смешно: снаряд, например, если в кого попал, а он хоть бы что, живехонек остается! Тогда и войны не будет: все равно убить никого нельзя. Только как все это сделать? Люди не согласятся! Есть ведь, которые и не верят совсем в Бога. Нужно, значит, партию такую образовать и власть захватить». Все эти мысли уже приходили Жильцову в голову ночью. Но тут днем он увидел, что чем больше он думает, тем больше запутывается и тем делается все непонятнее. «Нет, одному мне не додумать всего, - подумал Жильцов, - нужно бы батюшку спросить, да где его найти?»
(…)
Вдруг закричал ребенок. Жильцов оглядывается и видит девочку лет пяти. Она смотрит в небо, губы ее вздрагивают, личико морщится. Жильцов поднимает глаза: шар, помахивая обрывками нитки, летит в небо.
— Упустила? — спрашивает Жильцов. - Вот беда! Ну иди, иди ко мне, маленькая. В его улыбке, в голосе, в глазах есть что-то такое, что располагает к нему детское сердце. Девочка, показывая пальцем вверх, подходит вплотную к Жильцову.
Она пахнет нагретой солнцем косичкой, накрахмаленным платьем и еще чем-то особенным, своим, детским. Жильцов берет ее, сажает к себе на колени и, чувствуя этот детский запах, замирает в блаженстве. Девочка тоже вдохнула в себя запах Жильцова, чихнула и перестала плакать. Он заглядывает ей в глаза, снял с пальца свое кольцо и подает ей. Ему обидно, что у него нет ничего такого, чем можно было бы угостить ребенка. Девочка примеряет на свой крошечный палец огромное кольцо, и оттого, что оно такое огромное на ее пальчике, ей делается весело. А Жильцов вдруг вспоминает, что у него в карманах где-то должен быть кусочек сахара, который он взял с собой, чтобы угостить, если придется встретить, какую-нибудь собачонку. И вот он шарит по карманам, находит этот кусочек сахара, сдувает с него крошки табака и, очистив кое-как ногтем, подает угощение в раскрытый рот ребенка. Девочка кладет сахар себе за щеку, посасывая его, болтает ножками в белых тупоносых туфельках. Жильцов начинает ее подбрасывать на коленях — «гоп-гоп», - говорит он, — «гоп-гоп!» В притворном страхе девочка обнимает его за шею, и оба они чувствуют себя счастливыми.
Купив газету, мать девочки прочла заголовок — «Фюрер требует Данциг!» — неужели, думает она, нам придется воевать из-за каких-то поляков. Ей делается страшно за себя, за мужа, за брата. Страх переходит в ненависть ко всем народам, которые своими варварскими штучками готовы помешать ей наслаждаться налаженной жизнью. В порыве этой ненависти она комкает газету, ищет глазами дочку. И, увидев ее на коленях Жильцова, сразу узнает в нем одного из тех, кого она так сильно возненавидела. «О, о!» — воскликнула она, всплеснула руками. Бежит, стуча по асфальту высокими каблуками, зовет дочь:
— Шанталь! Шанталь!
— Гоп-гоп, - говорит Жильцов.
Вдруг высокая дама в голубом платье со злостью хватает ребенка за руку, срывает с колен Жильцова и сразу начинает чистить рукой платье ребенка так, как будто девочка сидела на чем-то грязном. Девочка плачет и даже протягивает к Жильцову ручонки. Но дама хватает ее на руки и уносит с таким видом, будто спасла ребенка от гибели. Толпа перед газетной будкой поворачивает головы, смотрят на Жильцова. И от этого внимания толпы ему делается так неловко, будто он действительно в чем-то провинился. Ему делается невозможно сидеть, он встает с места, но и стоять невозможно. Он пробует улыбнуться, но улыбка (он это чувствует) получается виноватая, глупая. Он делает шаг вперед, но и тут: в ногах неуверенность. Ему кажется, что, если он пойдет быстро, подозрение толпы увеличится, он поворачивается и медленной походкой, согнувшись так, будто у него на плечах какая-то тяжесть, идет и скрывается за фонтаном».
Имени Елисаветград уже очень давно не было, когда Величковский стал поэтом, но он все писал и писал об утраченной родине, молодости, надеждах:
«Нет месяца светлее, чище,
Чем над украинским селом.
Едва зашевелятся листья —
Он их осыплет серебром».
«Украинских чудесных песен
Мне до могилы не забыть,
Как должен ночью
«ясный месяц
В дороге милому светить».
Его Шевченко часто славил,
Не мог и Пушкин превозмочь
Очарованья и в «Полтаве»
Воспел украинскую ночь».
Или:
«В шестнадцать лет румяные,
Безусые и пьяные
От счастья пасть в бою
За родину свою,
Они владеть винтовкою
Учились в конском топоте,
А боевой сноровкою —
Кто выживал — на опыте.
Их кости трактор распахал,
Перемешал, переломал».
«И не хочу служить народу!»
На сайте одной из электронных библиотек мы нашли интересные подробности о жизни Величковского во время войны: «Во время Второй мировой войны был шофером при штабе адмирала Деница в Париже («Русские соотечественники принимают меня за немецкого шпиона», - вспоминал он в неопубликованных воспоминаниях). Печатался в профашистской газете «Парижский вестник»».
Подтверждений этому нам найти не удалось. Доподлинно известно, что во время войны Величковский действительно переехал в Париж. Вероятно, он писал и до этого, но в 1946 году в Париже Анатолий Евгеньевич знакомится с Иваном Буниным и посылает ему свои стихи. В сборнике «С бору по сосенке», в послесловии «От автора», Анатолий Величковский пишет о своих отношениях с Иваном Буниным и приводит фотокопии его отзывов о своих стихах: «Мой дорогой поэт, тут, во всех стихотворениях, много хорошего, настоящего. Дай Бог здоровья и пристальной (а не «тяп-ляп») работы. Сердечно жму Вашу руку. Ив. Бунин. 11/3 1949».
Виктор Петраков пишет: «Присылаемые Величковским стихи супруга Ивана Алексеевича Вера Николаевна Муромцева-Бунина перепечатывала на машинке и давала читать мужу. Вопреки широко распространенному мнению, что Бунин относился к начинающим литераторам безразлично, Величковский получал от него поправки и замечания».
Петраков отмечает, что о судьбе старшего брата Величковского Алексея и его родителей известно мало. Но сегодня, имея возможность прочесть в электронном виде все стихи Анатолия Евгеньевича, можно заключить, что его мать и брат эмигрировали во Францию. В одном стихотворении он пишет о могиле матери в Савойе, в другом — о курорте Кан-ле-Бокка:
«Кан-ле-Бокка — цветы и пальмы.
Стальное море и закат.
Я посетил сей берег дальний,
Который так любил мой брат.
Он умер там… И этот город,
Весь утопающий в цветах,
Впервые видел я сквозь горе,
Сквозь слезы на похоронах».
Информации о Евгении Величковском мы в стихах его сына не нашли.
Петраков пишет: «Анатолий Величковский был женат на Нине Владимировне Ровской, киевлянке, эмигрантке второй волны. На родине она пела в опере, писала пьесы на украинском языке, в эмиграции зарабатывала на жизнь уроками вокала, печаталась в журнале «Возрождение» и «Новом журнале». В последнем есть ее публикация о художнике С. Шаршуне, друге Анатолия Евгеньевича и Ренэ Герра, давшем деньги на издание повести А. Величковского «Богатый» и сборника его стихов «С бору по сосенке». Проживали Величковские в скромной квартирке в Булони».
Детей у них не было. Не знаю, где тут причина, а где следствие, но Величковский вообще странно относился к детям. У него немало стихов о зле, которое дети причиняют животным:
«Мальчики повесили цыпленка,
На костре живьем ежа сожгли,
Камнями прогнали мать-сучонку
И щеночков мучить понесли.
Для животных слабых,
для домашних
Нет страшнее нежных,
детских рук.
Твой ребенок миру
так же страшен,
Как тебе — змея или паук».
И герой романа «Богатый» художник Марк Банкле постоянно с ужасом вспоминает, как в детстве зарезал ежика, чтобы обновить перочинный ножик.
Зато собаки для Величковского — не просто члены семьи, а самые дорогие существа на свете. О каждой из своих собак он написал как минимум одно стихотворение. Цюля, Дадашка и Жучка — полноправные герои его лирики, в отличие, скажем, от жены Нины.
Ренэ Герра писал: «Раннее соприкосновение с природой, с «нерукотворной» красотой ее творений, вероятно, и пробудили в нем страстную любовь к природе, не оставлявшую его до последних дней жизни. Эта любовь не ограничивалась воспеванием одних красот, со временем к ней присоединились трагические ноты, по мере роста «рукотворной техники», губящей, насилующей природу. Во многих стихах его звучат ноты протеста и возмущения (…) А. Величковского можно назвать поэтом-экологом, первым поднявшим свой голос в защиту природы».
Тема защиты природы от человека, наверное, вторая тема в творчестве Величковского после ностальгической. Огромное количество стихов посвящены его ненависти к автомобилям, к технике вообще. В 1975 году он писал Татьяне Фесенко: «Хочу уверить Вас, что, не будь автомобиля, это далеко не конец всяким передвижениям. Правда, медленнее в сто раз, но зато основательнее были путешествия наших предков. Так что обходились бы отлично, и не пели бы моторы на каждом шагу свое обычное «Велл зе вуул». А ржали бы кони, ритмично выбивая копытом дорогу, стонали бы и плевались верблюды, а то и волы медленно переваливались бы с боку на бок, везли бы телегу, и на ней лежал бы я под солнцем украинского неба и пел бы спокойно песню и мог бы сочинять стихи, и мог бы любоваться действительно каждым уголком и изучать каждый василек в жите. Что толку в километрах мелькающих? Разве успевает войти в душу то, что мелькает? Поверхность, внешность в глаза бросается, но в глубь природы не войти с автомобилем. Можно, конечно, пикник сделать, но разве это то?
Конечно, проклятие наше приходится нести и даже думать, что оно очень хорошая и удобная вещь…»
Но, чем больше читаешь Величковского, тем больше понимаешь, что его ненависть к техническому прогрессу и несколько преувеличенная любовь к собакам и лошадям — просто еще одно проявление невыносимой тоски, страха перед земным существованием:
«Читатель, друг — не осуди!
Я запах псятины вдыхаю
И с наслаждением к груди
Свою собаку прижимаю.
Не одинаков человек,
Нет равенства у человека,
Одни опережают век,
Другие отстают от века.
Что ж, я, конечно, отстаю —
Люблю стихи, люблю природу,
И умников не признаю,
И не хочу служить народу!»
Или:
«Глаза лошади
Такой безотчетной печали,
Дивного происхожденья,
Наши глаза не читали
От самого грехопаденья.
Чувствуется, из рая,
Лошадь ушла невинной,
Из верности сопровождая
Тех, кого Бог покинул».
Поэт отчаяния
Когда в 90-е годы вышел двухтомник Одоевцевой «На берегах Невы» и «На берегах Сены», а потом «Некрополь» Ходасевича, я читала эти книги запоем, много раз — сначала просто так, потом выписывая имена, даты, события. Русский Париж казался мне волшебным местом, где собрались только самые-самые: художники, поэты, философы. Казалось, там был рай для творческих людей. У Тэффи, у Дона Аминадо все было уже не так хорошо, много было какого-то злого юмора, смеха сквозь слезы.
Однако все эти писатели были людьми довольно успешными, по-своему они наслаждались жизнью, а многие, как Дон Аминадо, даже черпали вдохновение в ненависти к советской России, к людям, лишившим их Отечества. Анатолий Величковский ненавидеть утраченную родину не умел. Не умел радоваться литературным тусовкам и жизни в Париже. И, кажется, был очень одинок.
Даже друзья Анатолия Евгеньевича, которые его знали и любили, пишут о нем исключительно как о поэте, как будто сознательно опуская все личное, человеческое.
Так, Юрий Терапиано в книге «Литературная жизнь русского Парижа за полвека» пишет: «Анатолий Величковский принадлежит к группе парижских поэтов, начавших свою литературную деятельность после Второй мировой войны, в конце сороковых годов. В 1952 году в издательстве «Рифма» вышла его первая книга стихов «Лицом к лицу», обратившая на себя внимание критики и читателей. С той поры он печатался во многих зарубежных журналах и газетах — в «Новом Журнале», в «Современнике», в «Русской Мысли» и участвовал в антологиях зарубежной поэзии. В 1972 году А. Величковский выпустил роман-сатиру «Богатый», восстающий против засилия техники в современном мире и с большой симпатией говорящий о сельской жизни, о полях и лесах, о животных, которых А. Величковский нежно любит. Не думаю, что название новой книги «С бору по сосенке» выбрано поэтом удачно. В ней как раз нет никакого эклектизма, нахватанного отовсюду. Наоборот, поэзия А. Величковского по напеву своему, по сюжетам и по настроению предстает перед читателем в виде цельной, композиционно стройной. Он прежде всего лирик. Природа, личные его переживания, ассоциации и воспоминания, люди, животные - все согрето у него нежным лиризмом».
При этом сам Величковский, называя свой сборник «С бору по сосенке», оказывается, имел в виду совсем другое: «Это не к стихам относится заглавие, а к тому несчастью, что бумага делается из сосен. И на это (т. к. теперь идет неимоверное количество бумаги) уничтожаются леса. В моем сборнике каждая страница может быть из сосенки… Вот и с бору по сосенке». Это уже он сам объяснял Татьяне Фесенко, жалуясь, что никто, в том числе и сама Фесенко, его не понял.
Да и кому было понимать? В другой раз он писал подруге в Вашингтон: «У нас тут стало совсем пусто. На вечере поэзии, где я выступал вместе с Одоевцевой, Тамарой Величковской (это жена моего покойного брата) и Таубер, было ровно три старичка. В Америке все ж, я думаю, еще осталось больше русских, интересующихся поэзией».
Анатолий Величковский незаметно жил и так же незаметно умер 2 января 1981 года, похоронен на муниципальном кладбище города Кламар под Парижем.
Фотографий поэта тоже почти не сохранилось — пара снимков, сделанных Ренэ Герра. Фотоаппараты Величковский ненавидел почти так же, как автомобили:
«На фотографии темней
Твои черты и выраженье.
И холодно изображенье
Улыбки солнечной твоей.
Как видно, Богом данный свет
Не проявляется на снимках.
Для механических побед
Душа осталась невидимкой».
Жена поэта Нина Ровская после его смерти писала его приятелю, другу по переписке Валерию Перелешину: «Ключ к его стихам — отчаяние. Оно и сделало его поэтом. Отчаяние — потеря родины, гибель старой России, гибель природы в наш технический век — природы, которой он молился и которую обожествлял. Он поэт-язычник, если хотите. В каждом её проявлении для него тень Бога: например, в дожде он видит одежду Творца, к которой благоговейно прикасается губами…»
Готовя этот материал, мы многое прочли о Ренэ Герра — «французе, который говорил по-русски лучше многих русских». В одном из интервью он рассказывал, как и почему увлекся русской литературой: «Я, чистокровный француз из Ниццы, оказался приобщен к великой русской культуре с раннего детства. В этом смысле мне просто повезло.
Моя первая встреча с Россией произошла на юге Франции и была столь яркой и неожиданной, что врезалась в память навсегда. Будучи ещё ребенком, я оказался на полковом празднике казаков лейб-гвардейцев. Конечно, это были остатки некогда блестящего императорского полка. Но, Боже, как эти старые солдаты с невероятной выправкой, в красивых, бережно сохранённых мундирах, сверкающие боевыми наградами, поразили мое мальчишеское воображение! Я тогда впервые подумал, что надо очень любить свою родину, свое далёкое прошлое, чтобы вот так на чужбине до самого последнего часа хранить в себе крупицы минувшей эпохи».
Конечно, Величковский не был старым солдатом, он попал во Францию еще совсем молодым человеком, но так и не смог начать жизнь заново. Эти старые солдаты были ему ближе и понятнее, чем Одоевцева и Дон Аминадо.
«Много было генералов старых,
Все они о прошлом вспоминали
И на полуслове мемуаров,
Не закончив боя, умирали.
Опустели штабы и квартиры,
Замолчал о правде голос смелых.
Выйдут внуки красных командиров
И допишут мемуары белых».
Он так и не полюбил Париж. Прожив большую часть жизни в самом красивом городе на земле, Величковский всей душой его ненавидел:
«Сторожа обрезывают ветки.
Нет, весна придет еще нескоро.
Дымен город.
Солнце зимним светом,
Мертвым светом озарило горы.
Этот свет я прежде ненавидел,
Я бежал от этих улиц длинных, -
Десять лет меня никто не видел
В этом страшном
городе старинном.
Здесь провел я
молодость бесплодно,
Не нашел ни в ком к себе участья.
Проходили месяцы и годы,
Никогда не приходило счастье.
Потому мне тяжело и страшно
В городе, где умирала радость, -
Видеть труб
задымленные башни,
Черных стен холодные громады.
С каждым камнем
или старым домом,
Озаренным сквозь туман
закатом,
Я встречаюсь,
как с таким знакомым,
Что меня обворовал когда-то».
«Не только звезды можно славить»
Анатолия Величковского не печатали ни в СССР, ни в Украине. Не то что книг, а даже отдельных его стихов в антологиях в нашей стране не найти. Поэтому очень хочется хотя бы на страницах газеты процитировать как можно больше.
Величковский писал, конечно, и о любви. Наверное, не бывает поэтов без интимной лирики. Но нет в его стихах ни ланит, ни изгибов нежных. От его стихов о любви плакать хочется:
«Ты несколько рубашек днем
Перед уходом постирала.
Всю ночь осеннюю потом
В окошко пуговка стучала.
Стучала в сумерках глухих,
А мне минутами казалось,
Что дело милых рук твоих
В знакомом стуке продолжалось.
И я увидел — мне в стихах
Не только звезды можно славить,
Но даже пуговка в правах
Свой след в поэзии оставить».
Или вот «Эротическое»:
«Ты, наконец, мне позволяешь
В запретный океан входить,
И волны ласково вздымаешь,
Чтоб к берегам скорей доплыть.
Но, выходя из волн на ветер,
Мы ежимся в холодной мгле…
Мир пуговиц, шнурков и петель
Пристегивает нас к земле.
И мы уже почти подобны,
И подражаем невзначай —
Той паре, что в тоске утробной
Когда-то покидала рай».
В общем-то, Анатолий Величковский сам все сказал о себе в двух строфах:
«Всю жизнь свою
витаю в облаках
И существую на земле при этом:
Перед земным
существованьем страх
Меня заставил сделаться поэтом.
И я живу, живу поверх всего,
поверх себя,
поверх незримой крыши,
Поверх отчаяния моего —
Меня ведет отчаяние свыше».
Таким был наш земляк Анатолий Величковский — поэт, который не хотел, чтобы его помнили. Он не хотел оставить после себя ничего: ни детей, ни мемуаров, ни даже фотографий. Но оставил СТИХИ. Начав читать Величковского, я не могла остановиться, пока не прочла все им написанное — и стихи, и прозу. Необыкновенно талантливый поэт, он писал все время об одном и том же:
«Ах, наконец-то я увидел,
Что этот я — совсем не то.
Господь, конечно, не предвидел
Такого чучела в пальто».
Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».