С военным пенсионером Николаем Петровичем Клименюком мы встретились совсем по другому поводу. Накануне юбилея «УЦ» он сам позвонил в редакцию и рассказал, что с 24 декабря 1993 года не пропустил ни одного номера «Украины-Центр» – читает и даже перечитывает каждый от корки до корки. Дома у него целый архив «УЦ», а вот любимых авторов нет, точнее, любимые почти все – Николай Петрович говорит, что читает абсолютно все: от колонки редактора до спортивных обозрений Юрия Илючека и кулинарных рецептов.
Конечно, мы не могли не узнать больше о самом верном нашем читателе. Оказалось, вырос Николай Клименюк в Кировограде и прекрасно помнит оккупацию. Пройти мимо этой темы накануне 70-летия освобождения Кировограда мы не могли. И в результате записали самый откровенный, на наш взгляд, рассказ об оккупации. Не то чтобы другие очевидцы врали или хотели что-то скрыть. Просто человеческая психика устроена так, что детские впечатления со временем подвергаются взрослой цензуре – мы как бы накладываем на непосредственные воспоминания шаблоны «хорошо-плохо», «смешно-трагично», «морально-аморально» и стремимся к обобщениям.
Николай Петрович за семьдесят лет, кажется, так и не подверг свои воспоминания естественной цензуре. Его рассказ – это рассказ маленького мальчика, который считал все происходящее вокруг совершенно естественным, не записывал дат и не слишком интересовался движением линии фронта. Так, без выводов и исторических справок, о войне иногда рассказывают фронтовики, но почти никогда – дети войны. Возможно, из-за этого в рассказе могут быть какие-то исторические неточности. Но он ценен другим: именно такое веселое и естественное, лишенное трагизма и патетики, описание событий делает рассказ Николая Петровича особенно жутким. На момент описываемых событий ему было 8-11 лет.
– Родился на Мотузянке – там, где сейчас магазин «Океан», склады Брайченко, а тогда были только землянки, – рассказывает Николай Клименюк. – В такой землянке мы и жили, мама до войны не работала, отец был бондарем, сторожем, строителем – в общем, куда звали, там и работал.
Перед самой войной отец поехал в Бессарабию работать на строительстве аэродрома. 22 июня у него день рождения был. Мама оставила меня с девочками, которые жили у нас на квартире, и поехала к папе. Но, понятно, утром 22 июня строители побросали лопаты и разбежались кто куда – мама его уже не застала. Встретились случайно – в какой-то деревне. Уже вместе присоединились к молодым людям, которые гнали скот в эвакуацию, и некоторое время шли с ними – и еда была, и компания. Потом немцы стали их догонять, мама с папой отстали от этих молодых и пошли вдвоем. Отец потом рассказывал, что увидел, как лошадь пасется возле какой-то деревни. А он на лошадях вырос! У его отца, моего дедушки Алексея, было когда-то штук шесть лошадей. В общем, вскочил на лошадь и ускакал, а мама пешком пошла в ту же сторону. Потом папа остановился, маму дождался, и поехали дальше вдвоем. Едут, видят: дышло от воза. Отец говорит: значит, где-то должен быть воз. Смотрят: на колхозном дворе стоит подвода без дышла. А тогда сапоги были какие? Ботинки и обмотки на икрах – что-то вроде эластичного бинта. Отец сделал постромки из этих обмоток, и в Кировоград они приехали уже на своем «Мерседесе».
Спрашиваю:
– Может, не стоит писать, что ваш отец фактически украл и лошадь, и воз?
– Да что вы! – смеется Николай Петрович. – Это правда. Время же совсем другое было. Война, я маленький остался в Кировограде с чужими людьми, мама с папой не знали, что со мной. И шли они уже по оккупированной территории, так что завтра могло случиться что угодно.
Клименюки, видимо, добирались довольно долго.
– Меня к себе взяла папина сестра, – рассказывает Николай Клименюк. – Она жила на Гоголя, возле бани – в районе «Детского мира» сегодняшнего. В один прекрасный день бежит моя сестричка двоюродная, кричит: «Коля, папа и мама приехали!» Я бегом, маму почти сразу узнал, бросился к ней, а потом спрашиваю: «А где папа?» А он рядом стоит! Я его узнал, только когда он засмеялся.
От родственников Клименюки перебрались на ул. Лагерную на Николаевке, сняли квартиру в самом крайнем доме возле железной дороги. И дело для Петра Алексеевича Клименюка нашлось: на той самой лошадке он возил по окрестным селам соль, керосин, спички – менял на продукты.
Место жительства семьи – возле железной дороги – играло существенную роль в картине мира маленького мальчика. Регулярно он мог видеть, как вели военнопленных в концлагерь, евреев на расстрел. И не то чтобы картинки эти не казались ему страшными, но они были вполне естественной частью его детского мира.
– Один раз ведут солдатиков наших, а один уже падает, идти не может, – рассказывает Николай Петрович. – Немец его к нам во двор толкнул и спихнул в яму (это у нас вроде бомбоубежища было – сами рыли). Хотел выстрелить, но женщины как накинулись на него! Он рукой махнул, мол, все равно не жилец, и пошел себе. Женщины вытащили этого солдатика, выходили как-то, он, когда окреп, ушел в леса в сторону Знаменки партизан искать.
А еще раз помню: столько евреев вели по этой улице! Тогда она называлась Военная, а потом Жданова, сейчас уже Братиславская… Евреи эти понимали, что это конечный пункт, и разбрасывали вокруг письма, фотографии (я много лет после войны хранил карточку мальчика – красивый такой, кудрявенький), а иногда и кольца, и серьги, а люди им – кто кусок хлеба, кто яблоко бросит. Не помню, что я там увидел в колонне, но я туда как-то нырнул, хотел взять что-то, а назад меня уже не пускают. Я плачу, кричу: «Я не еврей!» – но кому оно интересно. А тут возле агрегатного завода тогда базарчик был, и, когда колонна наша мимо проходила, меня соседка заметила. Она подскочила, схватила меня, кричит: «Это мой сын!», документы тычет. Сколько я живу, столько благодарю ее. Как ей это удалось, не знаю: кричала, голосила, тянула меня, отталкивала немца, как-то вытащила. А может, и немец пожалел…
Потому что немцы вообще были люди как люди – и хорошие, и плохие. Нас, детей, не очень обижали. Мы даже кормились у них на кухне. Водопровода-то не было, один кран на весь микрорайон, мы им на кухню воды натаскаем, они нас накормят и по сигарете дадут, мы в туалете накуримся – выходим пьяные… Как-то кто-то из пацанов украл из их машины фонарик. Обнаружил пропажу, на наше счастье, хороший немец. Позвал нас: так и так, фонарик, «вОйна, вОйна – нельзя», я, мол, отвернусь, а вы на место положите. Собрались мы в кучку: никто не брал. А потом вспомнили, что с нами был еще Колька Красный – это не фамилия, у него родимое пятно было на всю щеку, поэтому так все его называли. Мы – к нему. Рассказываем его матери, он говорит: не брал. Мать его по затылку: дурак, пацанов расстрелять могут, неси фонарик. Он на огород побежал, вырыл фонарик и нам отдал, сам идти побоялся. Ну, немец нас пожурил, конечно, но этим все и обошлось.
А вот полицаи! Полицаев боялись очень, все отбирали, грабили, убивали. Ни детей, ни женщин – никого не жалели. Но мужчин, конечно, особенно прятали. Родители посылали нас дежурить. Если облава, бежишь – всех предупреждаешь. У нас дома лаз вырыли, там прятались во время облавы папа и два соседа – дядя Степа и дядя Павлик. Мама дырку закидает чем-то, а я перед ней сажусь на горшок. Полицаи заходят: «Фу!», смеются и уходят.
Уже в начале 1944 года, за несколько дней до освобождения, вышли мы с другом Толей Шевченко от него, слышим – кукурузник летит, а потом «Бух!» и целая очередь взрывов. До утра рвалось. Потом рассказывали, что это наши бомбили эшелон немецкий военный, который на станции стоял. Утром пошли мы с пацанами впятером на станцию: дым стоит, руки, ноги, головы валяются. Нашли мину противотанковую: «Давай тол достанем!» Пытаемся разобрать – никак, я побежал домой за отверткой и молотком. Метров пятьдесят успел отбежать – как рванет! Меня о стену грохнуло, я сознание потерял. Очнулся и рванул бежать, выбежал аж за город, потом понял: не туда. Развернулся – и домой. Прибежал, под кровать залез. Лежу, плачу: я в ту сторону и не смотрел, но и так понятно было, что от пацанов ничего не осталось. И уснул. Проснулся уже под вечер. Все женщины уже к нам сбежались, плачут: Петьки нету, Васьки нету, Толи нету. Страшно вылезать было, но слышу: моя мама тоже плачет, а я-то тут, живой. Вылез. Мама и бьет меня, и кричит, и плачет, и целует.
А потом мы как раз кутю в подвале ели (бомбежка была), а потом все затихло. Только вышли – слышим крики: «Наши пришли!»
Расположились наши на пустыре на Пляжевой – сейчас там приют какой-то. Мы на следующий день туда – на кухню. Но как глянули, чем их кормят… Немцы кабана привезут, зарежут и готовят, а тут каша какая-то прелая. В общем, не то что нам подкормиться, им стали носить на кухню, что у кого было.
Отца сразу призвали – сапером, без обучения, конечно, и он сразу же попал на Корсунь-Шевченковскую операцию. Из нашего двора еще несколько мужчин и парней призвали, и все они погибли в первые же дни. А отец вернулся живой и невредимый уже осенью 1945-го (не знаю, почему его так рано демобилизовали) и до конца жизни повторял, что это мама спасла его своими молитвами…
Не знаю почему, но в самом словосочетании «дети войны» мне всегда слышалось что-то фальшивое. То есть я понимала, что каждый из них пережил гораздо больше, чем люди моего поколения могут даже представить, но все-таки… Пообщавшись с Николаем Петровичем, я вдруг осознала, что эти люди не были лишены детства. Они росли, познавали мир, радовались каждому новому дню так же, как и мы, как наши с вами дети, только мир, который они познавали, был жесток и опасен, а каждый новый день вполне мог стать последним.
И, пожалуй, если День Победы – праздник общенародный, то день освобождения Кировоградщины – праздник прежде всего тех бабушек и дедушек, которые робко спрашивают в маршрутках: «Детям войны можно?» Седьмого января 1944 года они все получили право чуть-чуть, хотя бы до голода 1947-го, побыть детьми. Их отцы воевали, их мамы работали по двадцать часов в сутки, они по-прежнему гибли, когда пытались разобрать противотанковые мины. Но мир, который они познавали, уже не был таким до абсурдности жестоким и приобрел очертания того времени, которое знаем мы, – те, кто вырос в мирное время. С праздником вас, дорогие дети войны! Спасибо, что сумели не ожесточиться и не разочароваться, не побоялись завести своих детей и так редко (в отличие от нас, сегодняшних) жаловались на несправедливость жизни. И простите нас (под «нас» я имею в виду не только водителей маршруток) за непонимание – нам действительно никогда не понять, что вы пережили.
Остается только записывать – для себя и для будущих поколений. И, надеемся, придет время, когда украинские политики перестанут бросаться фразами «Власть хочет войны, и она ее получит». Ну или время, когда все, кто услышит такой призыв, сразу же будут понимать: перед ними просто сумасшедший, потому что не может нормальный человек хотеть войны для своих детей.
Николай Петрович прожил долгую, интересную и очень счастливую, по его словам, жизнь. Окончил ветеринарный техникум в Новоукраинке. Там во время учебы познакомился с будущей женой – Людмилой Ивановной. Встречая Новый, 1953 год, они поклялись друг другу в вечной любви, но пожениться не успели – Людмила Ивановна окончила техникум на год позже, а за это время Николая Петровича уже забрали в армию.
– Я отцу написал, чтобы он поехал в Шепетовку, куда ее распределили, и забрал ее к нам домой, – смеется Николай Петрович.
Людмила Ивановна согласилась, переехала к совершенно чужим ей пока людям в Кировоград и устроилась работать на птицефабрику. А в 1957-м Николаю Петровичу неожиданно, «за проявленную смекалку», дали отпуск на десять дней. Пожениться молодые еле успели – дело в том, что Людмила Ивановна дважды приезжала в часть к жениху, и, чтобы его отпускали, Николай Петрович говорил, что приехала жена, – так ему в военный билет и записали «женат». Но всеми правдами и неправдами расписались, а когда Николай Клименюк отслужил, дома его ждала уже не только молодая жена, но и маленькая дочка. Военным он стал случайно, просто знакомый предложил идти начальником пеленгаторного пункта, а поскольку служил Николай Клименюк в зенитной артиллерии, то в аэронавигации разбирался. После сокращения военной авиации в 60-х перевелся в Канатово, потом работал на военных складах. А после так же случайно попал в ракетные войска. Поехал подзаработать и мир посмотреть в ГДР и рассчитывал на совершенно другую службу. Но, поскольку имел к тому времени высшее образование и так называемый допуск по первой форме (как заместитель начальника складов, Николай Клименюк получал и расшифровывал секретные телеграммы и т. п.), то в срочном порядке был переквалифицирован в атомщики и мир так и не посмотрел, даже из подземных коридоров части выходил нечасто. Хотя, смеется, заработал – даже больше, чем мог рассчитывать, машину купил. А потом и квартиру получил.
– Я когда квартиру эту увидел, – говорит он, – все поверить не мог. Мы же всю жизнь с родителями в съемной квартире, за ширмой с двумя детьми жили. А тут коридор 5,5 м – как комната отдельная.
И от этой непосредственной радости и благодарности, которую Николай Петрович, кажется, ощущает до сих пор, становится как-то не по себе. Что же мы с вами сделали, дорогие наши дети войны?
Ольга Степанова, «УЦ».
