Больше, чем поэт

В этом году исполняется 130 лет со дня рождения пролетарского поэта Демьяна Бедного – нашего земляка Ефима Алексеевича Придворова. Сразу оговоримся: с точки зрения современного искушенного читателя, стихи Бедного могут показаться ужасными (часто это и не стихи вовсе, а зарифмованные партийные призывы). Сам Бедный писал «Среди поэтов я политик, Среди политиков – поэт». Вероятно, Бедный был «больше, чем поэт» – именно в том, некрасовском, смысле. Зато его жизнь была настоящим романом – местами комичным, местами трагичным, с неожиданными поворотами сюжета и не без морали. Тем более что на самом деле о нем, полурепрессированном и полувозвращенном писателе, очень скрытном и, видимо, не очень приятном человеке, мы почти ничего не знаем.

Ему покровительствовал президент Петербургской академии наук Великий князь Константин Константинович Романов, но еще до его смерти, в 1911-м, Ефим Придворов сблизился с большевиками. Он дружил с Лениным и Троцким, Сталиным и Ворошиловым. Действительно дружил: после революции Ленин поехал отдыхать в Финляндию, на дачу к Придворовым, а уже после переселился к Бонч-Бруевичу, в письмах Бедный обращается к Сталину «родной» и подшучивает над акцентом вождя. Он жил в Кремле и ездил по стране в собственном вагоне. Его исключили из партии в 1938-м «за моральное разложение» и восстановили посмертно в 1956-м как любимого поэта Хрущева.

Ефим Придворов ненавидел свою мать и очень любил поговорить об этом. Художник Борис Ефимов в книге «Времена и люди» писал: «Я слышал своими ушами, как на каком-то праздничном собрании рабочих типографии приглашенный почетным гостем Демьян, рассказывая свою биографию, сказал простодушно, “по-мужицки”:

– А мать моя, дорогие товарищи, была б… ь, б… ща, – что вызвало некоторое смятение у аудитории, особенно ее женской части».

Он славил в стихах Иуду и глумился над христианскими ценностями настолько цинично, что даже у атеистов сюжеты его поэм по сей день вызывают ощущение гадливости. При этом он собрал потрясающую библиотеку, которую в годы опалы счел проклятой (надо сказать, имея на то некоторые основания) и подарил государству – позже она стала основой Московского литературного музея. О литературной деятельности Бедного одобрительно отзывались Блок и Пастернак. Его стихи, написанные для самых необразованных крестьян самым жутким языком, высоко ценили Ленин и Троцкий. В 1938-м Бедного, конечно, запретили, но сила воздействия его слова была такова, что в 1941-м ему опять разрешили печататься – и не где-нибудь, а на первой странице «Правды». Главный певец революции умер почти сразу после победы, 22 мая 1945 года, – умер от страха, что теперь он опять не нужен…

Незабвенная пора – Золотое детство!

Ефим Придворов родился 13 апреля 1883 года в селе Губовка Херсонской губернии (сейчас Компанеевского района Кировоградской области) в бывшем военном поселении. Тяжелое детство будущего певца революции описано не раз – Ефимку вырастил добрый дедушка Софрон, защищая его от жестокой распутной матери и вечно пьяного отца. Впрочем, в разных биографиях Демьяна Бедного встречаются варианты: иногда отец, елисаветградский церковный сторож Алексей Придворов, предстает добрым и любящим, а дедушка – несчастным пьющим стариком. Но мать неизменно жестока, она отбирает у маленького сына еду, бьет его смертным боем, принимает мужчин в отсутствие отца и не стесняется сына…

Обратимся к самой известной биографии классика, написанной Ириной Бразуль для серии «ЖЗЛ»: «Под высоким небом, среди добрых украинских тополей раскинулись хаты-мазанки с соломенными крышами. Речка Ингул делит их на две стороны: левую – украинскую, и правую – издавна занятую военными поселенцами. Село Губовка – большое, но небогатое.

(…)

Хата Придворовых что-то вроде заезжего двора. Старый Софрон Придворов с внуком Ефимкой здесь только нежеланные постояльцы. Хозяйка, Екатерина Кузьминична – красивая, крутая нравом, жестокая. Она примет, угостит, сама выпьет… Ни сын, ни свекор ей ни к чему, а муж тем более; он давно ушел в город на заработки. На селе прокормиться нечем.

А вот и сам малец Ефимка. Ему одиннадцать лет. Светлый, даже слегка рыжеватый, востроносенький и чуть присыпан веснушками. Уши маленько оттопырены от частой таски. Взгляд ясный, бойкий. Он на селе – заметная личность: грамотей; до семи лет жил в городе, и, пока отец работал сторожем при духовном училище, дьячок научил Ефима читать по церковным книгам.

Екатерину Кузьминичну Придворову вовсе не ублажает доход, который она получает с Ефимки. Отнимет пятак, но своему “учить”, то есть лупить, не перестанет. А пятаки и даже двугривенные ему постоянно приносят всякие дела: мирские и “божественные”.

А это из сборника «Советские писатели», вышедшего в 1959 году: «Ему двенадцать лет. Он умирает – должно быть, от дифтерита: глотку заложило до полной немоты.

Его причастили и положили под образами. Тут же мать – простоволосая, пьяная. Она шьет смертную рубашку и орет во весь голос веселые кабацкие песни.

Мальчику мучительно тяжело. Он хочет что-то сказать, но только беззвучно шевелит губами. Мать заливается пьяным смехом.

Входит кладбищенский сторож Булах – пьяница и веселый циник. Он присоединяется к пению матери, потом подходит к Ефимке и добродушно резонерствует:

– Що же, Ефимаша, поховаем… Де же тебе поховаты? Пидля бабуси? Там мята дуже гарно пахне…

Кто-то дал знать отцу, что Ефимка умирает.

Между тем нарыв прорвало. Очнулся мальчик от страшных криков. Было темно.

На полу валялась пьяная мать и визжала неистовым голосом под ударами отцовского сапога. Отец отмахал двадцать верст из города, застал мать в пьяном гульбище и поволок ее за косы домой».

А вот еще более жуткие подробности из биографии Демьяна, написанной его приятелем Львом Войтовским со слов самого поэта (речь идет о визите матери к нему в Петербург уже в 1912 году): «Путаясь, рассказала, что на базаре в Елисаветграде, в отхожем месте, нашли труп отца. Труп совсем разложился, на пальце сохранился серебряный перстень с надписью: Алексей Придворов. Из расспросов выяснилось, что у нее была крупная ссора с отцом из-за дома в деревне. Отец собирался куда-то уехать и хотел продать дом. Мать была против. Она в то время торговала на базаре, и рундук ее находился недалеко от отхожего места. Слушая сбивчивые показания матери, сын пришел к твердому убеждению, что она причастна к убийству… И только на смертном одре она покаялась и созналась, что муж был убит ею при содействии двух любовников. В день убийства она всех троих позвала к себе на обед, опоила мужа отравленной водкой, и тогда те двое обмотали его тонкой бечевкой, удавили и бросили в отхожее место». Тот же Войтовский пишет, что мать регулярно навещала сына, уже ставшего знаменитым, и в Кремле, уезжала с кучей подарков, но при этом обязательно обкрадывала сына, а потом, торгуя на базаре в Елисаветграде, рекламировала товар: «Шапка Демьяна Бедного – недорого отдам!»

Сам поэт в стихотворении «У господ на елке» напишет:

Дома – пахнет водкой.
Два отца – чужой и мой —
Пьют за загородкой.
Спать мешает до утра
Пьяное соседство.
Незабвенная пора,
Золотое детство!

Скорее всего, детство Ефима Придворова действительно счастливым не было. Хотя выскажу предположение, что такими уж нищими и невежественными Придворовы тоже не были: во-первых, в той же книге из серии «ЖЗЛ» опубликована фотография восьмилетнего Ефима (а речь, между прочим, идет о конце девятнадцатого столетия!), а во-вторых, в конце концов мальчика в возрасте тринадцати лет послали учиться в фельдшерскую школу в Киев… Доподлинно известно только одно: все официальные биографии Демьяна Бедного в той части, которая касается детства, написаны со слов самого поэта или на основании его автобиографии. А он не то чтобы врал… Бедный просто очень не любил говорить о себе, о своей личной жизни, которая, как он считал, никого не касалась. Когда-то он писал жене: «Как теперь все ни восхищаются письмами Чехова, а меня оторопь берет, что мои письма могут или могли бы тоже пойти на удовлетворение часто не совсем здорового любопытства читателей». Свои частные письма и даже дневники поэт аккуратно … сжигал.

Звучи моя лира!

В 1896 году Ефим Придворов поступает в военно-фельдшерскую школу в Киеве. В 1899-м в газете «Киевское слово» было напечатано стихотворение шестнадцатилетнего Ефима с такой строфой:

Звучи моя лира!
Я песню слагаю
Апостолу мира –
Царю Николаю.

В этом же году он был представлен Великому князю Константину Константиновичу как самый способный ученик фельдшерской школы. Меценат, поэт, президент академии наук Константин Романов обещал юноше свое покровительство. И оно пригодилось: отработав четыре года фельдшером в Елисаветграде, Ефим Придворов обратился непосредственно к великому князю с просьбой разрешить ему сдать гимназический курс экстерном и поступать в Петербургский университет.

В 1904 году Ефим Придворов поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета и даже получает стипендию.

Но, что касается великого князя, мы не можем обойти вниманием еще одну совершенно фантастическую версию: Ефим Придворов был незаконным сыном Константина Константиновича и графини Марии Эдуардовны Клейнмихель. По воспоминаниям современников, начало этому слуху дал сам Придворов, который не то чтобы утверждал… но держал дома, на видном месте, портрет князя и многозначительно улыбался в ответ на все вопросы. Подлила масла в огонь и история с выкупом писем К.Р. (псевдоним К. К. Романова).

Белоэмигрантский публицист Роман Гуль в 1970-е описал (ссылаясь на рассказ Федина во время его заграничной поездки конца 1920-х) такой эпизод: «Из-за каких-то гонорарных недоразумений Демьян был в ссоре с “Красной газетой” и не давал туда ни строки, запрещая даже перепечатывать его басни. Но однажды к редактору “Красной газеты” Чагину вдруг звонок. Звонит Демьян, говорит, что хочет мириться и будет печататься, но просит немедленно прислать ему пятьсот рублей, он сидит у антиквара-букиниста на проспекте 25 Октября. Чагин и так и сяк, говорит, сию минуту в кассе свободных денег нет. Но Демьян упрашивает, говорит, что пятьсот рублей ему нужны сейчас дозарезу. И наконец пятьсот рублей Чагин отправляет Демьяну к антиквару-букинисту. Оказывается, ловкий антиквар случайно где-то приобрел письма Демьяна к его незаконному, но кровному отцу вел. кн. Константину Константиновичу и сообщил об этом в Москву Демьяну. Тот стремглав примчался в Ленинград выкупать их. Но для выкупа до двух тысяч рублей не хватало пятьсот. И не выходя из магазина, Демьян звонил в “Красную”, предлагая Чагину мировую, только чтоб тот немедленно привез ему эти пятьсот рублей. Ну и выкупил. Но Федин, смеясь, говорил: “Я этого антиквара-букиниста превосходно знаю, он хитрущий черт, и я уверен, что парочку самых махровых писем он все-таки на всякий случай припрятал”».

«Демьян Бедный – мужик вредный»

«После четырёх лет новой жизни, – пишет Бедный в автобиографии, – новых встреч и новых впечатлений, после ошеломительной для меня революции 1905-1906 и ещё более ошеломительной реакции последующих лет я растерял всё, на чём зиждилось моё обывательски благонамеренное настроение. В 1909 я стал печататься в Короленковском “Русском богатстве” и очень близко сошёлся с известным поэтом-народовольцем П. Ф. Якубовичем-Мельшиным… Дав уже раньше значительный уклон в сторону марксизма, в 1911 я стал печататься в большевистской – славной памяти – “Звезде”. Мои перепутья сходились к одной дороге. Идейная сумятица кончалась… С 1912 жизнь моя – как струнка… То, что не связано непосредственно с моей агитационно-литературной работой, не имеет особого интереса и значения».

В большевистской прессе Ефим Придворов печатался под псевдонимом Демьян Бедный. Что касается происхождения этого псевдонима, то в «лубочной» версии биографии для школьников И. С. Эвентов пишет: «Один из сыновей Софрона Придворова, то есть дядя Ефимки, Демьян, славился в Губовке своей правдивостью, смелостью, душевной чистотой. Он не мог мириться с нищетой и неправдой, покинул родную деревню и ушел в донские края. В скитаниях этих, длившихся двадцать лет, он счастья так и не нашел. Умер таким же бедняком, каким и родился (в деревне его называли “Демьяном-бедным”), но в памяти односельчан на всю жизнь остался правдолюбцем, ненавистником зла и обличителем произвола. Кличку, присвоенную ему односельчанами, поэт недаром избрал себе псевдонимом». Есть и более прозаическая гипотеза. В 1911 году «Звезда» опубликовала стихотворение Ефима Придворова «О Демьяне Бедном, мужике вредном», и кличка Демьян Бедный сама приклеилась к поэту. Несколько лет он печатался в той же «Звезде» под двумя именами: одни стихи подписывал Ефим Придворов, другие – Демьян Бедный.

В первом же номере «Правды» (5 мая 1912 года) на первой полосе появилось стихотворение Демьяна Бедного. Бедного сразу же заметили. В письме, адресованном редакции «Правды», В. И. Ленин писал: «Насчет Демьяна Бедного продолжаю быть за. Не придирайтесь, друзья, к человеческим слабостям! Талант – редкость. Надо его систематически и осторожно поддерживать».

А 15 ноября 1912 года Бедный сам написал Ленину: «Хочу непосредственно списаться с Вами. (…) Пишу Вам первый раз и потому осторожен. Буду рад, если Вы на это письмо ответите более непринужденно, чем поневоле – пишу Вам я». Ленин ответил незамедлительно, скоро отношения между вождем и поэтом установились самые дружеские. «Голова что-то плохо варит, – жаловался Бедный в одном из писем. – Напишите мне два теплых слова о себе. Пришлите мне свой “патрет”. Если Вы тоже лысый, то снимитесь, как я, в шапке. У меня, впрочем, спереди еще ничего, а сзади плешь. “Изыдет плешь на голову твою за беззакония твои!” Не знаете ли Вы хорошего средства? Господи, ну хоть что-нибудь выдумайте для меня хорошее! Хоть мазь для волос! А впрочем, «лыс конь – не увечье, плешивый молодец – не бесчестье”».

Демьян Бедный воевал в Первую мировую (все-таки военный фельдшер) и даже получил Георгиевский крест за храбрость. Коллекция книг на тот момент уже стала главным делом его жизни. С фронта он писал жене довольно странные письма (Демьян к тому времени уже был женат на женщине по имени Вера Руфовна, и у них даже родилась старшая дочь Тамара, но поэт не зря жег письма и дневники – о его личной и семейной жизни известно удивительно мало), даже не письма, а списки книг, которые Вера Руфовна должна была приобрести. Жена вела и литературные дела Бедного в Петербурге. «… Я досадовал на тебя, получив письмо твое, где ты сообщаешь, что пойдешь к Алексею Максимовичу сказать о том, что “Баталисты” и “Волк и Лев” уже напечатаны в “Утре”, – писал он. – Да разве же я давал эти вещи Алексею Максимовичу? И не думал! И тебе не велел передавать их. Что же начнет думать обо мне Алексей Максимович? Что я рассылаю свои вещи одновременно во все места? Это же черт знает что такое! Зачем ты завариваешь такую гадкую кашу?

Ради бога, объясни Алексею Максимовичу, что ты, а не я, путаешь там безбожно, и чтобы Алексей Максимович не подумал обо мне черт знает чего». И позже: «Ах, Вера, Вера! Сегодня только ты мне снилась. Люблю тебя очень, а ты плохо работаешь потолком. Если еще раз напутаешь с рукописями, я ни одной вещи не стану высылать тебе, а уж буду как-нибудь сам».

Но сохранились каким-то непостижимым образом и другие письма: «Если вернусь, то всю жизнь буду вести войну против войны. Это нечто издали непредставляемое. Ценность жизни сведена к нулю. Все – нуль. Убийство – все».

Эта же мысль отразится в стихах (согласитесь, не таких уж плохих):

Смерть бойцам сказала:
«Вольно!»
Им не страшно и не больно,
Тьма – не тьма,
и свет – не свет,
Кто убит, того уж нет, –
Нет и ровно не бывало.
Человек так стоит мало!
Три убито, новых пять
Место их спешат занять.
Через день, купив газетку,
Будут все читать заметку:
Где и сколько взято в плен.
Что «у нас без перемен».

Кавалерист слова

Во время революции поэт жил на даче в Мустамяках, но уже 11 ноября получил от Дзержинского постоянный пропуск в Смольный. В 1918 году Демьян Бедный вместе с правительством переехал в Москву. В Кремле, в так называемом Кавалерском корпусе, разместились Ленин, Бонч-Бруевич, Сталин, Ольминский. На первом этаже жил Свердлов, на третьем – Курский, Ворошилов, Демьян Бедный. В квартире Демьяна Бедного практически отсутствовал быт – лежали пачками книги, висела большая карта, на столе стоял ленинский портрет. После отделения Финляндии от России семья поэта оказалась отрезанной. Скоро жене, правда, удалось бежать, но детей пришлось выменивать позже на пленных финских офицеров. Только после этого в квартире появились детская, кабинет и столовая.

Известно, что Демьян Бедный – единственный, кто присутствовал при казни Каплан в кремлевском дворике. Многие обличители пролетарского поэта пишут, что Бедный специально напросился на казнь, чтобы получить острые ощущения. Но комендант Кремля Мальков напишет в своих мемуарах: «Поставив в воротах двух латышей и не велев им никого впускать, я отправился за Каплан. Через несколько минут я уже вводил ее во двор Авто-Боевого отряда.

К моему неудовольствию, я застал здесь Демьяна Бедного, прибежавшего на шум моторов. Квартира Демьяна находилась как раз над Авто-Боевым отрядом, и по лестнице черного хода, о котором я забыл, он спустился прямо во двор. Увидев меня вместе с Каплан, Демьян сразу понял, в чем дело, нервно закусил губу и молча отступил на шаг. Однако уходить он не собирался. Ну что же! Пусть будет свидетелем…»

Известно также, что Демьян Бедный сблизился с еще одним нашим земляком – Троцким. Еще на фронте он написал:

Ленин с Троцким наша двойка,
Вот попробуй-ка, покрой-ка!
Где-ж твоя, Деникин, прыть?
Нашей двойки нечем крыть!

Председатель реввоенсовета не останется в долгу. «Он врос в партию, рос с нею, – писал Троцкий, – проходил разные фазы ее развития, учился думать и чувствовать с классом изо дня в день и этот мир мыслей и чувств в концентрированном виде возвращать на языке стиха, басенно-лукавого, песенно-унывного, частушечно-удалого, негодующего, призывного <…> У него есть вещи большой силы и законченного мастерства, но есть немало газетного, будничного, второстепенного. Демьян творит ведь не в тех редких случаях, когда Аполлон требует к священной жертве, а изо дня в день, когда призывают события и… Центральный Комитет».

В приказе № 279 от 22 апреля 1923 года Троцкий напишет: «Демьян Бедный, меткий стрелок по врагам трудящихся, доблест­ный кавалерист слова, награжден ВЦИК – по представлению РВСР – орденом Красного Знамени» – это было первое награждение писателя в СССР.

Но мы заговорили о Троцком и Бедном ради другого малоизвестного эпизода. В 1918 году два наших земляка устанавливали по всей России памятники… Иуде Искариоту – просуществовали эти памятники недолго и в первых советских энциклопедиях описывались как «курьез» реализации плана монументальной пропаганды Ленина.

Об одном из таких памятников написал малоизвестный детский писатель Хеннинг Келлер. По его словам, «местный совдеп долго обсуждал, кому поставить статую. Люцифер был признан не вполне разделяющим идеи коммунизма, Каин – слишком легендарной личностью, поэтому и остановились на Иуде Искариотском как вполне исторической личности, представив его во весь рост с поднятым кулаком к небу».

Есть сведения об эпизоде в Свияжске в воспоминаниях Н. Д. Жевахова со ссылкой на «Церковные Ведомости» 1923 г.: «План монументальной пропаганды был утвержден лично Лениным. (…) В идеале изваяние должно было удовлетворять четырем условиям. Во-первых, это должен быть памятник революционеру. Во-вторых, прототип должен быть исторической личностью. В-третьих, он должен быть абсолютно узнаваемым для почти поголовно безграмотного населения России. И, наконец, памятник должен быть антирелигиозным. Кандидатура Иуды Искариота, “первого революционера” на земле, вполне отвечала всем заявленным требованиям. Правда, народ не оценил величия замысла вождей революции. Иуда Свияжский простоял недолго, всего две недели, а потом бесследно исчез.

Затем (видимо, осенью 1918 г.). Троцкий открыл памятник Иуде в городе Козлове».

«На Типлис гулялся»

Переписка Бедного со Сталиным цитируется по книге Бенедикта Сарнова «Сталин и писатели».

ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ –
СТАЛИНУ

Ессентуки 26 июня 1924

Иосиф Виссарионыч, родной!

Очень здесь хорошо. Я в первый раз в своей жизни почувствовал, что, в сущности, я же никогда так не отдыхал. Даже не имел представления, как можно отдыхать. Мозг похож на воду источника, из которого я пью: прозрачный, с легенькими пузырьками.

Говорю это к тому, что имею намерение агитировать вас приехать сюда хоть на один месяц, если нельзя на больший срок. Отдохнете, и ваша ясная голова станет еще яснее и заиграет этакими свежими пузырьками.

Не дураки буржуи были, что ездили сюда стаями ежегодно. (…)

Присматриваюсь к нынешней публике и я. Какая смесь одежд и лиц. Контрасты. Приметил я одного рабочего. Парализованные ноги иксом. Полуволочатся. Руки тоже вертятся, как у Ларина. Но кое-как ходит. И много ходит. Потом можно видеть нэпманочку поразительной красоты и несравненного изящества. Я ее мысленно прозвал «мировая скорбь», потому что она вечно хнычет, стонет, заламывает ручки: «Зачем люди рождаются, если надо умирать», «зачем в жизни так много жестокого» и т. п. (…).

P. P. S. Слушайте, приезжайте. А потом мы будем «на Типлис гулялся».

Легкомысленный ДЕМЬЯН.

СТАЛИН –
ДЕМЬЯНУ БЕДНОМУ

Дорогой Демьян!

Пишу Вам с большим опозданием. Имеете право ругать меня. Но Вы должны принять во внимание, что я необыкновенный лентяй насчёт писем и вообще переписки.

По пунктам.

1. Это очень хорошо, что у Вас «радостное настроение». Философия «мировой скорби» не наша философия. Пусть скорбят отходящие и отживающие. Нашу философию довольно метко передал американец Уитман: «Мы живы, кипит наша алая кровь огнём неистраченных сил». Так-то, Демьян.

(…)

5. «Приезжайте», – пишете Вы. К сожалению, не могу приехать. Не могу, потому что некогда. Советую Вам устроить «на Баку гулялся»  – это необходимо. Тифлис не так интересен, хотя он внешне более привлекателен, чем Баку. Если Вы не видали еще лесов нефтяных вышек, то Вы «не видали ничего». Уверен, что Баку даст Вам богатейший материал для таких жемчужинок, как «Тяга».

(…)

Ну, довольно, пока. Крепко жму руку.

Ваш И. Сталин

15. VII. 24 г.

ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ –
СТАЛИНУ

28 августа 1924 г.

Родной!

Вместо кабардиночки Вы огрели меня трактатом. Это уже подлинные «мысли вслух». (…) Пока Вы рекомендуете мне «не размножать, не копировать, не кричать». (Считаю необходимым по этому случаю оттенить раз и навсегда, что в моих встречах и разговорах тема «я и Сталин» абсолютно исключена из общения, как тема личная, интимная, как то «нутряное», к чему я отношусь особенно бережно. Не зря же я – сам свой переписчик. Я очень скрытен, как ни странно прозвучало бы для всех, кто привык видеть мою широкую, «открытую» физиомордию.

(…)

Я всегда не только чувствую, но вижу своего читателя: как он морщится, как плюется, как ухмыляется, как умиляется. И я знаю, какие слова нужны в каждом отдельном случае. Однажды Владимир Ильич прощупывал меня: чем, дескать, объясняется «колдовство» моего языка, трогающего сердце под серой шинелью. А болел тогда – в начале 1919 года – Владимир Ильич одним вопросом: будут ли наши мужики воевать с белогвардейцами или сплошают? И какими словами убеждать их, возбуждать, заражать боевым пылом? И трогательно теперь вспомнить, как цепко ухватился Ильич за книгу, которую я ему подсунул: «Причитания северного края», собранные Барсовым, часть вторая. ПЛАЧИ ЗАВОЕННЫЕ, РЕКРУТСКИЕ И СОЛДАТСКИЕ». Один уже вид второго тома – сравнительно с первым, – показывает, что книга не просто у Ильича полежала на столе. Ильич говорил мне, ознакомившись с «Завоенными плачами»: «Не любит наш мужик воевать. Вон сколько наплакал. Одначе, нельзя ли его этим же языком расшевелить? Нападая на старую солдатчину, так оплаканную, ВЕСЕЛО писать о новой армии?»

Ильич уловил секрет? Именно так, ВЕСЕЛО я и писал все свои фронтовые вещи. Революция наша была голодная, но веселая. Вера была.

И вот еще какой был случай у меня. Но уже с Зиновьевым, зимою, во время профдискуссии в Екатеринбурге. Зиновьев увидал группку красноармейцев, уставившихся на вокзале в большую доску, на которой плакатно было выведено четверостишие, гласившее примерно то, что наша советская страна будет такой,

Где мироедам места нет,

А труженикам – рай.

Точно не помню. Было что-нибудь поскладнее. Зиновьеву стихи не понравились: «Тоже рай нашел! И какой это дурак писал?» «Да я же писал!» – пришлось мне ответить: «Это мои стихи».

Зиновьеву не понравился «рай». А дощатый плакат на холодном перроне холодного Екатеринбурга холодных и голодных людей убеждал, что будет «рай». И люди верили. Иначе бы у нас ни черта не вышло.

(…)

Я уверен, что мы с вами и от чужого не откажемся, и своего не упустим, а если упустим, так потому, что – «она б… ь». Хотя бы и увешанная цитатами.

Интересно все-таки.

Жму руку.

ДЕМЬЯН.

В 1925 году ЦК принял постановление о протекционном вагоне Демьяна Бедного. У поэта не то чтобы отбирали вагон, просто оставляли его только для агитационной работы и запрещали использовать для личных поездок. Бедный был взбешен. 4 декабря 1925 г. он пишет Сталину (на самом деле это самое длинное письмо вождю, о диктатуре пролетариата вышло намного короче):

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

(…) ПОСТАНОВИЛИ:

4. Не возражать против оставления за Демьяном Бедным протекционного вагона с тем, чтобы он был использован исключительно для деловых поездок по разовым мандатам (Прин. 3 голосами против 2-х).

ОСОБОЕ МНЕНИЕ т. т. Ярославского и Чуцкаева. “Считать, что в интересах поддержки престижа тов. Д. Бедного, как коммуниста и как пролетарского поэта, необходимо отменить расход на содержание протекционного вагона (превышающий 10 000 рублей в год).

Итак, постановление об оставлении в моем распоряжении вагона прошло всего большинством одного голоса: три против двух. Эти два – авторитетные товарищи и члены президиума ЦКК, т. т. Ярославский и Чуцкаев. Могу ли я пренебречь их «особым мнением”.

(…)

Нельзя, однако, не отметить странности «особого мнения». Вагон надо отобрать у меня для поддержки моего “престижа”. Стало быть, я целых семь лет, пользуясь вагоном, непрерывно ронял свой престиж. Товарищу Ярославскому полезно было бы проделать со мною одну, не дутую, не прорекламированную в газетах, поездку в любой провинциальный город и убедиться, насколько “уронен” мой престиж. Он с удивлением убедился бы в том, что не только благодаря вагону престиж не уронен, но сам злополучный вагон превратился в сюжет трогательной легенды: “Тов. Ленин дал Демьяну Бедному вагон, чтобы Демьян ездил по России да смотрел, хорошо ли народ живет”.

“Дал Ленин”. Разве это не верно? “Ленин” мне много дал, ничего не отбирал. Нужно ли, чтобы легенда о вагоне приобрела внезапный конец: – “умер Ленин, и вот у Демьяна…”, или “Проштрафился Демьян, и вот у него…”. Пользы от обоих вариантов мало.

(…)

В постановлении ЦКК, как знак недоверия ко мне по вагонной части, предложено мне пользоваться вагоном только по “разовым мандатам”. Против этого я категорически протестую, так как этим создается ненужная, формальная, отнимающая много времени, обременительная канитель. У меня секретарей нет гонять каждый раз за мандатами. Да и вопрос о доверии не пустяк.

С товарищеским приветом
ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ».

И Сталин заступился. Поэт Александр Жаров вспоминал: «Мария Ильинична (Ульянова. – Авт.) еще работала в “Правде”, но уже выполняла и новые обязанности по линии партконтроля. Я однажды вошел в ее редакционный кабинет в момент, когда она звонила по телефону Сталину. Я хотел выйти. Но Мария Ильинична остановила меня кивком головы. Разговор был о том, что вагон, в котором с разрешения Ленина разъезжал по фронтам во время Гражданской войны Демьян Бедный, теперь ему не нужен. Вагон стоит без действия где-то в тупике. И Марии Ильиничне поручено спросить у Сталина, согласен ли он с тем, чтобы демьяновский вагон был передан кому-то другому, кто в нем нуждается. Мария Ильинична говорила спокойно. Вдруг голос ее дрогнул. Сталин, видимо, оборвал ее, произнес какую-то фразу и положил трубку… Я смутился, когда Мария Ильинична посмотрела на меня: “Садитесь, Жаров… Вы слышали, что он сказал?” – “Нет”. – “Он сказал: согласен. Пусть отберут вагон у Демьяна Бедного и отдадут ему мой вагон”. После этого никто, конечно, не покушался на демьяновский вагон».

Демьяна Бедного в то время очень колоритно описал Валентин Катаев в очерке «Демьян рассказывает»: «Вижу его всегда, как бы сквозь строчки Маяковского: “Это кит – говорят. Возможно и так. Вроде рыбьего Бедного – обхвата в три. Только у Демьяна усы наружу, а у кита внутри”.

Вот он сидит – красный с мороза – массивный, тепло одетый, опираясь на палку, в высоких белых бурках, обшитых коричневой кожей, – посреди редакционной комнаты в журнале “Крокодил”, окруженный веселой крокодильской братией – художниками, фельетонистами, поэтами… На нем кожаная фуражка, – но не черная, комиссарская, а желтая, как у пожилого железнодорожного машиниста; во рту громадный мундштук с толстой папиросой, обволакивающей приятным дымком рыжеватые, жесткие, коротко подстриженные усы, – растущие, действительно, снаружи, а не внутри, – и неопределенно очерченный простонародный, крестьянский, рот со слабо окрашенными губами; и рыжеватые ресницы внимательно, настороженно прищуренных, хотя и улыбающихся, но в то же время – холодных, я бы даже сказал, сановных глаз, а на висках веером сухие мужицкие морщинки.

(…)

В просторном халате Демьян каждое утро брил свою яйцевидную голову с валиками жирка на затылке, аккуратно расставив бритвенный прибор на необъятном своем письменном столе среди свежих, только что полученных советских газет, уже во многих местах помеченных его красно-синим богатырским карандашом, а также номера немецкой “Берлинер Тагеблатт”, специально выписывавшейся им для того, чтобы быть в курсе буржуазной западной информации и пропаганды. Демьян хорошо владел немецким языком, но нередко в раздражении называл эту газету несколько по-русски – “Берлинер Тагебляд…”.

Он научился виртуозно брить свою голову, почти не заглядывая в зеркальце, и каждый раз я боялся, что он в пылу беседы отхватит себе кончик толстого уха, прижатого к голове, как вареник, – чего, однако, никогда не случалось, даже когда он брился в своем персональном салон-вагоне на полном ходу скорого поезда.

Бреясь, он любил рассказывать разные истории»…

Продолжение следует.

Подготовила Ольга Степанова, «УЦ».