Репортаж из зоны отчуждения фото
Честно говоря, собираясь в эту не совсем обычную даже для нашего привычного к «полевым вылазкам» брата командировку, не удавалось избавиться от странного ощущения себя одновременно сталкером, лазутчиком и …самоубийцей. Наверное, это из-за непроницаемого мифического ореола, которым даже спустя два десятилетия до сих пор окутана зона отчуждения. Ведь стандартные «датские» статьи в газетах абсолютно не вызывают ощущения причастности к трагедии. А такие же, по большому счету профессионально-равнодушные (да простят меня знакомые и незнакомые коллеги!), публикации о проблемах чернобыльцев, увы, в глазах обывателей делают изгоев родной земли едва ли не очередной кастой нахлебников скудной державной казны…
Эпизод первый. «Внедрение»
Известие о том, что я еду в зону, окружающие восприняли более чем неоднозначно. Одни встречали откровенным недоумением («Зачем оно тебе надо?!»), другие смотрели с неприкрытым сочувствием, как на человека, внезапно настигнутого приступом слабоумия. Третьи — с легкой завистью («Я бы тоже…»). Насчет «я бы тоже…» — организационный процесс занял несколько дней. Кстати, такими поездками уже лет десять у нас занимается специально созданное государственное предприятие «Чернобыльинтеринформ», действующее при МЧС Украины. Стоимость одного выезда внушительная — около полутора тысяч гривен.
«Контора» в основном обслуживает иностранные журналистские десанты, визиты украинских и международных официальных делегаций, в том числе ООН, НАТО и т.д. Только за два с половиной месяца с начала нынешнего года в зоне отчуждения побывало четыре десятка таких делегаций! Ребятам же из сопровождения приходится ездить в Чернобыль и Припять каждый день — без выходных и праздников. Поэтому жуткие реалии мертвого Полесья для них стали обыденностью. Каковы же они, эти реалии, на самом деле?
В двух часах от ада
На границу зоны отчуждения мы прибыли через два часа после выезда из Киева, перед полуднем. Раньше здесь было село с трогательным названием Дитятки. Сейчас — контрольно-дозиметрический пункт… На пропускном посту у нас проверили документы и оговорили время, по истечении которого мы должны покинуть пределы зоны. Таким образом, на зараженной территории нам предстояло провести ровно шесть часов. В руках у сопровождающего — дозиметр, наглядно демонстрирующий уровень радиационной загрязненности. На дороге загрязненность меньше, нежели на обочинах, — поясняют нам, ведь покрытие регулярно смывается. Земля же «фонит» гораздо больше, особенно весной, «когда оживает». И действительно, в некоторых местах приходилось видеть грозные таблички-табу: «На обочину не выходить!» Впрочем, на обочину, где когда-то было село под названием Залесье, похоже, уже никто не выйдет: брошенные, но еще добротные дома вдоль дороги успели зарасти непроходимой чащей. Деревья проросли и сквозь здание сельской школы. А ставни зияющих уже два десятилетия окон до сих пор ярко-голубые…
Село-погост
От деревни Копачи вообще остался только указатель с названием. Само же село давно стало кладбищем — могильные холмики, где вместо крестов — зловещие желто-черные таблички со значками радиоактивной зараженности. Под каждым из них захоронен дом, однажды превратившийся в мини-реактор… А еще сохранился когда-то нарядный, с колоннами, детский садик, построенный, если верить табличке на фасаде, к 50-летию Октябрьской революции. Саму табличку разглядеть еле удалось — сквозь полы и окна неудержимо прорастает лес. Через несколько минут оглушительная, безысходная и бессильная тоска тисками сдавила сердце: на стенде «Родительского уголка» — детские поделки и рисунки. Возле детских шкафчиков с нарисованными вишенками и ежиками, на полу и на окнах — крошечные башмачки и сандалики. Разбросанная азбука… Голубые пушистые зайцы, куклы и медвежата, покрытые смертоносной пылью… Живы ли их маленькие хозяева, которых увезли отсюда только через три (!) дня после аварии на атомной? Все это время они беззаботно играли в песочницах, и никто — ни их родители, ни воспитатели — еще не знал, что малыши уже играют со смертью… Говорят, что потом врачи боялись даже подходить к этим ребятишкам… Даже сейчас, после двух десятилетий с того рокового дня, дозиметр, положенный на гранит памятника воинам Великой Отечественной перед входом в садик, показывает 60-70 микрорентген в час — втрое больше безопасного уровня.
Атомный склеп
Его мы видели с расстояния всего лишь двух-трех сотен метров, после выезда из Чернобыля, где сейчас живут не более семи тысяч человек, работающих на станции или обслуживающих объекты МЧС, — единственное заселенное место в зоне отчуждения. Обшитый лесами виновник трагедий сотен тысяч людей выглядит сегодня вполне мирно — на крыше объекта «Укрытие» снуют люди, на территории суетятся женщины с уборочным инвентарем… Но впечатление это обманчиво — под саркофагом тонны радиоактивного топлива, готового снова нести смерть. Весь масштаб произошедшего можно оценить, только глядя на макет разрушенного реактора, установленный в холле на втором этаже админздания. Отсюда, из окна, выходящего прямо на саркофаг, снимать станцию запрещено — говорят, закон. Здесь же стоит и стационарный дозиметр, ежечасно показывающий уровень радиации на кордоне станции. Во время нашего пребывания показатели колебались в пределах 12 микрорентген в час.
После увиденного нами ранее в вопросах нашей собеседнице Юлии Марусич сквозил невольный страх перед новой трагедией. Как выяснилось, конструкции саркофага, возведенного над атомным склепом, отнюдь не гарантируют защиты от нового атомного кошмара.
«Они требуют срочных стабилизационных мероприятий, чтобы предотвратить обрушение. Саркофаг был построен в 86-м году, в жесточайших радиационных условиях, всего за 206 дней и ночей. Срок эксплуатации их не должен был превышать тридцати лет. Исследования показывают, что сегодня существует опасность локального обрушения конструкций. В 2004-м году начались работы по стабилизации, выполняемые российско-украинским консорциумом. Большая часть работ уже завершена: в южной зоне — по стабилизации опор, в западной зоне… Проводятся подготовительные работы в северной зоне. В настоящий момент опасность представляет западная стена самого блока — как раз на эту стену опираются несущие балки кровли… Чтобы предотвратить обрушение, в западной зоне активно устанавливаются металлоконструкции, которые закрепят стену и дадут возможность снять нагрузку с западной стены. Срок эксплуатации этих конструкций — всего 10-15 лет. Ровно столько времени у нас есть, чтобы построить новую оболочку, новое укрытие в виде арки, которое будет самым большим в мире. Однако приступить к проектным работам можно только после завершения стабилизационных работ — примерно в конце этого года. Основная цель строительства — защита. Ведь саркофаг, который сегодня существует, изначально не был герметичной конструкцией… Новое сооружение будет защитой от влияния тонн радиоактивного топлива, мелкодисперсной пыли, воды, которая проникает в блок и разрушает саркофаг… Эти риски по-прежнему существуют. Внутри новой оболочки будут установлены краны, которые демонтируют опасные конструкции. И только после этого можно вести внутренние работы. Это будет самая большая конструкция в мире!»
До сих пор условия работы здесь очень опасны — сохраняется высокая радиоактивность. Работают вахтенным методом — по 15 дней, одновременно по 100-150 человек. В южной зоне, рассказывает Юлия Марусич, уровень радиации составляет 5-7 тысяч (!) микрорентген в час… Когда велись работы, люди находились здесь всего лишь от 4 до 20 минут, каждый день получая разрешение на повышенную дозу радиации — в десяток раз больше допустимой… Кстати, этот уровень загрязненности сравним с показаниями счетчика на некоторых участках Рыжего леса в непосредственной близости к станции. Большей частью он был вырублен, а деревья захоронены. Теперь здесь растет новый, а возле самой дороги мы видели лошадей Пржевальского, завезенных сюда из Аскании-Нова. Водятся здесь и также завезенные лисы, волки… А вот зубры как-то не прижились…
Город черных человечков
В Припять мы въезжаем по ржавому мосту, с которого хорошо видно ЧАЭС. Именно отсюда смотрели его жители на горящий реактор… А потом город умер. Умер, когда дети его первых обитателей даже не достигли совершеннолетия. Умер — и стал городом-лесом, так теперь называют это проклятое место. Откуда-то из подсознания возникают детские фантазии-страхи — когда все люди на земле вдруг разом бесследно исчезнут и ты останешься совсем один… Светлые широкие улицы превратились в просеки. В телефонных кабинках растет трава. Мертвенно светятся уцелевшие окна замерших многоэтажек. Над чащей виднеются лишь названия: Дом культуры «Энергетик», бассейн «Лазурный», гостиница «Полесье»… И гнетущая тишина, никак не вяжущаяся с атмосферой живого города. Она заполняет мозг, бьет по ушам, заполняет сознание. На фоне аномально синего неба — жуткий ржавый силуэт. Это — «чертово колесо» с дико-веселыми, как пир во время чумы, желтенькими кабинками. Рядом — кустарник, с навеки застывшими электрическими машинками, которые уже никогда никуда не двинутся. Заходя в просторные подъезды когда-то комфортабельных домов, застываешь в немом шоке: читая через спутанные электропровода уцелевшие таблички с именами хозяев квартир, которые однажды ушли отсюда, даже не закрыв за собой дверь. В эти двери мы входили незваными гостями, как в незакрытые склепы…
В квартире №27 дома по Курчатова, 16 хозяев нет уже двадцать лет… Здесь, на балконе второго этажа, в мертвом городе Припять, в этот день я плакала второй раз — от острого и потрясающе ясного сознания тоски из-за необратимости и непоправимости произошедшего. Как несколько часов назад, в комнате детсадовской группы в Копачах, над детским туфельком и рассыпанными по полу квадратиками с незамысловатыми слогами, судорожно прижимая к груди смертельно отравленного двадцать лет назад плюшевого медведя…
Почти 50 тысяч людей разом оставили свой светлый и нарядный, но отныне зачумленный город лишь через два дня (!) после аварии на атомной станции — когда им наконец сообщили о смертельной опасности. Теперь здесь живут только птицы и черные человечки. Они везде — черные силуэты застыли в смертельном танце, с поднятыми руками, словно защищаясь от невидимой беды, на стене бывшего спортивно-развлекательного комплекса. Тень девчушки с торчащей косичкой съежилась в деревьях на ступеньках подъезда. На стене детского павильона полупрозрачный силуэт малышки с сачком, ловящей черные облака… И не ее ли, увиденный нами, крошечный противогаз висит на кроватке в детском саду по соседству?… ОНИ все еще здесь, это по-прежнему ИХ город…
Радиация — это соль на губах
Так чувствует незримую отраву 70-летний Михаил Матвеевич Урупа. Когда-то его родное село Парышев насчитывало больше полутысячи (!) дворов. Сегодня здесь живет не больше полутора десятков людей. Тех, кто прятался от приезжавших к ним с выселением милиционеров в погребах и окрестных лесах. Тех, которые не поверили, что родная земля и воздух теперь несут смерть. Тех, которые до сих пор пашут эту землю, кормят на ней скот и собираются в эту же землю уйти — едино, от старости ли, или от того, что она несет. «Мы никуда не поедем!» Так они с супругой заявили тогда, когда их пытались заставить покинуть место, где они прожили всю жизнь. Так говорят и сейчас. Корова, куры — нехитрая живность, которая обеспечивает пропитанием семью пенсионеров. Для скота засевается овсом небольшой огород — больше и не надо, да и земля здесь — топь да заросли на месте бесхозных теперь наделов. Скотину Урупы сдают на мясокомбинат в Иванков, за 60 километров от Парышева, когда им пригоняют машину. Прочую еду привозят сюда два раза в неделю. В случае необходимости можно вызвать «скорую помощь». Хотя здоровье вроде как пока не подводит, только, как и у жены, у старика сильно болят ноги…
Пенсии, говорит Михаил Матвеевич, вполне хватает на жизнь — 350 гривен плюс сотня «чернобыльских». Ведь, когда случилась беда, Михаил Урупа участвовал в ликвидации аварии: «Мы по воде доставляли на атомную станцию всякие грузы — камень, песок, который затем загружали в мешки, подвешивали на парашютах, и их потом сбрасывали на горящий реактор вертолеты… Так мы проработали неделю. Потом нам объявили о немедленной эвакуации. А мы остались. Дети и внуки после аварии перебрались в Бровары. Там и прижились. Зовут и нас, но я отказался категорически! Здесь моя родина, отец-мать закопаны, и я умру здесь. А насчет радиации — это все обман! Здесь ее очень мало, а вот километров за восемь, по дороге, уже ощущается соль на губах…»
Парк чернобыльского периода
И еще одно кладбище мы видели в этот день. В окрестностях теперь уже тоже бывшего села Рассохи за колючей проволокой строгими могильными рядами под открытым небом стоят вертолеты и бензовозы, БТРы и автобусы, пожарные машины и легковушки — всего до тысячи единиц разъеденной атомом техники. Именно с этих вертолетов бросали мешки с песком в жерло горящего 4-го, именно в этих пожарных машинах гибли первые ликвидаторы. Именно этими автобусами вывозили маленьких хозяев брошенных зайцев и сандаликов. А легковушки выгоняли из гаражей беженцев Припяти уже после того, как опустел город…
…Зону покидали под вечер. Дозиметрический осмотр в Дитятках показал: «Чисто». Но после этого в бурлении столичной жизни неотвязно чудилось что-то кощунственное — перед памятью скорбной тишины мертвой Припяти, нарушаемой лишь похоронным скрипом ржавого «чертового колеса» да пением птиц города-леса. Да и какими дозиметрами можно измерить ту скорбь, которая уже двадцать лет царит над захороненными селами и полями, никогда больше не почувствующими тяжесть плуга? Для тех, кто хоть однажды был здесь, больше не существует красивых пустых слов и обязательного «датского пафоса». Для совести и памяти дозиметров нет.