Месяц: Март 2013

Бобринец. Начало 50-х

Эти короткие заметки воспоминаний из детства я посвящаю своему сыну. Ему сейчас чуть больше сорока, и у него уже свои довольно взрослые дети, а в детстве, начиная с трёх лет, он каждое лето ездил со мной в Бобринец, так что часть его беззаботной жизни проходила в степном краю, на речке Бобринке, в нашем некогда самобытном городке. Бывало, прихворнёт, лежит в постели и просит: «Папа, расскажи о своём детстве», – и я рассказывал, что мог вспомнить. И сейчас говорит, чтобы рассказывал, вернее, записывал воспоминания. Кое-что из того, что успел записать, решился и читателям показать. Так и явились на свет заметки «В начале 50-х».

Первое мая. В открытую форточку вливается пьянящий медовый запах цветущего барбариса. Из огромного чёрного репродуктора с треском и шипением врывается в утреннее солнечное пространство комнаты песня: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская страна…» На примусе пыхтит, как паровоз, помятый алюминиевый чайник, извергая из засоленного носа грозди бульб. Папа правит опасную бритву о старый довоенный курсантский ремень. Под настольное зеркало уложены аккуратно оторванные кусочки газеты, о которые будет вытираться бритва. На подносе перед зеркалом – металлический стаканчик с кипятком, кусочек мыла и взъерошенный помазок. Не отрывая глаз, слежу за тем, как папа намыливает щеку и как бритва со звоном срезает жесткую ещё чёрную щетину. После бритья, умывшись, папа освежает выбритые места « Шипром», вставив старенький пульверизатор во флакон…

С тех пор и поныне солнечное утро, запах «Шипра» и песня «Москва майская» являются для меня олицетворением чудесного весеннего праздника – Первомая. Непременным атрибутом этого дня была демонстрация – дело сугубо добровольное, но обязательное. А нас, школьников, не надо было заставлять ходить на демонстрацию. Мы ждали этого события и ходили на демонстрацию с радостью. У большинства из нас, да практически у всех, не было новой праздничной одежды, но нас это нисколько не смущало. И в школе говорили, что не обязательно новое, а главное, чтобы одежда была чистенькой и отутюженной.

Красочные колонны демонстрантов, пройдя центральными улицами, вливались на небольшую площадь, растекаясь по своим местам. Площадь находилась в самом центре всё ещё разрушенного во время войны Бобринца: между зданиями райкома КПУ (нынче суд) и Дома культуры. После смерти Сталина на этой площадке разбили сквер и установили памятник вождю. А после разоблачения культа его личности памятник снесли и увезли во двор горсовета, а на части сквера достроили Дом культуры, но это уже в начале 60-х. Вернёмся в начало 50-х. Тогда мы с радостью носили небольшие портреты членов Политбюро и особенно товарища Сталина. После митинга официальная часть праздника заканчивалась. Мы возвращались в школу, сдавали знамёна, портреты и прочий реквизит и …шли опять в центр. А там – выносные буфеты, рундуки с мороженым, газированная вода со всякими, заметьте, натуральными и очень сладкими сиропами! Духовное ощущение праздника, наше приподнятое настроение подкреплялось материально. Большим и самым доступным лакомством для нас были «подушечки» – простые карамельки с повидлом без обёрток, обсыпанные сахарной пудрой, беленькие с розовыми, голубенькими, зелёными полосочками по краям. В кармане пиджака не просто так, а в кулёчке из газеты – культурно! – сто граммов подушечек, а если ещё немножко печенья, то вообще объеденье и праздник вдвойне. У некоторых в кармане стакан жареных семечек – тоже неплохо, а с подушечками… словами не передать! Вкуснота! Ах, как бы мне хотелось теперь попробовать тех подушечек, а главное – ощутить то состояние детской души!

К обеду, полные праздничных впечатлений, мы расходились по домам. В это время обычно портилась погода: ветер подымал пыль и носил обрывки газет, становилось тоскливо. Гости у нас бывали редко, и в основном это были Литваки – дед и бабушка. А что на столе? Да как у всех: холодец из петуха со свиной ножкой, винегрет, жаркое, квашеные огурчики и помидорчики. Из выпивки была и водка в графинчике, но немного, наливка сливовая и вишнёвая. На сладкое бабушка Анюта пекла чаще всего «Наполеон», а ещё пончики с вареньем и хрустики. Всё такое вкусное-вкусное! А вообще в то время гостей угощали чаем. У нас – из самовара с домашними вареньями и печеньями. Было всего 3-4 сорта чая, но это же был чай – вкусный, душистый, ароматный, а не нынешние крашеные рубленые ветки-палки.

Началу 50-х я посвятил две картины, на которых пытался показать Бобринец моего детства, знакомых людей, расположив их на переднем плане. Это простые, но известные в то время многим бобринчанам люди. Вот я и хочу немного рассказать о них и некоторых других горожанах, не попавших пока на холст, но не менее интересных, на мой взгляд, личностях. На первой работе возле чайной слева направо стоят: Марк Павлович Пономарь (дид Марко), Шепсель (Александр) Киселевич Мотхин (дядя Саша) и Григорий Кондратьевич Уманский.

Но сначала немного о чайной. Что же мы о ней знаем? До революции здание принадлежало Туйсузову – греческому человеку, и находились там пекарня и булочная. Ну, как известно, в Греции всё есть. Так и у Туйсузова. Здесь можно было купить всё, что можно сделать из теста, и чего желает ваша душа и что позволяет ваш кошелёк. Чудесный хлеб, великолепные булочки, в том числе и с изюмом, бублики, печенье, жёлтая домашняя лапша и др. Кроме того, и всякое тесто для вареников, пельменей, печений. Вам полфунта? Пожалуйста, завернут в экологически чистый пергамент, а не в ядовитый целлофан! И вежливый приказчик принесёт домой. Всё очень качественное, с «походом», т.е. с перевесом, а не обвесом, как нынче у нас бывает. Только купи!

Рядом с чайной стоит киоск «Газвода». Вот здесь-то мы и пили газировку со сладкими сиропами! И где это всё делось, а главное – почему, зачем? Нынешние поколения мальчишек и девчонок такой газировки никогда не попробуют. Они пьют и едят химические красители, ароматизаторы, усилители вкуса, которые нынче присутствуют во всех продуктах, в том числе и в любимой детьми газировке. Им не с чем сравнивать, а нам – есть.

В киоске одно время работал Ефим Борисонник. Хорошо работал, культурно, план давал. Все довольны. Дмитрий Мулява, а между нами, одногодками, просто Митя, рассказал мне случай, связанный с Борисонником. Однажды во время сильного наводнения у Борисонников унесло потоком воды корову, которая паслась на берегу речки. Его жена Сара убивалась: «Пропала кормилица!» Муж успокаивал, как только мог: «Ну что ты так переживаешь?! Вода дала – вода забрала!» Какая ёмкая фраза! Вдумайтесь!

За киоском «Газвода», на Ленинской, ещё до революции был маленький плохонький домик, но под железом, потому что Бобринец всё-таки город (с 1828 года), – фотоателье Уманского. Но это не Григорий Кондратьевич Уманский – кровельщик, а другой Уманский, имени которого я, к сожалению, не знаю. Обычно он говорил своим клиентам: «Ну, сделайте на минутку умное лицо, а потом какое есть». Быть может, поэтому почти на всех старых студийных фотографиях люди, как правило, с застывшими, окаменелыми лицами.

Марк Павлович

Марк Павлович, участник Первой мировой войны, Георгиевский кавалер, работал (или, лучше сказать, служил) в Свято-Николаевской церкви звонарём. Никого у него не было, там, при церкви, он и жил. Звонарем был отменным. Простенькие церковные колокола пели в его руках. После него таких звонарей-музыкантов не было, у его последователей колокола уже не пели, а гудели, словно чугунный казан или жестяное ведро. Когда Марк Павлович состарился и подниматься на колокольню по каменной винтовой лестнице ему стало трудно, он звонил с земли, сидя на стуле, привязав к колоколам длинные верёвки и проволоки с деревянными ручками. Шли мы как-то с Колей Сосновым, моим школьным другом, мимо церкви «в город» – так почему-то в то время назывался у нас поход в центр города, в это время из церковных ворот показался Марк Павлович. В скрученных артрозом и старостью пальцах, давно не видевших мыла, крепко зажата пятирублёвка.

— Здравствуйте, Марк Павлович! Куда идёте?

— В чайную иду, ребятки, водку пить!

Так и стоит у меня на холсте этот «служитель культа» в потёртой одежде на кривых, как и положено кавалеристу, ногах с пятёркой в руке. Давно уж его нет, затерялась и могила на «панском» кладбище. Мы с Колей в конце 70-х ещё находили его могилу с простеньким металлическим крестом и корявой, едва читаемой, надписью, а теперь её не найти…

Дядя Саша

Второй «аксакал» с Георгиевскими крестами, которые надевались по большим праздникам, – это Шепсель (Александр) Киселевич Мотхин, а попросту дядя Саша – участник Первой мировой и Гражданской войн, ординарец самого маршала Будённого. Во время Гражданской был ранен и с тех пор хромал, ходил с палочкой. Так вот дядя Саша – личность в Бобринце легендарная. Вообще-то он был стекольщиком, но, бывало, трудился и на других работах, например, в магазине промкомбината, где, кроме промкомбинатовских изделий, продавал иногда товары кустарей, за что имел дополнительную копейку, которую незамедлительно отоваривал в чайной. Мой знакомый А.В.Кранкус был свидетелем следующей сцены. Заходит в магазин старушка из села Алексеевка и покупает тапки местного производства, которые у нас называли балетками. Балетки, надо сказать, производили очень качественно. Нынешние тапки – хоть польские, хоть турецкие, не говоря уж о китайских, – сравниться с ними не могут. Верх суконный, но чаще брезентовый, а низ, т.е. подошва, – из транспортерной ленты. А задник! Натуральная кожа! Одним словом – балетки без износа! Однако, умудрённая жизненным опытом старуха усомнилась почему-то в их качестве

— А чи дийду я в них додому? – подумала она вслух, вертя балетки и рассматривая их со всех сторон.

— Ну и де вы живьёте?

— В Олексиевке…

— Так возьмите ще одни. Вы посмотрите, какой задник! А подошва?! Шоб я так жил! Я вам говорю…

И, пока старуха вертела балетки, дядя Саша аккуратно извлёк сдачу, зажатую в ее кулачке, вручил ей ещё одну пару балеток, крепко стукнув перед этим ими для убедительности о прилавок, и так же осторожно вложил в руку новую сдачу.

Дядя Саша был человеком хорошо пьющим, и по этому поводу у него частенько возникали трения с женой. Надо сказать, что на людях его жена никогда скандалов не устраивала. Жили они в коммунальном дворе. В их маленькой квартирке господствовали бедность и чистота. Железная кровать с остатками некогда хромированных украшений, наверняка помнившая русско-турецкую войну, всегда аккуратно сложена и застелена тёмно-серым потёртым солдатским одеялом. Пара простых стульев, стол, покрытый вылинявшей клеёнкой, и керосиновая лампа на всякий случай. На общей кухне – шкафчик, он же столик, со всегда начищенным до блеска примусом, да ещё рукомойник с миской – вот и весь скарб. Когда дядя Саша появлялся во дворе, едва держась на ногах, жена быстро подхватывала его и со словами «Идем, Сашенька, ты устал, а люди подумают, что ты пьяный…» уводила в хату. В своё оправдание дядя Саша сказал как-то жене, что пьёт квас, и всего одну бутылку. Она хоть и была, по мнению соседей, женщиной недалёкой, всё же усомнилась в правдивости сказанного, но дядя Саша стоял на своём и, дабы доказать правоту, пообещал жене, что в выходной они идут пить квас вдвоём. Продавец павильона под названием «Пиво-воды» Миша Вешнивецкий был дядей Сашей предупреждён о предстоящем визите и подготовлен: Мотхин принёс четвертушку водки и поручил Мише влить её в квас и потом… Все так и произошло. В воскресенье Мотхины пришли пить квас, и Миша поставил перед ними подготовленную бутылку. Дядя Саша сам наполнил стаканы, жена сделала глоток и, закашлявшись, произнесла:

— Фу, какая гадость!

— Я же тебе говорил, – крякнув от удовольствия, дядя Саша невозмутимо вытер от пены прокуренные махоркой усы, – я пью квас!

Частенько возвращаясь домой «напидпытку», дядя Саша озорно покрикивал: «Мальчики, бейте бабам стёкла!»

Ещё одну историю мне рассказал А.Г.Мельник – художник Дома культуры, а в то время ещё и завхоз, и ремонтник. Он пригласил дядю Сашу застеклить окно. С радостью согласившись, Мотхин при этом мягко намекнул, чтобы была четвертушка. Мельник согласился. Придя в Дом культуры, дядя Саша, прежде всего, выпил четвертушку, неспешно свернул махорочную самокрутку, раскурил ее, скептически взглянув при этом умиротворенным взглядом на забрызганную побелкой табличку «курить строго воспрещается» и …задремал. Тем временем А. Мельник достал из его ящика алмаз, вырезал нужное стекло и положил инструмент на место. Проснувшись, дядя Саша нисколько не обиделся, расписался в ведомости, получив плату, и, благостно улыбаясь, ушёл. А вот что рассказал Леонид Зиновьевич Мильштейн – преподаватель английского языка в сельхозтехникуме. Выйдя из техникума, он встретил Мотхина, идущего нетвёрдой походкой домой.

— Дядя Саша, мне только пятьдесят лет, а у меня уже болит колено! Еле иду. А что же будет, когда мне будет столько, сколько вам?

Дядя Саша поправил ящик со стеклом, висящий на сухощавом плече, прищурил глаз от едкого махорочного дыма и невозмутимо изрёк:

— Сынок, когда тебе будет столько, сколько мне, у тебя уже ничего не будет болеть!

И он оказался прав. Много можно о нём рассказывать, но ограничимся ещё одним коротким эпизодом – в нём вся суть дяди Саши Мотхина. Мне его рассказал Боря Мильштейн. Как-то к дяде Саше пришёл в гости внук, чему дед очень обрадовался, но радость оказалась преждевременной. Дядя Саша предложил взять бутылку водки для большего взаимопонимания при общении разных поколений, и, когда Игорь, так зовут внука, отказался, сказав, что не пьёт, дядя Саша совершенно искренне с сожалением и даже сочувствием удивился: «Как, ты не пьёшь водку?! А как ты живьёшь?!»

На старости лет, когда дядя Саша остался один, дочь забрала его в Кировоград. Они жили в районе старого автовокзала, и дядя Саша ежедневно ходил туда прогуляться и заодно «промочить горло». Но главной целью была встреча автобусов из Бобринца. Многих людей старшего поколения он знал, и почти все бобринчане знали его. С большим интересом дядя Саша выслушивал все незатейливые бобринецкие новости. Он очень скучал по городу, где прошла вся его жизнь.

Мы с Григорием Семененко пытались найти его могилу на еврейском кладбище Кировограда, но не получилось.

Григорий Кондратьевич

Третий герой на картине – это Григорий Кондратьевич Уманский. Он тоже участник Первой мировой. Работал кровельщиком, жестянщиком. Сейчас бы сказали – частный предприниматель, а раньше – кустарь-одиночка с мотором. Его я знал еще в раннем детстве, он поражал моё детское воображение искусством устного рассказа. От него я узнал версию, почему люди, здороваясь, приподнимают головной убор и наклоняют голову, во всяком случае, так учтиво здоровались люди раньше. А произошло это, по мнению Уманского, несколько тысяч лет назад на Востоке. Люди тогда ходили в длинных холщовых одеждах и с намотанной тканью на голове (в чалме). Встречаясь на пустынных дорогах, путешественники опасались друг друга, т.к. кто-либо из них мог в удобный момент достать из головного убора камень, стукнуть встречного, затащить за придорожную скалу или в овраг и съесть. И вот для того, чтобы продемонстрировать дружелюбие, люди, поравнявшись друг с другом, приподнимали головной убор, показывая, что камня нет, и наклоняли голову для большей убедительности. Если бы камень был, то непременно бы свалился. Рассказывая это, Григорий Кондратьевич демонстрировал, как надо здороваться, приподнимая фуражку и наклоняя голову.

Запомнился ещё один интересный рассказ.

По его глубокому убеждению, вши у людей появляются из их же головы. А откуда в окопах у изначально чистых солдат могут появиться вши? Версия выглядит вполне убедительно и заслуживает внимания и изучения.

В гости к нам Уманский приходил не часто, но гостил подолгу. От всех его рассказов я был в восторге, а взрослые изнемогали от усталости. Спасение приходило без пятнадцати минут двенадцать, когда электростанция предупредительно отключала на несколько секунд свет. В конце сороковых и начале пятидесятых свет у нас отключали в 12 ночи, поэтому Григорий Кондратьевич поспешно собирался и уходил, чтобы успеть лечь спать при свете.

Григорию Кондратьевичу было уже за семьдесят, когда, работая на одной из крыш, он упал, сильно травмировался и вскоре умер.

На второй картине изображена противоположная сторона улицы, а на переднем плане – ещё некоторые герои из моего детства.

Надо сказать, что в 8-м классе я по папиной рекомендации прочел «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» (при Сталине книги были запрещены). Читал так же, и даже более увлечённо, чем в раннем детстве «Приключения Незнайки и его товарищей». Прочёл и тут же отдал Коле Соснову. Он тоже прочел мигом. С первой строки в уездном городе N мы узнали наш Бобринец. Те же здания, те же учреждения, как-то: «Заготскот», «Заготсырьё» и др., но главное – те же персонажи. Например, наш ближайший сосед Александр Иванович Гроссул, высокий сухощавый механик, как и Виктор Михайлович Полесов, брался ремонтировать всякую бытовую технику того времени. По праздникам и выходным дням он, как и подобает уважаемому или самоуважаемому кустарю-одиночке, прилично выпивал. Перед глазами у меня такая картина: у себя во дворе в «собственноручно» произведенной им луже лежит Александр Иванович, едва шевеля губами, что-то неразборчиво бормочет, а рядышком суетится симпатичный пушистый щенок и старательно облизывает ему лицо. К одежде он относился пренебрежительно. Холщовые брюки, очевидно, всё-таки рабочие, частенько поддерживались не брючным ремнём, а дырявым хлопчатобумажным чулком жены – низенькой, плотной и всегда улыбчивой Марьи Ивановны. Осенью, убрав на делянке урожай, запрягал в гарбу (своеобразная телега) корову и свозил всё выращенное домой. Иногда корову берёг, очевидно, на последних месяцах беременности, перед отёлом, тогда запрягал Марью Ивановну, но чаще всё-таки впрягался сам.

По характеру А.И. Гроссул был человек грубоватый. Очень своеобразно из его уст звучала и похвала в мой адрес: «А-а-а, Вовка, зас….ц, уехал из дому один, малым пацаном, выучился на инженера…»

Уехал «малым пацаном», а вернулся старым дедом. Прожил в Днепропетровске сорок пять лет, как на вокзале в ожидании поезда, – не стал он мне родным. Чем старше становился, тем сильнее тянуло домой, т.е. в Бобринец.

До Гроссулов в этом доме ещё до войны и некоторое время после жили Розумовы, Бенсион Исаакович и Ревека Давидовна. Розумов «держал», как говорили раньше, мастерскую по пошиву головных уборов, для чего арендовал небольшое здание, где теперь находится магазин «Чечеинский». До революции там был «Аптекарский и косметический магазин» – так было написано на северной его стене, и эта надпись сохранялась несколько десятилетий. Слышал я от знающих людей, что до революции, кажется, в 1912 году, в этом магазине покупали бензин для заправки первого и единственного в Бобринце автомобиля. К сожалению, не знаю, кому он принадлежал. Бенсион Исаакович шил шапки, фуражки, картузы и дамские шляпки. Всё это можно было не только купить, но и взять «на прокат», например, чтобы пойти на демонстрацию или сходить в Дом культуры на выступление приезжих артистов, или просто в праздничные дни прогуляться по Ленинской в многолюдном потоке бобринчан.

Была у Розумовых хорошая библиотека. Моя мама, еще школьницей, брала у них книги, прочла Шекспира, Пушкина («Евгения Онегина» знала наизусть), Надсона, Тургенева… Розумов принимал участие в раскулачиваниях, может, оттуда и книги? Читал ли он сам – неизвестно. Судя по тому, как он владел русским языком, это вызывает сомнения. Мама вспоминала, как Бенсион Исаакович говорил ей: «Смотри, Валя, какая красивая яблака, а внутри гнилая! Вот так и челавек…» В начале 50-х Розумовы выехали в Киев к дочери, дом сдавали, а затем и вовсе продали. Этот дом помнит многих жильцов, среди них и Гроссулов.

Другое дело Иван Семёнович Солончук, живший в переулке Дзержинского (до революции – переулок Рублёвый). Человек он был образованный и интеллигентный, что бывает далеко не со всяким образованным. После революции как передовой квалифицированный рабочий завода Эльворти, член РСДРП (б), Иван Семёнович был направлен в Бобринец для усиления ревкома. Но «зелёный змий» – враг человечества – не дал ему продержаться на руководящей должности более месяца. Вот так передовой партиец превратился из рабочего в кустаря-одиночку. Будучи механиком широкого профиля, он зарабатывал на жизнь и неизменного «змия» ремонтом всякой бытовой техники того времени. Солончук ремонтировал всё: часы, швейные машинки, примусы, керогазы, патефоны… Одним словом, всё металлическое и механическое. Работы хватало всем, хоть и специалистов было достаточно. А всё потому, что потрясения прошлого века – войны, революции и прочие разрухи – притормозили производство ширпотреба, и сохранившиеся у людей бытовые приборы были в довольно изношенном состоянии.

Меня Иван Семёнович восхищал не только внешностью – длинными пышными бакенбардами при совершенно гладкой голове, розовыми щёчками, но главное – манерой говорить. Разговаривал он так, как в «раньшие» времена разговаривали интеллигенты: учтиво и даже церемонно. Идя на базар, в основном на толкучку, Солончук заходил к нам и обращался к бабушке:

— Мадам Иванова, одолжите мне, пожалуйста, на короткое время две пластинки – «Еврейскую комсомольскую» и «Ворошиловский марш».

Вот я сейчас нашёл эту музыку в Интернете, и оказалось, что я её знаю. Своеобразная песня, интересный марш.

Мне тогда было интересно всякое общение с Иваном Семёновичем. При разговоре он как-то особенно проглатывал букву «в» и произносил её в спайке с буквой «у», попуская через нос. Путаясь в усах и бакенбардах, словно густой табачный дым, она являлась в эфир мягкой и круглой, как куст хризантем в густом осеннем тумане. Описать невозможно, надо только услышать. Например, когда я с ним здоровался, он отвечал:

— Здрастуйте, Улодя!

А когда я окончил учёбу и получил диплом, Иван Семёнович стал обращаться ко мне, по существу мальчишке, на «Вы»:

— Здрастуйте, Уладимир Петрович!

На толкучке Солончук раскладывал всевозможные товары, в том числе различные часы, заводил граммофон и поочерёдно проигрывал на нём обе пластинки. Ну, толкучка, или, как говорили, толчок – это отдельная тема.

В раннем детстве я ходил на базар с бабушкой. Картина рынка вообще и толкучка в частности поражали детское воображение. На продуктовом рынке я впервые увидел в банке с молоком (!) маленьких лягушек красноватого оттенка. Их называли «холодушки», или «кумчики» (так они разговаривали: «кум, кум»), и садили в молоко, чтобы было холодным и не прокисало. Интересно, пили бы сейчас такое молоко?! Хотя нынешнее магазинное, неведомо из чего произведенное, наверняка значительно хуже, но чисто психологически?! Молоко! С лягушкой! Бр-р-р…

Оставим лягушку, хотя оторваться от такого зрелища в детстве, да, пожалуй, и нынче, трудно, и идём дальше. Человеческая масса, движимая поисками необходимого и обязательно качественного, но в то же время недорогого, перемещалась по рынку и гудела, словно пчелиное облако. Небритый инвалид в вылинявшей гимнастёрке, вскидывая деревянную ногу, с трудом перемещался по брусчатке базарной площади. От него исходил крепкий запах кислого табачно-водочного перегара. Хриплым громким голосом он извещал: «Паста ГОИ для точки и правки бритв и ленинградский пятноудалитель с одежды!» Пройдя несколько шагов, он снова повторял объявление. Повзрослев, я узнал, что паста ГОИ – это паста для полировки, изобретенная в Государственном оптическом институте. С другой стороны рынка доносилось: «Женщинам паяем, мужчинам бреем! Женщинам паяем, мужчинам бреем!»

Думаю, здесь вполне уместно привести папино воспоминание, относящееся к концу 20-х годов – объявление у керосиновой лавки: «Женщинам с узким горлышком керосин отпускаться не будет». Суть «узкого горлышка» в том, что покупатели, а чаще покупательницы, приходили в лавку с большими дореволюционными бутылками, имеющими узкие горлышки. Приходилось наливать керосин через лейку, а это тормозило очередь. Это, видимо, было типичное объявление того времени, и встретить его или что-то похожее можно было в любом городе. Такие бутылки раньше можно было увидеть в фильмах о революции, чаще у махновцев и непременно с мутным самогоном.    Толкучка от продуктового рынка была отделена высоким деревянным забором. Скажу для бобринчан, что толкучка находилась на территории нынешнего ресторанного двора, распространяясь до магазина «Эрудит». А на месте забора нынче стоят магазинчики: «Ковры», «Овощи», «Вкуснятина»… Продавались там в основном товары, бывшие в употреблении, теперь бы назвали словами иноземными: «секонд-хэнд». Это в конце 50-х толчки становятся местом спекулятивной купли-продажи дефицитных импортных товаров, а тогда послевоенные бедность и голод заставляли людей продавать все, что только можно, вернее, пытаться продать, чтобы купить какую-нибудь еду. Мы с Колей Сосновым по воскресеньям часто посещали толчок. Посмотреть. Чего там только не было! Всевозможные керосиновые лампы, примусы, абажуры, патефоны… старая дореволюционная и довоенная одежда, крепко пахнущая нафталином: «котиковые» полупальто, плюшевые лапсердаки, цветные платки, мебель… Но нам интереснее всего было стоять возле Солончука. Мы могли часами рассматривать его часы, портсигары, табакерки и главный «лот» – перламутровый граммофон. Ивану Семёновичу стая детей, торчащая у его экспозиции музейных редкостей, не нравилась.

— Отойдите, ребята! Вы заслоняете товар!

Мы послушно отступали, но, сделав круг по толчку, вновь оказывались возле граммофона. Коля был свидетелем, как молодой мужчина из села купил у Солончука карманные часы с музыкой и боем. Всё работало. Иван Семёнович поспешно собрал остальные экспонаты в суму, взгромоздил на плечи граммофон и отправился в чайную. Через полчаса примчался разгневанный покупатель – часы остановились. В это же время Солончук уже с блаженной улыбкой, что-то бормоча себе под нос, нетвёрдой походкой перемещался домой…

У граммофона своя история. Скажу лишь, что куплен он был в 58-м году. Помните, раньше школьники и студенты ездили в колхозы на уборку урожая? Так вот граммофон купили ребята из киевского политехнического, которые работали на уборке урожая в бобринецких колхозах.

Возвращаемся в Бобринец, на улицу Комсомольскую. Забыл сказать, что до революции она называлась Базарной – чудесное название, соответствующее месту её нахождения. Но пусть уже лучше будет Комсомольской, чем имени какого-нибудь сомнительного героя.

Итак, слева у входа на базарную площадь, которая на плане застройки позапрошлого столетия называлась Гостиный двор №1, в здании с угловым входом размещался книжный магазин. Мы его звали «книгарня». Продавцом в магазине работал Давид Григорьевич Архангородский, наш сосед. Все книги, поступавшие в магазин, он мгновенно прочитывал и потом страстно рекомендовал покупателям, цитируя самые интересные интригующие места. Кроме увлечения чтением, Архангородский болел театром: он был заядлым самодеятельным артистом. Во имя своего «артистического» увлечения он жертвовал всем. У них дома в большом подвале размещалось, как теперь бы сказали, малое предприятие по производству сладостей – халвы, карамелей и пр. Был у них и один наёмный работник (создали рабочее место!) – это был брат моего деда Иванова, Павел Андреевич Иванов. Производство просуществовало, как и НЭП, кажется, до 1927 года. Жена Архангородского Клара Ионовна, в народе баба Хая, рассказывала, что Давид Григорьевич так любил игру в театре, что мог бросить работу в самый разгар производства, например, халвы и уйти на репетицию. Ну и представьте на минутку, какими словами на любом языке его провожала баба Хая. Не надо ехать в Одессу! Больше всех смеялся Павел Андреевич, он знал еврейский язык. Я знаю театральную деятельность Давида Григорьевича после войны, когда возраст и склероз постепенно отбирали память и слух. Помню, мой папа шутил: «Архангородский третий раз перечитывает бобринецкую библиотеку». Но Давид Григорьевич не сдавался. Он хоть и забывал роль и не слышал кричащего суфлёра, но всё равно смело и уверенно говорил то, что считал нужным, а партнёрам приходилось ему подыгрывать…

Несколько слов надо сказать о Кларе Ионовне. Чаще я вспоминаю её в преклонном возрасте, когда она осталась в большом доме одна. Давида Григорьевича уже не было в живых, умер и сын Даня, школьный друг известного кинорежиссера Петра Тодоровского. Данил Давидович был танкистом, вернулся с войны без ноги и прожил всего сорок восемь лет. В тёплые погожие дни баба Хая обычно сидела на ступеньках своего дома и выцветшими от слёз и старости глазами провожала прохожих, идущих мимо неё на базар и с базара. Редкие знакомые останавливались и разговаривали с ней. Подходил к ней и я (это мама меня надоумила – подойти и поговорить). Помню, подошёл однажды, Клара Ионовна оживилась:

— Володичка, детка, шо ты купил?

— Баночку сливок, говядины…

— А шо, мяса не було?

Здесь, видимо, надо сказать, что говядина у большей части бобринчан мясом не считалась. Только свинина.

— Ну и скажы, не дурни булы жыды – не ели свинину?! Она ж таки вкусная.

Клара Ионовна научила меня готовить куриную шейку.

— Шо значит! Это же из одной курицы две! Это же дополнительная еда!

Иногда Клара Ионовна приходила в гости к моей бабушке Анне Ивановне, и они вспоминали свои молодые годы, тяготы эвакуации, проклятую войну, забравшую жизни дорогих людей. Отношения были вполне миролюбивые и доброжелательные. Иной раз, например, бабушка, осуждая какую-нибудь из соседок за неряшливость, могла сказать: «Такая Хайка!», а Клара Ионовна в другой раз по этому же поводу: «Така Ганзя!» И ничего, и никаких личных обид! В настоящее время на месте, где стоял дом Архангородских, – пустырь, заросший травой и кустарниками, и найдётся разве что 2-3 человека с улицы, которые пока ещё знают, кто здесь жил…

Вот так коротко рассказал я о некоторых персонажах двух моих жанровых картин. Давно уже нет всех этих людей. Быстро промчались годы, но всё рассказанное здесь стоит у меня перед глазами. Никто не представит этих героев и события так, как видел и вижу ещё теперь их я, хотя во всех маленьких, да и больших городах жизнь людей текла почти одинаково: примусы, керосиновые лампы, патефоны, толкучки, очереди, авоськи. Это всего лишь срез времени, в котором прошло мое детство…

Владимир Литвак.

Еще три года назад он не предполагал, что о нем будут говорить как о поэте. Но, видимо, судьбе было так угодно. Стихи писал всю жизнь, но опубликовать, издать, обнародовать написанное уговорили друзья в его полные семьдесят лет. Всему свое время. И время признания его поэтом не могло не наступить, потому что кировоградец Валерий Корниец — человек богатой души, огромнейшего жизненного опыта, открытый, откровенный, честный. Ему есть что сказать окружающим его людям и миру — о людях и о мире.

«Только не пишите, что я хороший. Я плохой. Правда, есть еще хуже», — пошутил Валерий Петрович, узнав, что мы хотим записать с ним интервью. А такое интервью просто необходимо. Сборники стихов Корнийца есть во многих кировоградских семьях, в библиотеках. Литературоведы и критики высоко оценивают его творчество. Безусловно, он и его жизнь — в его стихах. Но все-таки о неординарных людях нужно знать как можно больше. В том, что Валерий Корниец неординарный, вы убедитесь, прочитав наше с ним интервью.

— Валерий Петрович, человек пишет стихи, а тем более издает их, когда ему есть о чем писать.

— Есть о чем писать постоянно. Сколько я себя помню, темы всегда есть. Я еще школьником начал писать стихи. Но серьезно этим не занимался, никуда не посылал, не печатался. Длительное время писал тексты под заказ: приветствия, поздравления, сценарии, концертные программы. Но очень мало писал для души. А когда ушел на пенсию, стало больше времени, стал больше писать. И уже в 2010 году друзья меня за уши потащили в редакцию «Народного слова». Там опубликовали несколько стихотворений, после чего мой соученик Янчуков позвонил и спросил, есть ли у меня еще что-то, кроме опубликованного. Я сказал, что целая гора исписанных бумаг. Через месяц я ему принес стихи, и вышел первый сборник — «Судьбы веретено».

После этого я дал зарок, что больше писать не буду. Ну, издал, сделал приятное жене (мы как раз отметили пятидесятилетие совместной жизни, и в сборнике много стихов о любви). А потом поперло. Я работал, как робот, не мог остановиться. Впервые я прибегнул к большим поэтическим формам, чего до этого не было, — максимум семь строф, и все сказано. И тут как прорвало. А почему? Жена подстрекатель. Она стимулировала, вдохновляла, темы подсказывала. Именно она сказала как-то: «Нехорошо как-то. Мы четыре года были в Афгане. Надо бы об этом написать». Прозу писать я не могу. Я могу рассказывать сколько угодно. А записать это не получается — шаблонные фразы получаются, стыдно самому читать. Не созрел я для этого и уже не созрею. А жена мне даже план набросала, о чем надо писать. Сел, старый дурак, и написал поэму об Афгане. Куда ж денешься?

— Теперь рассказывайте все с самого начала, с рождения.

— Родился я в городе Бобринце. Дед мой был садовником, семья была огромная. Один из его сыновей, Леонид Романович Корниец, был заместителем председателя Верховного Совета Украины до войны. Во время войны он, генерал-лейтенант, возглавлял партизанское движение на территории Украины. Интересный был человек.

Помню войну, сорок первый год, когда мы ехали в эвакуацию. Хорошо помню, как «Мессер» обстреливал наш товарняк. Помню Уфу, где мы прожили три года. В 44-м переехали в Харьков, где нашей семье предлагали остаться. Но мы хотели вернуться в Бобринец. Дом наш был разбит, и мы приехали в Кировоград и здесь остались. Вселились в довольно большой, на пять комнат, дом на Володарского. Сегодня его нет. Новый хозяин выкупил, развалил и на его месте построил точно такой же.

Учился в школе. Хотел вместе со своей будущей женой Татьяной поступать в театральный институт. Она мечтала об актерском факультете, а я хотел стать режиссером. Но не за что было ехать. И она, и я из очень «состоятельных» семей. Я в шинели и сапогах школу заканчивал. Поехать мы никуда не смогли. Поженились, жена пошла работать в филармонию, а я поступил в пединститут, на филфак, так как уже был «больной на голову» — писал стихи.

После института работал в школах. Первая моя была в Красновершке, я был учителем русского и английского языков. Потом в 31-й школе. Потом построили 34-ю. В этом году ей 50 лет. Помню, в августе 1963-го вся наша группа учителей, 11 человек, которых Анетта Петровна Сотникова отобрала для работы в новой школе, ходили в школу, выносили мусор, завозили оборудование. А 1 сентября приняли учеников. Были только старшие классы — с девятого по одиннадцатый. Тогда была проведена реформа «с дуру» (а у нас только так могут реформы делать): из средних школ сделали восьмилетние, а старших учеников сосредоточили в 34-й. У нас было девять девятых, десять десятых. У нас в 66-м году был выпуск десятых и одиннадцатых — 23 класса. Выпускной на двух этажах проводили. Иногда у наших руководителей затмение чередуется с просветлением, и решили, что нужно возвращать средние школы, а мы стали набирать малышей.

Правда, мы сразу влетели в две смены. И в 34-й школе впервые в области была создана кабинетная система. Помню наши первые шаги, как сложно было составить расписание уроков. И мы сделали это! Потом уже, в других школах, я реализовывал то, чему научился в 34-й. Я там проработал семь лет, был комсоргом, пионервожатым, замдиректора по внеклассной работе, возглавлял методобъединение. Но это полезно. Чем больше в молодости нагрузок, тем лучше. Проверяешь, сколько можешь тянуть, во-первых, и в будущем это, конечно, всегда может пригодиться.

Вот был у нас университет марксизма-ленинизма. Как мы от него отбивались! Но трижды по два года я там учился — заставили. Не совсем регулярно посещал, это правда. И не все лекции были полезными. Но диплом факультета журналистики, управления народным хозяйством и юридический я получил. Мне это в Афгане пригодилось. И не только там. Я был единственным директором школы, который уволил учителя по статье, и никакой суд ее восстановить не смог. Диплом юриста пригодился.

— Как вы, учитель, оказались в Афганистане?

— Я бежал туда из Кировограда. Получилось так, что Евгения Михайловна Чабаненко с должности директора 34-й школы уходила работать в облисполком, а на свое место рекомендовала своего друга. А я обиделся, я же эту школу от нуля до верхушки создавал. Не остался там работать. Направили меня в отдел пропаганды и агитации горкома партии. Проверяли «Красную звезду», я написал честную справку, разработал вместе с директором мероприятия, хотя меня предупредили, чтобы этого не делал, — директора планировали снять. И на бюро горкома я доложил по справке, а директор показал мероприятия и сообщил, что 80 процентов этого уже выполнено. Ему сказали «умница», мне — «а вы, Штирлиц, останьтесь». Это был январь 1972 года. Мне напомнили, что я еще в мае прошлого года подавал заявление с просьбой вернуть меня в школу. Бюро горкома решило удовлетворить мою просьбу. Через пятнадцать месяцев работы в горкоме я вылетел оттуда, как пробка.

И вернулся в школу. Я ведь учитель русского языка, и, как говорится, дальше фронта не пошлют. Предлагали мне впоследствии возглавить 24-ю школу, но я отказался. Как-то обмолвился, что я пошел бы директором в школу-интернат, где детки во мне нуждаются. Мои слова вспомнили, когда нужен был директор во вторую школу-интернат. А я не мог бросить восьмую школу. Попросил два дня на размышления. Позвонил своим знакомым и жалуюсь, что душа не лежит принимать предложение о новом трудоустройстве. Попросил совета. А они говорят: «Поезжай в командировку. Правда, сейчас нет никаких предложений, кроме Афганистана. Но ты же туда не поедешь, ты же не псих ненормальный». Я говорю: «Псих. Ненормальный. Поеду!» В течение двух дней я оформил все бумаги.

Попали мои документы в Москву. Затем вызвали меня туда на обучение, и 16 марта 1983 года мы с женой взлетели на самолете в Москве и приземлились в Кабуле.

— В каком качестве вы там были?

— Я поехал работать учителем русского языка в афганскую школу. Была там центральная школа-интернат, возглавляла ее Махбуба Кармаль, жена Бабрака Кармаля. Первая леди страны. Вы бы ее видели! Насколько это была скромная женщина! У нее было всего два платья и две пары обуви. Никаких украшений. Она педагог и большая умница, много внимания уделяла детям-сиротам. У нее был советник по школам, таджик, но уехал. Был еще один, но она расторгла с ним отношения после того, как тот ее обманул. Надо было кого-то ставить. Рекомендовали меня. Мы нашли с ней общий язык и работали душа в душу.

Она немного понимала по-русски, но об этом не знал никто, кроме меня. И еще моей жены, которая тайком занималась с Махбубой русским языком. Бывало, какое-то совещание проходит, она меня вызывает в другую комнату и спрашивает: «Это правильно? Или не надо это делать?» Я говорил свое мнение…

Мне приходилось и сметы писать, и уставы, и учебные программы. Потому что наше министерство пыталось внедрить там трудовое обучение на советский манер. Какое может быть столярное дело, когда дерево — редкость? А вот делать ковры, вырезать из оникса — это то, что надо. Жену там выбирают не с дипломом, а ту, которая умеет ткать ковры. Она в три-четыре раза дороже красавицы с дипломом.

— Долго вы там пробыли?

— Вообще контракт был подписан на два года. Но афганская сторона написала ходатайство, выделила деньги мне на зарплату, и я остался. С теплотой вспоминаю те времена. Я был свободен в действиях, надо мной был только один человек — экономсоветник. Мы создавали школы-интернаты для детей-сирот. Душман — не душман, нам было все равно. Если ребенок на улице, мы его подбирали, кормили, одевали и учили.

33 командировки по Афганистану было у меня за эти годы. Три — официальные, остальные — нелегальные. Я ехал только с переводчиком, без оружия. Туда — на вертолете, обратно — на попутках. Нам сообщали из какого-то района, что есть беспризорные дети, но некуда их определить. И я искал пустующие дома, квартиры для размещения детей.

Проработал я в Афганистане четыре года. Хотели оставить меня на пятый, но я отказался — интуиция подсказала.

— Вернулись в школу?

— А куда ж еще? 29-я школа в то время была пристанищем для директоров и завучей, которых снимали с работы. Там было девять бывших. Меня туда поставили директором. Пришлось чистить авгиевы конюшни. Там я проделал эксперимент, о котором мы давно мечтали, — разделили детей на классы по способностям. Сильные, средние и слабые классы. Эксперимент, кстати, удался. И еще у меня было пять мини-завучей, курирующих основные направления: языки, математику, начальные классы и так далее. Было очень неплохо.

А потом я уехал в Монголию. Почему? Задуло ветром туда. Вернулся в Кировоград — ничего от наших новшеств не осталось. Был 92-й год. Я посмотрел на то, что делается в стране, и ушел на пенсию.

— Больше не работали?

— Работал! Я был и сторожем-дворником в облпотребсоюзе, и стоял реализатором на рынке, и на выставке стройматериалов, где было 22 тысячи наименований, и я должен был в них разобраться и разобрался. И вот уже почти три года я не работаю.

— Наконец появилось время писать стихи?

— Да. Собрать написанное и писать новое. Сегодня я дожился до очередной книжки «Вкус полыни», где половина лирики, а половина — переводы. Почему я увлекся переводами? Когда я услышал песню в исполнении Дмитра Гнатюка «Сміються, плачуть солов’ї», мне так понравились слова, что я решил их перевести на русский. Получилось. Потом еще и еще переводил Олеся. Искал, кого еще перевести, а потом подумал: «А возьму-ка я своих хлопцев, которых знаю с шестидесятых годов». Мы же вместе писали, соревнования экспромтов устраивали. Но они писали все эти годы, а я школой занимался. Взял я Лёнечку Народового, который рано умер (его убили в собственном дворе), Валерика Юрьева, который в 47 умер от туберкулеза, Валерочку Гончаренко — как тяжело быть талантом, когда тебя не хотят слышать и понимать! В основном брал стихи, которые были мне созвучны, и переводил. Так получился сборник «Перезвоны». Переводить — тяжелый труд. Гораздо легче и приятнее писать свои стихи.

— Вопрос последний, но обязательный для поэта. Какую роль в вашей жизни сыграла женщина?

— Учительские коллективы в основном женские. Женщины прекрасны тем, что они разные. Потому что если бы были все одинаковые, можно было бы застрелиться. У меня было много друзей-женщин. Я их вспоминаю с благодарностью, с теплотой.

А единственная на всю жизнь женщина дается не всем. Но если она послана судьбой… Вот так мы встретились с моей женой еще в школе и вместе поныне. А сейчас, в старости, друг без друга никак, подпираем друг друга. Она — первый критик, она решает, какие стихи печатать. Она — мое вдохновение.

Записала Елена Никитина, «УЦ».

Окончание. Начало в №№9 и 10 «УЦ».

История третья. Девушка со взглядом мадонны

…Лето 1917 года. На перроне елисаветградского вокзала людно — ожидается прибытие столичного поезда. Тревожные события Февральской революции не изменили спокойного и уравновешенного течения времени провинциального города.

А вот и прибывшие! Из вагона выходит изящная, смуглая девушка. Легкая, королевская походка, красивая внешность, прекрасные манеры. Рядом с ней — две миловидные барышни постарше — сестры и пожилого возраста дама, болезненного вида. К прибывшим подошла пара — офицер в чине подполковника и женщина. Присутствующие на перроне юнкера вытянулись, отдали честь, а украдкой хмыкнули: «К «озеру Хамардабану» такие красивые барышни пожаловали!»

Семья исполняющего обязанности командира Елисаветградского кавалерийского училища Александра Савича Карпенко принимала гостей. Дама — вдова генерала Еремеева и сестра жены — приехала в город из охваченного митингами и забастовками, арестами и погромами Петербурга. Она только что стала поправляться после паралича, вызванного нервным волнением.

Среди трех ее дочерей младшая, Зинаида, выделялась особым шармом. О ней подруга С. Калина напишет: «Она была тонкой, стройной, смуглой. Красивые черные волосы, глаза с длинными ресницами. У нее были маленькие (почти детские!) ножки, крохотные пальчики и изящные лодыжки. Внешность своеобразная и, безусловно, красивая».

Девушка со «взглядом мадонны», Зина Еремеева ведет светский образ жизни: совершает уличные променады с барышнями-подружками, знакомится и дружит с юнкерами, танцует на балах. Ее первая встреча с Нейгаузом состоится сначала косвенно, независимо от его на это желания. На Дворцовой внимание петербурженки привлекла афиша молодого пианиста из Тифлиса, программа выступления которого поразила профессиональной насыщенностью. В Елисаветграде, за тысячу верст от Санкт-Петербурга, молодой человек исполняет такие серьезные произведения: Шопен, Шуман, Бах. Кто он и не ветром ли революционных бурь его занесло в провинциальный город? За три дня билетов в кассе не оказалось, пришлось просить подруг уступить билет. Удивительно, этот парень имел среди местных жителей огромный успех!

Его игра эмоционально сразила ее, будто гром среди ясного неба. «Я вернулась домой вне себя от счастья, что этот человек живет в Елисаветграде и такое вытворяет», — писала в восторге впоследствии студентка-консерваторка. Зина доверяла собственному опыту: ведь училась в Санкт-Петербургской консерватории, в классе знаменитого Ф. М. Блюменфельда, слышала плеяду величайших пианистов Европы — С. Рахманинова, И. Гофмана, И. Сливинского. А здесь, в глубокой провинции, перед ней раскрывал душу невиданный талант, неслыханный самородок.

Нейгауз. Генрих Нейгауз… Колокольчиками звучала в ее ясной головке немецкая фамилия музыканта, поразившего ее своей игрой. Зина решила — она должна проникнуть в тайны его исполнительского мастерства, ей необходимо стать его ученицей. Без рекомендаций (и о каких рекомендациях могла идти речь в такое смутное из-за политических событий время?!), девушка предстала перед молодым пианистом собственной персоной и напросилась учиться у него. Но поняла, что произвела впечатление на пианиста-педагога не своим пианизмом, а колоритной внешностью, доставшейся по наследству от маминого рода Джиотто. Ее красота больше подходила для южных широт — узкое лицо, оливковые огромные глаза, стройная маленькая точеная фигурка — некий итальянский мальчик в женском теле.

Для Нейгауза эта встреча была, словно удар молнии: пришла — увидел — и не смог оторвать взгляд от бездонных глаз с голубой поволокой, от античного рта, от смуглой кожи, напоминающей о солнечной Италии. Гарри почувствовал сильное влечение к этой юной женщине. Но ту в тот момент интересовали только музыка и только музыкальные занятия.

Зина заметила интерес к своей личности со стороны Нейгауза и мысленно решила: «Возьму от него как от музыканта все, что мне нужно, и скажу до свидания». А уроки… Что это были за уроки! «Все новое и новое открывалось мне в музыке, <…> это было сплошное откровение», — свои впечатления она впоследствии зафиксирует в своих выстраданных мемуарах. Оказывается, между собой и ученицей Гарри усмотрел пианистическую общность — слишком маленькую для большого пианизма руку и короткий пятый палец, чем был и удивлен, и восхищен одновременно. На то время пианист переживал кульминационный этап размышления над проблемами звукоизвлечения, основная цель которого заключалась во вдумчивом, аналитически-логическом контроле пианистической техники мозговой деятельностью. Поэтому советы Нейгауза по фразировке, образно-эмоциональной передаче звуковых образов попадали на благодатную почву немедленного использования в исполнении ученицы Зины Еремеевой. Общая увлеченность выразительностью исполнения, сопряженная с высокими техническими характеристиками, сблизила педагога и воспитанницу.

В личном плане Нейгауз, которого в те дни, вероятно, уже связывали близкие отношения с Милицей Соколовой-Бородкиной, и он, несмотря на сильное впечатление от первой встречи, не проявлял особой внешней активности. А вот Зина… Девушка постепенно «очень увлеклась Нейгаузом» как мужчиной. Внешне ее жизнь не претерпела изменений — продолжалась привычная светская жизнь, чередовавшаяся с уроками в музыкальной школе Г. В. Нейгауза то у Генриха, то, во время его отъездов в Тифлис, у его сестры Натальи. А мыслями она уносилась туда, где находился Гарри, старалась быть ближе к нему во время приездов в город.

В 1919 году, после отъезда Соколовых-Бородкиных, уже ничего не мешало перейти их отношениям на предельно близкое расстояние. Кто был инициатором их сближения? Из писем Нейгауза понятно, что Зина первая влюбилась и стала приближаться с необходимыми для него заботами устройства киевского быта, делами по организации концертной деятельности. Напомним лишь неоднократно изложенную различными свидетелями историю о ремонте печи в концертном зале Киевской консерватории накануне нейгаузовского концерта. Умение Зинаиды Николаевны быть востребованной, нужной и приходить на помощь в сложных ситуациях была расценена Генрихом как позиция важного человека рядом с собой. Постепенно их дружеское общение переросло в обоюдную страстную привязанность. Откровенный разговор, предложение руки и сердца состоялись в елисаветградском доме. В письмах Генриха всплывает свидетель важного признания — «наш балкончик». Сидя на нем за маленьким круглым столиком в 1931-м, больше не связанный супружескими обязанностями, Генрих Густавович адресовал любимой женщине, ушедшей от него к Борису Пастернаку, свои покаянные мысли: «Ты меня когда-то полюбила за крылатую надежду, за обещания красоты и вдохновения — в жизни я тебя разочаровал».

А тогда, в 1920-х, он не смог больше жить без этих оливковых глаз, ему хотелось бесконечно любоваться «гордо замкнутым, по-античному трагическим ртом», гордой осанкой, целовать изящные, утонченные руки, удивительно вылепленные природой. «Дорогая Зинуша, Дуся» стала главной любовью его жизни. Хозяйственная и трудолюбивая (трудно представить девушку дворянского рода, разжигающую печь или орудующую колодезным багром!), жизненные ситуации научили ее и торговаться на базаре, и пышно накрывать на стол; она успевала самоотверженно контролировать быт своей семьи, превратившись в домохозяйку поневоле. В их отношениях кто-то один должен взять на себя тыловую сторону — домашнее хозяйство, быт, воспитание детей, заботу об отдыхе. Все это легло на плечи Зинаиды Николаевны — первой официальной жены Генриха Нейгауза.

Лучшего определения, чем женщина-реалистка, для нее подобрать сложно. Рядом с творческой личностью, все время находившейся в мире высшей мысли — в философских поисках, художественном горении, — должен был находиться человек реально мыслящий. На подобной противоположности Творца и его Музы, которая стирала, варила, пекла, мыла полы, рожала детей, основывалась семья Нейгаузов. С завидной твердостью Зинаида Николаевна преодолевала трудности существования среди многочисленных учеников, посещавших их дом, — занимались, ночевали и даже некоторое время жили, не имея крыши над головой, в малогабаритных комнатах, а впоследствии квартирках профессора Нейгауза. Ей приходилось мириться с постоянными концертными турами мужа по городам и поселкам Советского Союза — именно так зарабатывались финансы, и такими же постоянными изменами — «гипноз далеких по духу женщин» действовал сильнее супружеской привязанности. Когда Генрих находился рядом, ей удавалось упорядоченно организовать бытовые дела, касавшиеся его и детей. Единственное, что неподвластно ее контролю, — его мимолетные увлеченности другими представительницами прекрасного пола — коллегами, ученицами, поклонницами.

Почему прощала и не ушла сразу, как только поняла его неустойчивую, постоянно ищущую новых захватывающих впечатлений душу? Видимо, понимала, что рядом с ней — гений, музыкант высокого ранга. Она была необходима ему, как воздух, как прочный фундамент, как основа его нормального существования. Те, елисаветградские, первые впечатления от его гениального дарования обновлялись снова и снова после каждого концертного выступления — ревность и обиды уступали место страсти и восхищению. Недаром Зинаида Николаевна перескажет фразу бывшего мужа: «Ведь ты всегда любила меня только после удачных концертов, а в повседневной жизни я был невыносим и мучил тебя».

Планы Зинаиды Николаевны в отношении собственного пианистического будущего не реализовались, вернее, были принесены на жертвенник корабля под названием «семейная жизнь». Оставив мысли о сольной карьере, молодая жена между тем не оставляла музицирования. Ее партнерами по игре в четыре руки сначала стал муж, затем — друзья семьи Владимир Горовиц и, возможно, даже Борис Пастернак. Генрих Густавович, вернувшись после рабочего дня из консерватории, усаживал ее за один рояль, сам располагался за другим инструментом, и звучали в унисон этюды Ф. Шопена. Для Нейгауза — необходимая практика, для Зинаиды Николаевны — показательный урок.

Музыкально-поэтическая натура нейгаузовской жены (Нейгаузихи!) нашла отражение в поэтических строках свидетелей ее музицирования в кругу друзей. Николай Вильмонт изобразил Зинаиду Николаевну в образе главной героини собственного перевода «Сонета» Р. М. Рильке:

«Июль жужжит.
Полдневный зной повсюду.
И вот, вдохнув
воздушный свой наряд,
Она рванулась поверять этюд,
Свою тоску по жизни, что хотят
Не знать в живых … »

Напротив, Борис Пастернак посвятил жене своего друга одну из баллад, где за горизонтом, косвенно, всплывают фигуры ее сыновей и Она, будущая Его Прекрасная Дама:

«(Я видел вас пять дней подряд.)
Спи, быль. Спи жизни
ночью длинной.
Усни, баллада, спи, былина,
Как только в раннем детстве спят ».

С рождением Адриана и Станислава все заботы о детях ложатся на хрупкие плечи Зинаиды Николаевны. Пеленки, кормления, болезни, воспитание, творческое развитие — она полностью растворяется в семейной жизни, отказавшись от собственной карьеры. Куда делась та романтическая, изнеженная барышня, которая постучала в дверь елисаветградского дома? Тревоги и бессонные ночи, постоянное напряжение при общении с эмоционально неустойчивым, находящимся под тяжестью депрессий мужем закалили ее душу, превратили в печальную, подмятую весом бесконечных проблем женщину, которую по-современному называли бы дамой с тяжелым характером.

Романтичность отношений Гарри и Зины растаяла под давлением ежедневной рутины и попытки наладить нормальную бытовую сторону существования семьи. Напряжение и недосыпание выражались внешне в выражении ее лица, недовольного жизнью и гнетом нравственных проблем. Тяжесть и мучительность от недора­зумений замечалась многочисленными гостями, друзьями и учениками Нейгауза: «Живой, легкий и летучий, он, едва появившись, сразу озонировал воздух, отягощенный, как в предгрозье, дурным настроением Зинаиды Николаевны, чья обычная хмурость усугублялась тревогой за здоровье старшего сына Адика». Смешливая девчонка — бывшая душа молодежных компаний, став зрелой женщиной, превратилась под тяжестью жизненных забот в «неприветливую даму».

…Отпустив любимую жену к влюбленному в нее другу Б. Пастернаку, Генрих Густавович не смог вычеркнуть ее ни из жизни, ни из сердца. Даже спустя три года он посвящал именно ей свое очередное выступление, надеясь, что поймет, оценит …

Говорят, что за каждым выдающимся мужчиной обязательно стоит незаурядная женщина. Определить роль Зинаиды Николаевны Еремеевой — Нейгауз -Пастернак в судьбе двух выдающихся художников ХХ века — пианистического титана и поэтического гения — старались как литераторы, так и музыканты. За величием каждого из них — вдохновение, подаренное ею — музой, любовницей, женой и матерью…

Марина Долгих, кандидат искусствоведения.

Никто не станет спорить, что настольный теннис – это популярный и достаточно доступный во всех отношениях вид спорта. Были времена, когда теннисные поединки проходили чуть ли не в каждом дворе, где были установлены простенькие столы, играли даже не ракетками, а обычными деревяшками, а роль сеток выполняли установленные в ряд кирпичи. А какие баталии кипели во время обеденных перерывов в трудовых коллективах, ведь теннисные столы были во многих учреждениях! Здесь наглядным будет пример из популярнейшего фильма «Самая обаятельная и привлекательная» с Ириной Муравьевой в главной роли. Но те времена ушли, и нынче только настоящие энтузиасты продолжают развивать настольный теннис в непростых условиях на Кировоградщине.

Для того, чтобы узнать о перспективах и проблемах мастеров и любителей малой ракетки в нашей области, мы решили побеседовать с президентом Кировоградской областной федерации настольного тенниса Александром Коренецким и тренером-преподавателем ДЮСШ «Инваспорт», заведующим кафедрой физической и психофизиологической подготовки Кировоградской летной академии Национального авиационного университета Александром Редозубовым.

Александр Коренецкий: — Наша федерация зарегистрирована более двух лет назад и активно работает. Мы привлекаем ко всем нашим мероприятиям и соревнованиям представителей районов области, которые любят наш замечательный вид спорта. К сожалению, у нас все держится на плечах настоящих фанатов, а реальной помощи от спортивных руководителей Кировограда и области практически нет.

Я занимался настольным теннисом с детских лет у патриарха нашего тренерского цеха Евгения Павловича Степанова. Поэтому могу сравнивать, что было, когда сам начинал (тренировался еще в старом помещении ДЮСШ, расположенном в здании, где сейчас находится кафе «Чорна кава»), и что есть на сегодняшний день. Тогда была потрясающая массовость, нам старались создавать приемлемые условия для тренировок, когда позже предоставили по тем временам просторное помещение на улице Дзержинского (там дети тренируются и по сей день), да и результаты говорили сами за себя. В Кировограде была одна из сильнейших школ настольного тенниса в Украине. Мы учились на примерах мастера спорта международного класса Вадима Лисюна, да и мастеров спорта здесь воспитывалось предостаточно.

Александр Редозубов: — Наши успехи базировались на том, что настольный теннис развивался во многих школах, средних специальных учебных заведениях и во всех без исключения вузах. Поэтому отделения настольного тенниса были открыты не в одной ДЮСШ, как сейчас, а в нескольких детско-юношеских спортивных школах, где юные спортсмены тренировались в просторных помещениях, где была возможность шлифовать технику и развивать игровые навыки. У нас была стройная система подготовки спортсменов, которые имели постоянную возможность выезжать на соревнования и проверять свои силы в сражениях с достойными соперниками.

Сейчас же мы можем смело утверждать, что настольный теннис в Кировограде и области влачит жалкое существование и не живет, а выживает за счет усилий энтузиастов. К сожалению, в настоящее время мы разобщены и варимся в собственном соку. Вот, к примеру, по личной инициативе Евгений Павлович Степанов объединяет любителей в помещении «Акустики», Александр Брайковский — на факультете физвоспитания КГПУ, мы – на базе летной академии, Виктор Луценко открыл свой клуб на улице Полтавской, а дети занимаются в ДЮСШ-3 на улице Дзержинского. Но настоящие соревнования с соблюдением всех требований в Кировограде, по большому счету, проводить негде. Поэтому именно сейчас перед областной федерацией стоит задача объединить наши усилия и создать такой центр настольного тенниса, который стал бы нашим общим домом.

А.К.: — Мы нашли недостроенное здание на улице Короленко, где можно было бы создать настоящий центр настольного тенниса. Я подготовил бизнес-план, в котором четко расписано, что мы хотим сделать. Причем за собственные средства. Здесь планируем сделать зал, соответствующий всем стандартам, где мы могли бы принимать соревнования всеукраинского уровня и проводить тренировки всех желающих. При этом очень хотим, чтобы дети и спортсмены-инвалиды занимались здесь бесплатно. Мы изучили опыт других городов, получили полную поддержку президента Федерации настольного тенниса Украины Валентина Ландыка, который пообещал помочь нам всем необходимым современным инвентарем, если мы доведем начатое до логического завершения.

Тот же Валентин Ландык очень обрадовался, когда узнал, что в Кировограде началось какое-то движение, поскольку за последние 20 лет у нас не проводилось никаких соревнований. Нашу область даже называют «черной дырой настольного тенниса». Вот мы недавно вернулись с представительного международного турнира в Жолкве Львовской области, где выступили очень достойно. Так вот многие были удивлены, когда узнали, что в нашем городе есть классные теннисисты. Поверьте, что уровень конкуренции там был высочайшим, но Александр Паниотов стал десятым в своей возрастной группе, а мне удалось пробиться в 20-ку лучших. Это притом, что в моей возрастной группе (50-60 лет) было более 60 участников, и чуточку меньше игроков сражались за награды в группе старше 65 лет. Вот вам подтверждение того, что наш вид спорта не имеет возрастных ограничений, и заниматься настольным теннисом могут абсолютно все — от мала до велика. Кстати, нашу область на этих соревнованиях представлял еще и настоящий фанат настольного тенниса Олег Пересунько из Долинской, который, кроме массы позитивных впечатлений, приобрел неоценимый опыт, играя с мастерами высочайшего уровня.

А.Р.: — Продолжая мысль о доступности настольного тенниса и о той физической нагрузке, которую спортсмен получает на все группы мышц, скажу, что недавно беседовал с одним из наших ветеранов. Так вот он пришел поиграть после двухмесячного перерыва и жаловался на крепатуру. Но при этом говорил, что постоянно выполняет гораздо большую физическую нагрузку на стройке, где работает. Я объяснил, что трудовые движения нельзя сравнивать со спортивными, особенно в настольном теннисе. Здесь задействованы очень многие группы мелких мышц, благодаря чему можно избежать суставных и многих других заболеваний. Играя в настольный теннис, вы даете необходимую встряску организму и проводите определенную профилактику, не говоря уже об эмоциональной составляющей, где можно выплеснуть все негативное, что у вас накопилось. А сколько пользы могут принести эти занятия молодому поколению, которое сегодня испытывает дефицит движения, пребывая большую часть времени в сидячем положении! Так что, даже играя в свое удовольствие, вы заботитесь о своем здоровье. Ну а те, кто хочет покорять спортивные вершины, должны быть готовы к серьезным испытаниям. И для того, чтобы мы не топтались на месте, а двигались вперед, мы и хотим создать такой центр.

А.К.: — Наша идея строительства центра настольного тенниса нашла поддержку у предыдущего губернатора области Сергея Ларина, который обещал помочь в решении проблем с городскими властями. И, даже уезжая в Киев, Сергей Николаевич ввел в курс дела своего преемника Андрея Николаенко. Я встречался с Андреем Ивановичем, который меня внимательно выслушал и пообещал, что со мной в ближайшее время свяжутся. Что касается наших спортивных чиновников, то они сказали, что это не их уровень, поскольку земельные и имущественные вопросы они не решают.

А ведь я за свои средства сделал на это помещение техпаспорт, земельный проект и фактически все подготовил для принятия решения. С мэром Кировограда Александром Саинсусом мы встречались уже четыре раза, и каждый раз получал заверения, что вопрос находится на стадии проработки. Мы ведь не просим выделить этот недострой бесплатно, а готовы его купить. Но и здесь, оказывается, не все так просто.

Уже выяснилось, что, как только мы заинтересовались этим объектом и внесли свои предложения, появились бизнесмены, заинтересованные развивать здесь свои проекты, которые абсолютно не связаны со спортом. Если раньше речь велась о продаже здания на конкурсной основе, то сейчас уже говорят об аукционе. Вы понимаете, что тягаться с толстосумами в этом случае мне будет практически бессмысленно.

И тут возникают логичные вопросы: а где были эти предприниматели раньше и нужен ли нашему городу спорт вообще?

Для сравнения скажу, что во время турнира в Жолкве к нам подходили представители спортивных властей из Хмельницкого. Так вот, для того, чтобы повысить уровень настольного тенниса в своем городе и области, они готовы, по согласованию с местными властями, приглашать квалифицированных тренеров из других регионов. Они готовы оплачивать для начала съемное жилье, а в перспективе предоставить квартиру. Обещали платить специалистам, которые получат возможность проводить тренировки в специализированном зале, достойную зарплату и обеспечивать тренеров самым современным инвентарем.

Конечно, можно сказать, что обещать – это еще не значит жениться, но сам подход заслуживает внимания. Почему в Хмельницком думают о перспективе и находят средства, а у нас не могут поддержать даже тех, кому от власти нужно самую малость? И если мы сейчас не сможем реализовать свои планы, то наших молодых ребят могут просто переманить вот таким образом…

И все же мы надеемся, что представители власти нас услышат, здравый смысл восторжествует, и мы сможем реализовать все намеченное. Ну а, если нет, тогда выиграют единицы, а проиграют очень многие.

Юрий Илючек, «УЦ».