На продуваемом январским ветром поле с редкой, едва прикрытой снегом стерней, длинными плотными рядами построены были все без разбору мужчины призывного возраста из освобожденного накануне города, горевшего у них за спиной.
Рядом два родных брата — Афанасий, или просто Фанька, и Хрисанф, по-простому Кирсан, роста оба чуть ниже среднего, ладные, погодки, 35-36 лет, черноусые. Тут же свояк Василий, соседи по улице, друзья детства.
«Больные, шесть шагов вперед!» И Афанасию показалось, что весь строй качнулся и двинулся вперед. Мобилизация в 41 году и отступающие немцы оставили мало боеспособного пополнения для Советской Армии, стоять на месте остались редкие рваные цепочки.
Качнувшегося вперед брата Афанасий успел схватить за руку: «Стой, не ходи! Ты что?!»
Астматик Василий рассказывал после, как сказавшихся больными пропустили мимо врачей, коротко вопрос-ответ, как правило, заключение: «Годен!» И сразу же, никем не разбавляя, бросили в атаку, немецкие пулеметы довершили «сортировку». Василий, чудом прибежав, вернее, приковыляв назад на простреленных ногах, попал в госпиталь и не знал, сколько народа еще вернулось.
Оставшимся стоять на месте — танкистам, артиллеристам, радистам — выдали форму, автоматы и десять дней тренировали как пехотинцев, разбив на группы по полсотни человек. Командиров назначали из их же числа, в том числе Афанасия.
«В бою будете руководить единолично. И отвечать за выполнение задачи по всей строгости военного времени», — накачивало начальство «командиров».
Это уже после войны написали, что на Втором Украинском фронте Конева, в отличие от Первого, Ватутина, практиковалась разведка боем, вид, мало применявшийся в других армиях, и широко — в нашей. Как пел Высоцкий: «Надо провести разведку боем, для чего — а кто там разберет…» Чего ж не провести? Это облегчит прорыв фронта на следующий день, когда начнется сама операция. В данном случае у Конева после освобождения крупного города появился подходящий для этого «материал». Солдаты, конечно, не знали и не догадывались, что им предстоит…
Когда затих грохот артподготовки, Афанасий заставил себя вылезти на бруствер, пересилив дрожь ожидания удара железом, которое сейчас начнет их всех сметать, и, почти ничего не видя перед собою, побежал. Бегал он всегда быстро, и, пока немцы приходили в себя, успел — а за ним и группа, одолеть большой кусок расстояния до немецких траншей, сбросить скованность, слыша, что вроде пока не так уж стреляют. Но вот снова грохнули наши пушки, перенося огонь в глубину, потом вокруг заскакали фонтаны разрывов уже вражеских мин и снарядов, а там и пули засвистели совсем уж часто. Дыхание стало сбиваться, и он упал за бугорок, прижав втянутую в плечи голову к земле и видя потому только то, что происходило сзади.
А там, растянувшись на весь отведенный группе участок почти в 200 метров, бегут ребята, кто быстрее, кто медленнее. Рядом, задев его сапоги, шлепнулся родимый Кирсан, запыхавшись после быстрого бега. Подбежали и залегли, на глаз, все или почти все, видимых потерь нет — удивленно и с радостью отметило сознание.
«У-у, зараза, так ты, оказывается, не так уж страшен. Тогда мы, наверное, до тебя таки доберемся», — появлялась уверенность, и злость брала верх над страхом.
На этот раз бежать долго не дали, упал за превратившегося в заледенелую колоду давно убитого солдатика. Рядом упал Кирсан, прижал голову в ушанке к земле. Афанасий стащил каску с убитого и подтолкнул брату: «Надевай!» Сам он нашел каску еще до атаки, в нашей траншее.
Оглянулся назад — подбегают, согнувшись, ребята, инстинктивно стягиваясь к центру, в его сторону. Для них он, всем видимый впереди, был ориентиром. Огонь немцев уже бушевал вовсю, спотыкались и падали неловко один, другой, третий, а еще дальше — хорошо, что не задержались, — разрывы уже стояли темной сплошной стеной, задевая задних. Похоже, немцы полностью очухались и поставили завесу заградогня. Вспомнил, что надо и самому стрелять в атаке, необходимому, доведенному до автоматизма навыку неоткуда было взяться. Приложился, нажал на спуск, в горячке расстрелял весь диск, вставил новый. Снова оглянулся — залегли, прижались к спасительнице-земле ребята, лежат тесно, все недалеко.
Чем дальше, тем медленнее двигались вперед цепи, и больше оставалось лежать неподвижно серых шинелей на грязном снегу. На наблюдательном пункте полка лихорадочно работают артиллеристы-разведчики, отмечая проявившие себя немецкие батареи. А цепи лежат, вот-вот побегут назад. Тогда пошлют их еще раз в атаку, а может, и еще, пока надежно не будет вскрыта вся система огня противника. Конечно, будут потери, может, даже большие потери, но это же разведка боем. Недаром для нее стараются использовать штрафные и прочие части вроде вот этих, свежемобилизованных из-под оккупации.
«А что это у тебя там с фланговой группой? Куда она залезла?!» — спрашивает комполка у комбата, и бинокли поворачиваются в ту сторону. Группа просматривается уже только сквозь разрывы. Отсечена она, получается, придется ей туго, потери на обратном пути будут большие. «Похоже, перекачал ты их перед атакой, куда им теперь деваться? Перебьют их…»
Вдруг группа дружно вскакивает, бросается вперед и исчезает где-то уже в огородах крайних усадеб деревни, вызвав недоумение и суматоху на пункте, — так в разведку боем не ходят, так и в плен забежать недолго!
В поле все ясно: пробивайся вперед к цели, но вот они сделали это, они в деревне — дальше что? За новыми огородами видна еще одна тыловая траншея, но, похоже, пустая, пока не занятая. За домами, по дворам, хлопали легкие немецкие минометы, их 50-миллиметровые осколочные мины и создают значительную часть заградогня в поле.
«Фанька, смотри, что делается!» — показывает назад и куда-то вверх Грабенко, друг юности. А там, на противоположной стороне улицы, на обратных скатах крыш, спинами к ним лежат немцы — видимо, их подбросили для усиления огня из тыловой траншеи — и ведут огонь в сторону залегших наших цепей. «Посыпались, как горох», — вспоминал Афанасий после. Потом долго пробивались вдоль улицы и дворами, огнем и гранатами давя минометы, пока группу не накрыла волна удирающих немцев, загнавшая уцелевших ребят в первые попавшиеся укрытия. Сразу за немцами — наши, которые с ослаблением огня противника двинулись вперед.
Когда волна схлынула и стал удаляться гул боя, из сараев, дворов, канав стали вылезать и сползаться до кучи остатки группы. Тут только до Афанасия стало доходить, через какую мясорубку они прошли. Глядя на неполный десяток грязных, истрепанных, исцарапанных солдат, он удивленно поднял брови: «И это все?!»
Солдаты лежали и сидели, привалившись к стене какого-то сарая, никто ему не ответил. Лучше бы ничего не говорил — зыркнули так, что остатки боевого командирского настроя, возбуждения улетучились окончательно. Помрачнев, опустился на землю.
В азарте боя, находясь все время впереди, задавая темп, он не ощутил, не пережил того, что чувствовали шедшие за ним бойцы. В течение этого часа они погибали рядом друг с другом, коллективно, кто — падая подстреленным, кто — превратившись в кровавое месиво от взрыва, кто — оказавшись на дороге озверевшей, все сметавшей толпы драпающих немцев, и был задавлен, растерзан, затоптан ими. Если бы он вел себя иначе, не спешил бы так, перележал бы огонь, как другие, — может, и уцелела бы хоть половина его товарищей, соседей, дорогих друзей юности и детства.
«Могли и пристрелить там, на бегу», — коротко формулировал он тогдашние свои мысли в послевоенных рассказах. «И тогда День Победы мы праздновали бы не 9, а 10 мая», — добавляли позже некоторые слушатели.
А тем временем на деревню стали падать снаряды глубже расположенных тяжелых батарей немцев. Грохнул очередной недалекий разрыв, и сидевшего рядом Кирсана швырнуло набок. Афанасий бросился к нему, тот лежал с неестественно повернутой головой, изо рта и разорванной на груди шинели полилась кровь. Подхватив Кирсана, перебрались в траншею. Раздернув крючки шинели, Афанасий бестолково дергал пуговицы изодранной гимнастерки, а потом сник, содрогаясь в рыданиях, над телом брата.
Вскоре через деревню прогрохотали «самоходки» и танки с десантом на броне. До Конева дошло сообщение о неожиданных результатах, тот доложил Сталину, что у него разведка боем закончилась прорывом обороны немцев, и попросил разрешения ввести в прорыв танковую армию Рыбалко немедленно, на день раньше запланированного. Началась Корсунь-Шевченковская операция.
Мимо потоком шли войска, по полю забегали «Виллисы» с догоняющими свои части командирами и штабами, а жалкие остатки группы сидели на бруствере и валялись на дне тыловой немецкой траншеи. Прибежал их комбат с ординарцем, закричал во всю глотку, тормоша и тиская за плечи пытавшегося подняться на ноги Афанасия: «Ну, молодцы, ну, Фанька! Орден тебе будет за это!»
Но с орденом пути у Афанасия разошлись.
На четвертый день наступления, уже под Звенигородкой, где кольцо окружения замыкалось, его ранило. Автоматная очередь срикошетила от каски в кисть правой руки и порвала мягкие ткани.
В пересыльный госпиталь к нему пришли жена с детьми, да так и простояли все время свидания тесной перепуганной кучкой в грязном мощенном булыжниками дворе. Афанасий был как чужой — ссутулившийся, холодный и отчужденный, из-под перепачканной кровью шинели выглядывала толстая кукла замотанной бинтами руки. Мельком взглянул на детей, мало и как-то через силу разговаривал с женой.
После свидания долго и безудержно, навзрыд плакала. Это был не тот человек, которого она знала с детства, — лихой забияка и драчун на всю окраину, а после — заботливый, надежный отец троих сыновей. Пугающе не тот человек.
Вылечив, его, как проверенного ветерана, направили служить по специальности, артиллеристом-наводчиком, а затем до конца войны — командиром противотанковой пушечки, шедшей часто в боевых порядках пехоты и разделявшей все ее страдания в дополнение к собственным.
А за ту памятную разведку боем у него не осталось даже медали. Сократив войну на один день, наивные, необстрелянные, искренние и самоотверженные солдаты тех почти полностью погибших групп сберегли жизнь 15-20 тысячам своих товарищей, погибавших ежедневно в той войне согласно статистике, и здоровье еще полсотни тысяч потенциальных раненых и покалеченных.
Точно неизвестно, наградили ли тогда чем-нибудь его, солдата, только что из оккупации, да сразу за первый бой. В пользу того, что орден все-таки был, говорит живучая солдатская молва, продолжавшая бытовать в том первом его батальоне, в пехоте. Уже значительное время спустя заехавший домой сосед — крупный, костистый Иван Богачук, которого комбат сразу взял себе в ординарцы, забежал проведать семью Афанасия и, между прочим, сказал его жене: «Будешь писать, передай Фаньке, что его орден комбат носит».
Может, это просто солдатская байка, и комбат получил собственную награду за операцию, проведенную его подразделением. А может быть, и нет…
Владимир Нестеренко,
10 января 2002 года.
Вслед 70-летию: наши о наших. Чтобы помнили
Герой рассказа, рукопись которого попала мне в руки накануне 70-летнего юбилея окончания Второй мировой войны, — наш земляк, кировоградский сапожник Афанасий Нестеренко. Автор — один из его троих сыновей, Владимир, проработавший большую часть жизни инженером одного из засекреченных оборонных производств. Их обоих уже нет с нами. В основу строк, которые наш журналист подверг минимальной редактуре, легли рассказы Афанасия Васильевича о войне, правдивые и не приукрашенные. Такие сегодня услышать уже практически не от кого. А официальная военная история, как и государственная, давно стала инструментом идеологии и пропаганды…
Многое из описанного — повальная мобилизация 1944 года, спорные методы ведения войны с обеих сторон, немецкие минометы, стреляющие из дворов оккупированных деревень, и многое другое, — к сожалению, тесно перекликается с тем, что переживает наша страна сегодня. Внук Афанасия Нестеренко и тезка автора рассказа полгода провел под обстрелами на передовой АТО в Донецкой области и собирается продлевать контракт с вооруженными силами — говорит, не считает возможным пока демобилизоваться. К сожалению, публичная история сегодняшней войны также постоянно переписывается — буквально в прямом эфире. И кто возьмется прогнозировать, что о ней расскажут школьные учителя и чиновники через два-три поколения?
Андрей Трубачев, «УЦ».
