В 1936 году на экраны вышел фильм «Искатели счастья» – трогательная история еврейской семьи, которая из-за границы (то ли из Палестины, то ли из США) переезжает в Биробиджан и находит на Дальнем Востоке свою «землю обетованную». Остроумный, милый, с ярко выраженным национальным колоритом и политически верный на тот момент фильм стал сенсацией.
Его показывали во всех советских кинотеатрах, а фразы из фильма «Вы хотите иметь меня за зятя?», «Мой организм не принимает тяжелую работу», «У меня – голова, и вы обо мне не волнуйтесь», «Пиня Копман – король подтяжек» стали крылатыми. Огромной популярности картины способствовала и чудесная музыка Исаака Дунаевского. Позже фильм дважды запрещали и дважды снова разрешали, его и сегодня можно найти в Интернете (если вы любите старые фильмы, то посмотрите обязательно – он и сейчас смешной и трогательный), а в 2006 году, к семидесятилетию картины, современные кинематографисты сняли не одну передачу о «первом еврейском фильме».
Мы же впервые узнали об «Искателях счастья» из статьи кировоградского краеведа Владимира Босько: оказывается, в создании фильма принимали участие два наших земляка – одну из главных ролей сыграл актер Иона Бий-Бродский (1896–1963), а автором сценария был белорусский писатель Рыгор Кобец (1900–1990), оба елисаветградцы, выпускники реального училища. Хотелось бы написать о замечательном характерном актере Ионе Бий-Бродском, который дебютировал в «лучшем фильме всех времен и народов» «Броненосец Потемкин», но это потом. Сейчас о человеке совершенно удивительном – елисаветградском анархисте Михаиле Драче, который после революции бежал в Беларусь, сменил имя, написал пьесу «Гута», которая считается классикой белорусской литературы, сценарий первого белорусского звукового фильма «Дважды рожденный», встречался с Горьким, дружил с Янкой Купалой, провел десять лет в ГУЛАГе, еще десять – в ссылке и написал об этом пронзительную повесть (опять же, первую на белорусском языке) «Ноев ковчег». В общем, о Рыгоре Кобеце (он же Михаил Драч, он же Михаил Сандыга, он же Григорий Лохматый) – человеке, который несколько раз менял имя и дату рождения, но при этом был просто не в состоянии скрывать свое прошлое и дважды расплатился с советской властью за то, что мальчишкой в Елисаветграде примкнул к отряду Махно.
Имена и даты
Долгое время считалось, что Рыгор Кобец родился 12 июля 1898 года, однако сегодня литературоведы утверждают, что на самом деле дата его рождения – 7 июля 1900 года. Белорусский радиожурналист Евгений Казюкин, который был лично знаком с писателем, в статье «Белорусский Овод, правая рука Махно» пишет, что два года писатель прибавил себе, чтобы в 1914 году попасть на фронт. Воевал Михаил Драч недолго, его почти сразу ранили в руку, и он вернулся в Елисаветград. Лариса Хосяинова в статье «Літературними стежками Чечори і Бикової» («Краєзнавчий вісник Кіровоградщини 2010») пишет: «З 1913 по 1915 рік в одному класі з Яновським (! – Авт.) вчився Михайло Драч (1900–1990). Його біографія могла б стати сюжетом захоплюючого фільму: у 14 років тікає з реального училища на Першу світову війну, дістає поранення і повертається до навчання, у 17 – через непорозуміння з матір’ю і вітчимом вчиняє спробу самогубства, у 19 – у складі Червоної Армії ліквідує банди, у 20 – стає учасником контрреволюційного заколоту у Першій Кінній Армії Будьонного. (…) Михайло Драч – Ригор Кобець народився і жив на Кущівці. Після невдалої спроби самогубства Михайла виключили з реального училища. Покинувши материн дім, він перебрався на Нижню Бикову, до будинку Кличка. Проживаючі на Биковій, Михайло Драч працює токарем на заводі Ельворті, маркувальником на станції Єлисаветград-товарна, зближується з анархістами. У 1918 році в газетах “Наша жизнь” та “Друг народа” вперше з’являються його сатиричні вірші».
Дочь писателя Елена Григорьевна Кобец-Филимонова писала: «Судьба отца моего – сама загадка. До последнего времени мы не знали точной даты его дня рождения. Не знали и не знаем до сих пор, кто был его отец, хотя я и беседовала с папой об этом. Сказал коротко: зажиточный дворянин из Бессарабии. Даже фамилия, с которой отец прошагал всю жизнь, позаимствована. Григорием Яковлевичем Кобецом был директор реального училища, в котором папа учился. А моего родителя звали Миша Драч. Почему он решился на такой шаг? Ответ простой. Вы знаете, какой бурной была его юность, какие санкции могли последовать. Но почему потом, став знаменитым, он не пытался восстановить свою настоящую фамилию? Тоже вопрос».
Действительно, Рыгор – это не экзотическое имя, а просто принятая в Белоруссии форма имени Григорий, такая же естественная для наших соседей, как, например, Василь Быков. Что же касается директора реального училища, то Елена Григорьевна просто ошиблась: его звали не Григорий, а Яков Петрович Кобец, то есть фактически писатель назвался его сыном. Но до этого успел побыть еще и Михаилом Сандыгой – и это тоже был не псевдоним (фактически из всех перечисленных имен псевдонимом можно назвать только фамилию Лохматый – под этим именем он печатался, но не фигурировал в документах. В общем, и с именами, и с детством, и с юностью писателя сплошная путаница. В очерке «Максим Горький» он немного писал о своем детстве:
«… И начали мы с Янэком мастерить кандалы. Торопились, пальцы порезали острыми краями, но смастерили. Кандалы ножные и кандалы ручные. Даже подкандальники из тряпья сделали. А как же! Дело это мы изучили точно. По нашей улице часто проходили этапы арестантов со звоном цепей, с окриками конвоя, а иногда и с горькими причитаниями провожающих.
Кандалы сделали. Красивые, блестящие, больше похожие на елочные игрушки. Звона нет, но звякают хорошо.
– Пошли! – приказывает Янэк.
… Идем важно, гордо. Походка вразвалочку, по-арестантски. Звякают наши кандалы. Эх, и фурор же мы произвели на улице!.. Нашлись и “конвоиры”. Правда, прутья, вскинутые на плечи, мало были похожи на винтовки, но при хорошем воображении – сойдет и так. Двинулся наш “этап” по улице…
Эх вы, цепи мои, цепи,
Вы железны сторожа!
Не побить вас, не порвать вас.
Да эх! Да э-э-эх… доля горькая моя.
Пели мы, по правде говоря, не очень складно, зато громко… Даже взрослые выбегали на улицу посмотреть на удивительный “этап”.
– Ишь, до чего додумались, подшиванцы.
– Всыпать бы им как следует за такую игру!
– Ах, сукины сыны! – кричала бабка Пахильчиха. – С детства в тюрьму лезут…
Моя мама вихрем ворвалась в кучу “каторжников” и, схватив меня за ухо, потянула во двор. Била она меня ручкой от веника, била молча, стиснув зубы… Устала, отбросила веник и горько-горько заплакала, а потом притулила меня и тихо спросила:
– Детка моя, кто тебя этому научил?
– Никто, мама, я сам придумал.
– Вранье, – вспылила мама. – Это все этот Шкода… Янэк. Я ему голову оторву.
И вновь обнимала меня и плакала. Я тоже залился слезами».
Впрочем, что тут правда, а что художественный вымысел, сказать сложно. Имя Янэк, безусловно, белорусское, зато остальное вполне может быть документальным. Дочь Рыгора Кобеца Елена Кобец-Филимонова писала, что ее отец в литературных произведениях всегда камуфлировал реальность, меняя имена, даты и т. п. Она удивляется, что даже в откровенно автобиографическом «Ноевом ковчеге» повествование ведется от имени «дяди Миши», забывая о том, что это-то и было его настоящее имя…
Современники писателя вспоминают, что он свободно говорил на идише, а исследователи его творчества отмечают, что фильм «Искатели счастья» получился таким удачным именно потому, что сценарист вырос в еврейском городке и с детства был знаком с нравами и обычаями местечковых евреев.
Благословение и триумф
В 1919 году в Елисаветграде нескольких членов анархистской организации, в которой состоял Михаил Драч, арестовали. Ему удалось избежать ареста, и он уехал из Елисаветграда, выбросив все документы. Через некоторое время под Минском арестовали молодого бродягу, который назвался Григорием Кобецом. В тюрьме он серьезно заболел, долго лечился в минской инфекционной больнице, а когда выписался оттуда, то уже был женат на медсестре этой самой больницы и говорил только по-белорусски.
Дальше опять процитирую Евгения Казюкина («Белорусский Овод, правая рука Махно»): «В 1968 году Страна Советов готовилась широко отметить столетие со дня рождения Максима Горького. Готовились к юбилею и мы, журналисты Белорусского радио, составляли планы, намечали темы. Я взял за основу информацию, которую увидел в газете “Советская Беларусь”. В ней говорилось о том, что в далеком 1928 году, когда великий пролетарский писатель возвращался в Москву после долгого пребывания за рубежом, на станции Негорелое его встречало множество людей: партийные и государственные деятели, писатели, журналисты, местные жители. Больше всего меня заинтересовала последняя фраза: “К Алексею Максимовичу с яркой приветственной речью обратился кочегар пивзавода рабкор Кобец”. Я загорелся идеей: а вдруг жив этот человек? Вот бы с ним встретиться и написать очерк!
(…)
– Да, мне выпала честь встречать Горького, – начал свой рассказ Григорий Яковлевич. – Почему? Во-первых, я был на хорошем счету как рабочий. А во-вторых, писал статьи в газеты, стихи. Между прочим, мое стихотворение “Паравоз” вся страна декламировала и распевала. И вот 27 мая, когда я сменялся, в котельную завода стремительно вошли незнакомые люди. И вот эти незнакомые люди без предисловий приказывают мне: десять минут на сборы! Сердце екнуло, начал думать о плохом. И только после паузы пояснили: вы будете встречать Горького на станции “Негорелое” и выступите с речью от лица минских рабочих! Я остолбенел. Горький был и остался для меня кумиром, любимым писателем, с которого я делал жизнь. И вот такая честь! А у меня – ни приличных штанов, ни свежей рубашки. Кто на завод ходит в хорошей одежде? Но выход из затруднительного положения нашли. Всем предприятием меня одевали.
Что помню? Море народа. Среди встречающих большие люди из Москвы, фоторепортеры, кинохроника. Много писателей наших: Головач, Гартны, Александрович… И вот прибывает поезд. Все кинулись к Горькому, подхватили Алексея Максимовича на руки и понесли к другому составу, советскому, который стоял на другом пути. Крики: “Ура!”, “Пусть живет Горький!”, пение “Интернационала”. Писатель поднялся в тамбур, там остановился. Начался митинг. И вот я вскакиваю на первую подножку, машу рукой и говорю: “Меня прислали минские рабочие узнать, соскучился ли по нам Алексей Максимович, а мы очень скучали без него. Нам надо посоветоваться с вами по многим вопросам. А еще мы хотим знать, как ваше здоровье, можете ли вы остаться с нами навсегда?”
Горький наклонился, обнял меня и поцеловал. Этот снимок обошел тогда все газеты. Но на нем не видно было, как из глаз писателя катились слезы. И я, опечаленный, что расстроил такого человека, пошел в буфет станции и попросил налить мне сто граммов. Но выпить не дали. Вбежали чекисты, скомандовали: “Срочно в вагон, там тебя ждет Горький”.
Алексей Максимович, действительно, ждал меня. Улыбаясь, он поднялся навстречу: “А вот ты… Я, знаешь, просто хочу пожать твою лапу. Очень хорошо ты говорил”. А когда прощались, а прощались мы уже в Минске, сказал: “Пиши мне в Москву, присылай свои творения. И приезжай, рад буду!”
– Выходит, Горький благословил вас на творчество, Григорий Яковлевич? И что вы создали? – поинтересовался я у Кобеца.
– А создал я, молодой человек, пьесу “Гута”, которая в 1930 году на Первой Всесоюзной олимпиаде театрального искусства в Москве заняла первое место и принесла славу нашему будущему Купаловскому театру. Она была переведена на языки ряда европейских стран, опубликована и поставлена там. Я – автор сценария первого белорусского звукового фильма и первого фильма на белорусском языке “Дважды рожденный”. Ну и, надеюсь, кинокомедию “Искатели счастья” вы все-таки смотрели? Я к ней тоже имею самое непосредственное отношение».
Кобец, видимо, был очень талантливым человеком, его дочь вспоминала: «Как он писал! Даже не верится, но сценарий фильма “Дважды рожденный” он диктовал машинистке с чистого листа в течение четырех часов. И диктовал в присутствии друзей, с которыми поспорил. Сценарий художественный совет киностудии принял, а коллеги проставили ему ящик коньяка».
А потом были «Искатели счастья». Это был триумф, и именно триумф заставил писателя каяться. «Первая пьеса, первые фильмы, триумфальный успех. А на душе вместо радости жуткие переживания, – рассказывал он Евгению Казюкину. – Все время мысль подспудная точила о делах бурной молодости. Не выдержал, написал письмо в ЦК КПБ, рассказал о своих грехах. Руководство было в шоке, но простило. Тем более что давно была объявлена амнистия. Но простили до поры до времени…» В 1936 году началась первая волна арестов писателей, Кобец решил переждать ее в Биробиджане и уехал на Дальний Восток в длительную творческую командировку от Союза писателей Беларуси писать вторую серию «Искателей счастья». Но 15 июля 1938 года он был арестован после газетной публикации «Политическое лицо писателя Кобеца» в «Биробиджанской звезде».
«Искупая вину за чужие грехи»
Пока квартиру обыскивали, Рыгар Кобец успел написать письмо близким, которое его дочь Елена хранила до самой смерти (она скончалась год назад в Москве): «Дети мои! Внуки мои! Не осуждайте! Не проклинайте! Дед Ваш и прадед провел бурную и очень опасную жизнь. Часто был под расстрелом, но никогда не изменил рабочему классу. Никогда не струсил в борьбе за рабочий класс! Вы будете большими людьми, это закон генетики. Вы должны быть умнее нас, талантливее нас, смелее нас. Иначе нам грош цена. Желаю и Вам, потомки, всего найлучшего. Желаю Вам ЛЕНИНСКОГО СЧАСТЬЯ. Прощайте! Будьте достойны Ленина. Г. Кобец».
«Отец думал, что его расстреляют, – пишет Елена Григорьевна. – Он писал дрожащей рукой, буквы были неровные, расползались. Когда его вели под конвоем, мой брат Николай (в то время он жил вместе с отцом) бежал за ним следом с узелком с продуктами, чтобы знать, куда его ведут, надо же передачи ему носить. Конвоиры отгоняли мальчишку, но Николай от них не отставал. Отца вели по мостовой, а он бежал по тротуару. Посадили Григория Яковлевича в ту же самую тюрьму, которую он упоминал в киносценарии “Искатели счастья”».
Сам Кобец в «Автобиографии» (1967) писал: «Мне предъявили обвинение в шпионаже в пользу Японии, Англии, Польши. Начались допросы “с пристрастием”. Меня били, мучили бессонницей. Результатов никаких. Отбросил я всяческий “шпионаж” и в знак протеста объявил голодовку. На одиннадцатые сутки голодовки, а именно 5 апреля 1939 года, меня вывели на суд областного суда Еврейской Автономной области. Председатель суда Перлов, прокурор – Рябкин. Судили меня за мое прошлое. Выложили все мои грехи. Судили Григория Кобеца, он же Михаил Сандыга, анархист и т. д., и т. п. Утром начали процесс – вечером закончили. Была развернута вся моя жизнь, начиная с детства, по справкам, полученным из Кировограда. Всё вспомнили, ничего не забыли. Приговор вынесли такой: “Учитывая чистосердечное раскаяние подсудимого, его юность и неопытность при совершении преступлений, давность содеянных преступлений, а также и его особые заслуги перед советской властью, подсудимого Кобеца Григория Яковлевича, он же Сандыга Михаил Моисеевич, из-под стражи немедленно освободить со снятием всех судимостей”. Из-под стражи освободили здесь же, на суде.
Переехал на жительство в Хабаровск. Дали квартиру. Кое-чем помогли. Приступил к работе. (…) Грянула Великая Отечественная война. В первый же день войны я по радио объявил себя добровольцем и отправился в Хабаровский военкомат с просьбой-заявлением отправить меня на фронт в ряды действующей армии. Мне очень вежливо сказали:
– Нет! Такие люди, как вы, нужны здесь, на Дальнем Востоке.
Отделение Союза советских писателей и художники организовали выпуск патриотических “Окон РОСТА”. Писатели – текст, художники – изображение. Мне удалось вместе с Дмитрием Нагишкиным выполнить несколько удачных острых плакатов. Некоторые из них были воспроизведены в центральной печати Москвы. Писал стихи, басни, а затем мне предложили пост главного редактора Хабаровской студии кинохроники. Приступил, как говорится, к бою. Работой моей были довольны. Казалось, все идет хорошо, но… вдруг 5 декабря 1941 года меня опять арестовали».
Арестовали Кобеца по доносу того же Дмитрия Нагишкина, детского писателя, автора «Амурских сказок». В обвинительном заключении УНКВД Хабаровского края говорилось: «В 1941 году после начала войны Кобец стал резко высказываться против мероприятий Коммунистической партии и правительства СССР, проводимых в области внешней политики советского государства, при этом выражал пораженческие настроения и клеветал на вождя Коммунистической партии… при этом предсказывал неминуемую смену правительства СССР и приход к власти советского Де Голля».
«Я к тому времени настолько устал, что даже и не думал опровергать обвинения, – писал Кобец в автобиографии. – Подписал без особого воздействия. Тогда мне предложили написать просьбу о помиловании. Отказался категорически. Почему? Во-первых, смертельно устал, во-вторых, не считал себя виновным, в-третьих – осточертело жить. Судило меня (заочно) Особое Совещание. Дали мне 10 лет заключения в лагерях (ИТЛ) и… попал Гришка-Мишка под сибирские вышки. Строил железную дорогу от станции Тайшет до среднего берега реки Лена. Строительство законсервировали (сняли рельсы с БАМа и отправили их ближе к Сталинграду для прифронтовой дороги и противотанковых ежей. – Е.К. - Ф.) и нас, зеков (меня в том числе), перебросили в Монголию. И там мы строили железную дорогу от станции Наушко (на границе) до Улан-Батора. Закончили строительство, пустили поезда, сдали дорогу в эксплуатацию, получили благодарность от Чойбалсана и… двинули достраивать железную дорогу от Тайшета до реки Лена. К 1951 закончили мы и эту дорогу. Пошли поезда от Тайшета аж до Усть-Кута, до пристани Осетровая на реке Лене. Затем перебросили меня на берег Ангары, и здесь я закончил свой срок. Отработал от звонка до звонка полную десятку».
Елена Кобец-Филимонова приводит стихотворение, которое ее отец написал старшему сыну Николаю на фронт (слишком длинное, чтобы опубликовать его здесь полностью):
Здравствуй, сын мой родной!
Забайкалье глухое
Приютило меня на закате моем.
Небо войлоком серым
плывет над землею,
Истекая холодным
осенним дождем.
(…)
С теплым запахом хлеба
Уходили на Дальний Восток
поезда.
И по бледной щеке
Забайкальского неба
Арестантской слезой
покатилась звезда.
(…)
Мы тогда отликуем
веселую встречу,
Под родною нам крышей
соберется семья,
Ты обнимешь
мои исхудалые плечи –
И, быть может,
впервые заплачу и я.
(…)
Синь в предутреннем воздухе,
ясном и чистом,
На далекой заимке поют петухи.
По тайге прохожу
я тропой декабристов,
Искупая вину за чужие грехи.
Кстати, любопытная деталь: Григорий Кобец вспоминал, что уголовники, узнав, что он автор сценария «Искателей счастья», не только не трогали его, «интеллигента», но и защищали, подкармливали, правда, все время требовали новых историй о Пине и Шлеме – за десять лет он научился сочинять еврейские анекдоты на ходу.
К сожалению, когда в 1952 году Григорий Кобец освободился, «отликовать» встречу не удалось. Григория Яковлевича направили на поселение в совхоз «Чалдовар» селения Карабалты Фрунзенской области (Чуйская долина). Он связался с семьей только в 1958 году.
«Дочь моя, Елена, поставила на ноги Союз писателей Белоруссии, – вспоминал он. – Начались хлопоты о моем возвращении в Белоруссию. А вот, наконец, и долгожданная радостная телеграмма: “Милый, родной папочка! Поздравляю. Ты реабилитирован. Приезжай скорее в Минск. Целую, Лена”. Радости моей не было предела. Уволился с работы, собрался ехать в Минск и вдруг… снова телеграмма: “Папочка! Произошла ошибка. Реабилитации нет. Лена”.
Можете представить, что со мной было? Эта телеграмма чуть-чуть не унесла меня на тот свет. Взял себя в руки, пораздумал и решил: Нет!.. Какого черта! Умирать рановато. И, никого не спрашивая, самовольно уехал в Минск, нашел семью, с большим трудом прописался. А как и чем жить? На физическую работу пойти нельзя. Искалечены обе кисти рук. Печатать произведения? Не печатают: “Вы не реабилитированы”. Поддерживала жена, Софья Алексеевна, и дети.
Измотанный, издерганный до крайности, я написал большое подробное письмо генеральному прокурору тов.Руденко с просьбой пересмотреть мое дело. Прошло месяца три. Волнуюсь, жду. Наконец вызывают меня в милицию и, к великой моей радости, выдают мне документ о полной моей реабилитации. Помогло ходатайство Союза Советских писателей, помогли справки администрации совхоза. Ожил я. Как будто второй раз на свет народился… Восстановили меня в члены Союза писателей, приняли в члены Союза кинематографистов. Так в 1960 году я снова стал человеком…»
«Живу и радуюсь»
Рыгор Кобец воспрял духом после восстановления в Союзе писателей, получил пенсию республиканского значения, опять стал печататься (на экраны даже вышел запрещенный фильм «Искатели счастья») и… вторично донес сам на себя.
Еще один белорусский писатель Григорий Релес в статье «Он выжил, потому что смеялся» писал, что в 1963 году Кобец заходил к нему в гости «под хмельком» и сообщил, что уходит «в белорусские леса», а после этого больше года не подавал о себе никаких вестей: «Осенью 1964 года он вдруг объявился. Лицо загорелое, вид усталый, но глаза по-прежнему бойкие, насмешливые.
– Что-то вас долго не было? – спросила Полина. – Мы уже соскучились по вас.
– Ой, не говорите! Столько пережито за это время! Столько цорес (несчастья (евр.)) перенес! И все из-за моей анархии. А я-то думал, что с разоблачением Сталина кончились мои муки, что все в прошлом. Но где там! Опять cыр-бор разгорелся. Вы, наверное, слыхали, какую бучу подняли вокруг меня?
(…)
– Ну так вот. В Гражданскую войну я участвовал в анархистском движении федерации “Набат” и некоторое время служил в армии Махно. Мы воевали за советскую власть без коммунистов. Потом объединились с Красной Армией и вместе воевали за советскую власть. Потом снова разбежались. Большевики стали побеждать, и анархистам пришлось скрываться от ЧК. Так я оказался в Минске. Женился и пошел работать кочегаром. В конце двадцатых годов я написал пьесу “Гута”. Ну а дальше вы уже все про меня знаете. Я стал профессиональным писателем. Потом репрессии, реабилитация… Зря я подавал заявление о восстановлении в партии, – задумчиво произнес Григорий Яковлевич. – С этого все и началось. Одним словом, обкомовцы анархию мне не простили и лишили персональной пенсии, хоть и не имели права. Вот и ушел я в белорусские леса горе свое развеять.
Позже я узнал, что Григорий Яковлевич дважды пытался наложить на себя руки. Он понял, что ему вновь закроют дорогу в литературу. И, возможно, навсегда. Кончалась хрущевская оттепель, начинались годы застоя, а с ними новые репрессии, которые стали приобретать иные формы.
Немного придя в себя, Григорий Яковлевич вместе с женой и внуком проводил лето в глухой деревеньке Уланово, окруженной лесом. Эти места он и назвал “белорусскими лесами”.
После жестокого удара юмор вернулся к Кобецу, и на этот раз он помог ему выжить.
Юмором он защищался. Как-то я у него спросил:
– Как вы поживаете, Григорий Яковлевич?
А он в ответ:
– Один еврей сказал: “Мы с женой живем и радуемся. Она в меня бросит тарелку и промахнется – я радуюсь. Я в нее брошу миску и промахнусь – она радуется”. Вот так и живем, живем и радуемся.
Кобец знал много еврейских анекдотов и пословиц. Неплохо говорил на идиш. Как-то, сидя на лавочке на одном из бульваров Минска, мы с ним беседовали на моем родном языке.
Общаясь с Григорием Кобецом, я убедился, что он хорошо знаком с бытом местечковых евреев. Однажды он рассказал мне, как, будучи шестнадцатилетним юношей, он принимал участие в обороне еврейского местечка на Кировоградщине во время погрома, который устроили то ли петлюровцы, то ли григорьевцы, я уже не помню. Рассказывал, как еще мальчиком подрабатывал у раввина.
Он писал о том, что хорошо знал. Возможно, потому в его произведениях превалировала еврейская тематика.
Когда у Григория Яковлевича спрашивали, какой он национальности, он отшучивался:
– В каждой нации есть всякие люди. А я, как и многие на земле, предпочитаю одну нацию.
– Какую?
– Ассигнацию.
Конечно же, это была шутка. Григорий Кобец был щедрой души человек и мог последнюю рубаху отдать тому, кто нуждался больше него. Вот как помог Тишке Гартному (белорусский писатель. – Авт.) в тридцать шестом, когда тот уже был обречен как “враг народа”, и его многодетная семья голодала.
Шутки у него рождались на ходу. Помнится, как я с ним в одной писательской бригаде ездил в Чашникский район на встречу с читателями. Чашники – моя родина, и мне пришлось быть гидом. Когда из Ново-лукомля мы поехали выступать в бывшее еврейское местечко Лукомль, Григорий Яковлевич спросил:
– А сколько евреев тут нынче проживает?
– Один, – ответил я.
– Вот сволочи! Одного оставили, чтобы было, кого жидом обзывать».
Рыгор Кобец умер в 1990 году, в 1989 в журнале «Неман» был напечатан его «Ноев Ковчег» (повесть была написана в 1964-м), и о нем снова вспомнили, но он был уже слишком стар, чтобы в третий раз вернуться к читателям, «мучился после инсульта в матрацном гробу», как писала его дочь. В 2006 году Елена Кобец, которая известна в первую очередь своими книгами о Хатыни, опубликовала подробную биографию своего отца «Калі ўцякала сонца» («Когда убегало солнце»), а в 2010 году в Минске вышла его книга «Выбранае», в которую вошли пьеса «Гута», киносценарии, письма из ГУЛАГа и воспоминания. Что же касается личности и судьбы писателя, то наших белорусских коллег она занимает до сих пор, и это понятно – в биографии великого мистификатора Драча-Сандыги-Кобеца еще много белых пятен.
Ольга Степанова, «УЦ».
